ку горящей нефти, но, не выдержав, выныривали и, вспыхнув, уходили под воду, теперь уже навсегда. Из-за треска и рева пламени криков слышно не было. Спасти удалось только трех человек.
В другой раз в жесточайший шторм в тридцати милях от Мальвинских островов он наблюдал, как развалился пополам американский контейнеровоз и обе половинки поплыли в разные стороны.
Видел он и последствия цунами: завязанные в узлы стрелы гигантских плавкранов и перевернутый паровоз на вершине сопки — волна отбросила его метров на триста. Но это были понятные, объяснимые явления: сила волны, штормовой ветер, подводное извержение вулканов.
А тут… зараза, микроб или вирус, которых не видно и невозможно, по крайней мере ему, представить.
Капитан никогда не видел микробов, и теперь они почему-то казались ему похожими на мотыля, что он в отпуске покупал в Москве на Птичьем рынке — красная копошащаяся масса.
Всякий раз, приезжая в отпуск к матери, он отправлялся на Птичий, а оттуда рыбачить на Сенеж или Оку. Он представил ранний июньский день, ряды рынка, многоголосый гул, нестареющие дяди Васи и дяди Пети, торгующие самодельными мормышками, поплавками и тайно — браконьерской снастью. И легкий ветерок, и отдаленный визг щенков, и даже похрюкивание поросенка радостно волновали его. Надо же, в центре Москвы, в десяти минутах от Таганки…
«Черт знает, о чем думаю», — удивился капитан. Сердце немного отпустило. Он набил трубку, закурил, стараясь не затягиваться. Пожалуй, впервые в жизни он не знал, как ему поступить. Точнее, ясен был первый этап: когда они подойдут к «голландцу», он даст команду спустить спасательную шлюпку. Мотористом пойдет Буткус, матросом Афонин. При его росте ему проще дотянуться до борта. Да и ловок. Вряд ли им спустят трап. Похоже, что некому. Дальше — трое подымаются на борт «Орфея», оказывают помощь, если таковая необходима, и… А вот, что следовало за «и», капитан не знал. Если там какая-нибудь страшная зараза, то ни старпом, ни доктор, ни Трыков назад вернуться не смогут. Так оно, по-видимому, и будет. Остается одно — буксировать судно в ближайший порт. Ближайший — Мапуту. Ходу туда, с учетом буксировки, не менее суток. При хорошей погоде…
Капитан услышал легкие шаги, обернулся, дверь рубки распахнулась, возник старпом.
«Прямо по воздуху летает. Молодой», — с завистью подумал капитан.
— Извини, Виктор Павлович, что не вовремя выдернул тебя из койки. На-ка прочти.
Старпом дважды перечитал радиограмму и усмехнулся.
— Чему это ты улыбаешься? — подозрительно спросил капитан.
— Да так… Сон, как говорится, в руку. А Кленкин сию галиматью читал?
— Читал. Я его только что отпустил. Собираться.
— И что же?
— Говорит, возможна эта… эпидемия. Может, там и нет никого, все за борт повыбрасывались. Тридцать лет плаваю, и ничего подобного в моей практике не было.
Старпом погладил коротко подстриженные усики.
— Радиограмма дурацкая. Вроде, как пьяный ее сочинял или сумасшедший. Даже чье судно, не ясно.
— Идти-то придется, — капитан вздохнул.
Рулевой с любопытством прислушивался к их разговору.
— Придется. Кого доктор предложил еще взять?
— Трыкова.
— Хороший матрос. В любой ситуации не растеряется.
— Для доктора важнее, что он на подводной лодке санинструктором плавал. К медицине поближе.
— Разумно. Когда мы будем у «Орфея»?
— Часа через два.
— Прошу добро идти готовиться.
— Радиодело не забыл? С рацией управишься?
— УКВ? Элементарно. Я думаю, больше людей пока брать не следует?
— Доктор такого же мнения.
— Ладно, поглядим, что там у них стряслось.
Каменецкий вышел из рубки и у трапа столкнулся с вахтенным матросом Афониным. Тот едва успел посторониться.
— На ловца, как говорится, и зверь… — усмехнулся старпом. — Вот что, Афонин, соблаговолите вызвать доктора и Трыкова ко мне в каюту. Я вами понят?
— Есть.
— Вот и ладненько. А через час буфетчицу будите. Чай, бутерброды. Действуйте, Афонин, проявляйте трудовой энтузиазм.
5
Афонин с недоумением поглядел вслед старпому: на кой черт понадобились чифу доктор и Семка Трыков?
Он поскреб затылок и, скривив губы, пробормотал: «Соблаговолите!» Старпома Афонин не любил и побаивался. Всегда подтянутый, холодно вежливый, старпом походил на начальника курса, из-за которого, как считал Афонин, его турнули из мореходки.
Начальник курса был ни при чем, из училища Афонина исключили за дремучую неуспеваемость, и матросом на судно он пошел, чтобы не возвращаться домой. Родители думали, что он на морской практике, и, надо полагать, радовались, получая письма с красивыми заграничными марками.
