Но там – заборы.
Привлекательная месть
Сорвала двери,
Но разрешите мне присесть:
Здесь были воры.
16 сентября 1941
Загородный, 16
92. Ры-ры
Я дурак, я дерьмо, я калека,
Я убью за колбасу человека.
Но пустите нас, пожалуйста, в двери,
Мы давно уже скребемся, как звери.
Я ж страдаю, палачи,
Недержанием мочи!
17 сентября 1941
Завод им. К. Маркса
93. Застольная песня
Мы растопим венец на свечку,
Мы затопим мольбертом печку,
Мы зажжем запломбированный свет,
Мы сожжем сохраняемый буфет.
Я проклинаю обледенелый мир,
Я обожаю воровской пир.
Мы от всех запрячем
Ароматный пар,
Мы у дворника заначим
Хлеб и скипидар.
Ноябрь или начало декабря 1941
Загородный, 16
94. «Как будто я еще довольно молод…»
Как будто я еще довольно молод
И даже, кажется, сравнительно здоров.
Так почему ж меня сжигает постоянный холод?
Да потому, что в жилах истощилась кровь.
Декабрь 1941
Загородный, 16
95. «Дайте, дайте мне обед…»
Дайте, дайте мне обед,
Дайте сытный ужин.
А иначе Бога нет,
И на хрен он мне нужен.
Ранняя весна 1942
Загородный, 16
96. Игра в карты
Первый признак – потный лоб,
Мы очень рады.
Когда едим горячий суп,
Свистят снаряды.
Второй – медали на груди
И бешеные строки.
Ах, мы не знаем, что впереди,
Какой там джокер…
Но мы прокладываем путь.
Там месят тесто.
Там у меня осталась мать,
Там ждет невеста.
Лети, лети, крылатый друг,
Спеши на праздник милый.
Ты не окончишь полукруг
Моей могилой.
Кто отстраняет их полет?
– Не ты, конечно.
Но если, если Бога нет?
– Нам безразлично.
Бессмыслен праздник, если нет
Веселой встречи.
Мы оторвали свой обед,
Свисти короче.
Кто отстраняет их полет?
Мы очень рады,
Когда течет горячий жир с котлет,
И шоколаду.
Но если в небесах столбы
Родного дыма,
Мы воссылаем вам мольбы:
Валитесь мимо!
9–10 мая 1942
<Ленинград.> Николаевская, 73
97. Крым («Тесто всходит в темноте белее снега…»)
Тесто всходит в темноте белее снега,
Зеленей воды шумят деревья в парке,
Дышит хлебной печью раскаленная дорога,
Пыль лежит, как мука на теплой корке.
Хрупкий сахар арбузов склеивает пальцы,
До локтей в бараньем жире руки,
Крепкий сок благоухает чесноком и перцем,
В нём кипят золотые чебуреки.
Скумбрия еще свистит, захлебываясь маслом,
Камбалы еще сосут лимонный сок.
Неужели этот мир немыслим?
– Всё это голодный сон.
На горячих бубликах распускалось масло,
Мы их заливали козьим молоком.
К розовым бифштексам мы заказывали рислинг —
Почему ж нам не было легко?
Что-то не давало нам покоя.
Что-то нас тянуло к панике.
Видно, нам мерещилась выжатая соя
И дурандовые пряники.
24 мая 1942
Николаевская, 73
98. Псалом IV
Я еще плетусь за светозарным небом,
Но меня не выпускает ледяная тень.
Надо одеваться и идти за хлебом,
Мне сегодня что-то лень.
Я предлагаю кофе и открытки,
Я предлагаюсь весь,
Я сделался немой и кроткий,
И я с покорностью глотаю грязь.
Кускам подобранного с четверенек хлеба
Давно потерян счет.
Я, очевидно, никогда и не был
Ни весел, ни умен, ни сыт.
Еще висят холсты, еще рисунки в папках…
Но я теперь похож, —
Произошла досадная ошибка, —
На замерзающую вошь.
А впрочем, может, вши тебе дороже
Заеденных людей?
Если так, – выращивай их, Боже,
А меня – убей.
Но если что-нибудь над нами светит
И ты на небесах еси,
Я умоляю, хватит, хватит!
Вмешайся и спаси.
24 мая 1942
Николаевская, 73
99. Застольный гимн лещу
Золотой, высокопробный лещ,
Вознесенный над голодным миром,
Это ювелирнейшая вещь,
Налитая до краев бесценным жиром!
Чья прозрачней чешуя
И острей чеканка?
– Твоя, твоя!
Ты даже слишком тонкий.
Твой жир, впитавший хвойный дым,
Как янтарь висит по порам.
Мы хотим его, хотим,
Чтоб согреться животворным жаром.
А чьи глаза, а чьи еще глаза
С продернутым сквозь них шпагатом
Висят, как пьяная роса
На бокале круглоротом!
Мы пьем беззвучные слова
С благоговеньем жалобным и пылким,
И у нас темнеет голова,
Задранная к вожделенным полкам.
Возношу к тебе мольбы и лесть.
Плавающий над погибшим миром,
Научи меня, копченый лещ,
Как мне стать счастливым вором.
29–30 мая 1942
Николаевская, 73
100. «Презреннейшие твари…»
Презреннейшие твари
В награбленных шелках
По подвалам куховарят
На высоких каблуках.
Эти твари красят губы
Над коровьим языком,
Их невысохшие груди
Набухают молоком.
Сам огонь в их плитах служит,
Усердствуя, как пес,
Он их сковороды лижет,
Сокровенные от нас.
Нас томит у их порога
Страшный запах каши,
Мы клянем себя и Бога,
И просим, просим кушать.
Нет желания сильней,
Чем сбыть им наши вещи,
И мы следим за их спиной
В ожиданьи пищи.
24–26 июня 1942
Николаевская, 73
101. Дом на Большой Московской
Мы найдем себе жилплощадь
Без потолка и пола,
Мы развесим наши вещи,
Чтоб не было так голо.
Да германские снаряды
<Изорвали> воздух…
Отчего же мы не рады
Ночевать при звездах?!
26 июня 1942
Николаевская, 73
102. Псалом V
Может, это шутки надо мной!?
Невыносимо!
Или просто скиксовавший кий,
И шар проехал мимо?
Или ты выдавливаешь мысли
Из меня, как молоко из сои?
Так скоро, скоро я прокисну,
Я предупреждаю.
И если это для художника
Открытое окошко,
То клянусь, клянусь, – хорошенького
Понемножку.
26 июня 1942
Николаевская, 73
103. Псалом VI
Отчего я лаю на тебя, о Боже,
Как исполосованный холоп?
Оттого, что из вонючей сажи
Голыми руками выскребаю хлеб.
А отчего земля внезапно повинуется ноге
И восторженный мороз пронизывает кожу?
Оттого, что ты бросаешь кость строптивому слуге,
О великодушный Боже!
Я предъявляю жалобы и ругань.
– Безрадостный удел!
Никто еще свирепейшего Бога
Пинками не будил.
Конечно, до сих пор мой собеседник – ты,
За неимением другого.
Я ем, я ем твои цветы!
Дурацкая забава.
Куда бы сном ни уводили улицы,
Чудеснее ты не видал изделий,
И те, которые тебе умеют нравиться,
Такими не ходили.
Выискивая под столами крохи,
Обрызганный землей могил,
Я предъявляю золотые руки
Со всем, что я любил.
10–15 июля 1942
Ленинград
104. «Нет, я ничего не понимаю…»
Нет, я ничего не понимаю
В своем голодном вое,
Слишком долго я немею,
В стиснувшем меня трамвае.
Дома я бы каждою минутой
Оживлял твою сырую глину,
Но ты меня томишь другой работой —
Вот я терплю, терплю и плюну.
<1942?>
Ленинград?
105. Детские игры
Старый дом несносен.
На сухую кашку
Мы наплещем песен
И растопчем кружку.
Посбиваем крышки
И выбросим во двор
Старые игрушки
И прочий сор.
А затем над грядками
С молоком
Мы зальемся сладкими
Незнаком.
И обеспокоенные
Острой болью,
Заметем посеянное
Белой пылью.