На судне Афонин держался особняком, матросскую работу делал неохотно, прослыл «сачком», но ему многое прощали за искусную игру на гитаре. Афонин неплохо пел, голос у него был с хрипотцой, под Челентано, он легко подбирал музыку, пытался сам сочинять «по слуху» и мечтал устроиться в какой-нибудь рок-ансамбль.
Весной ему предстояло идти в армию. Человек легкомысленный, он считал, что и в армии не пропадет. «Лабухи нынче везде нужны, — говорил он, — даже при захудалом гарнизонном клубе свой оркестр. Перекантуюсь».
В мечтах Афонин видел себя в белом пиджаке, ярко-красных брюках, с завитой шевелюрой. «Ансамбль под управлением лауреата всесоюзного… нет, лучше международного конкурса, Владислава Афонина…»
А пока Афонин вспомнил духовитую теплоту каюты и зажмурился. Эх, еще бы пару часиков придавить! Лафа! Ничего, сейчас он их быстро из коечек повытряхивает. «Соблаговолите прибыть в каюту чифа, старшего помощника капитана».
Каюта доктора была рядом, по правому борту. Афонин без стука толкнул дверь, дверь открылась, и он замер, пораженный: доктор, совершенно голый, стоял на одной ноге и пытался натянуть плавки. Маленький, упитанный, поросший золотистыми волосами, он напоминал большого младенца, только соски-пустышки во рту не хватало.
Афонин хмыкнул.
— Что случилось, Владислав? — спокойно спросил Кленкин. — Садитесь.
— Да не-е… Старпому вы для чего-то понадобились. К себе вызывает, в каюту.
— Хорошо, сейчас иду.
Кленкин неторопливо и без смущения оделся.
— Трыкова оповестили?
— Нет… Сейчас, — с недоумением протянул Афонин.
— Давайте-ка и его к старпому.
«Черт-те что делается, — размышлял Афонин, шагая по коридору, — ну ладно, доктор, но зачем им этот заика понадобился?»
Дверь в тамбур не открывалась, Афонин толкнул ее плечом, потерял равновесие и ударился голенью о комингс.
От боли зазвенело в ушах.
— Ах, чтоб тебя, — пробормотал он, потирая ушибленное место. Вспомнил, что Трыков только что сменился с вахты, и со злорадством усмехнулся, представив, какая будет у Семена физиономия, когда он его разбудит.
6
Матрос первого класса Семен Трыков в это время старательно записывал в клеенчатую тетрадь события минувшего дня.
Зачем он это делает, он и сам толком не знал. Началось с пустяковой записи о покупках, а потом стало привычкой.
Окажись такой документ в руках какого-нибудь острослова, Трыкову пришлось бы худо, потому он пишет чаще всего ночами, после вахт и прячет тетрадь на самое дно рундука.
Трыков родом из Можайска. У него и сейчас там живут отец, мать и сестра. Но городок свой он не любит, считает, что настоящая жизнь началась, когда его призвали во флот, послали в школу санинструкторов, а оттуда на среднюю подводную лодку — «эску».
Всю житейскую мудрость Трыков почерпнул во время службы на «эске». И большинство рассказов он начинал фразой: «А у нас на лодке…»
Экипаж подлодки, со слов Трыкова, состоял сплошь из людей необыкновенных: командир — чемпион Балтийского флота по дзюдо, замполит — экстрасенс, мог видеть, что происходит в соседнем отсеке сквозь межотсечную переборку, боцман одной рукой поднимал корабельный якорь. Одним словом, что ни человек, то уникум.
С самим же Трыковым на «эске» происходили и совсем невероятные случаи. Например, однажды, отрабатывая выход из «затонувшей» подлодки, он застрял в торпедном аппарате. И оттуда его вытащил… дельфин.
— Та-тащит меня з-за шкирку, а с-сам чи-чирикает, — заикаясь, рассказывал Трыков, размахивая длинными руками.
— Ну ты даешь, доцент, — ухмыляется боцман, — дельфин и чирикает. Как воробей, что ли?
Трыков мгновенно багровел и обиженно говорил:
— Вы-вы к-книги чи-читайте, товарищ боцман, де-дельфины и-издают, как известно, з-звуки, на-напоминающие…
— Не перебивай, боцман, пусть травит.
— Да я что… Пусть. Ну и дальше что, доцент?
Несмотря на дефект речи, Трыков любит поговорить. Еще он любит писать письма девушкам. Слогом он совершенно не владеет, письма его сухи и напоминают инструкции дежурновахтенной службы. Куда улетучивается неуемная фантазия, украшающая его устные рассказы, неизвестно.
Справедливости ради следует сказать, что не все в рассказах Трыкова вымысел. Он отплавал три «автономки» в Атлантике, и на его выходном пиджаке красуются два значка: «Отличник ВМФ» и «За дальний поход».
Трыков сутул, длиннорук, узкогруд, но при этом обладает удивительной физической силой. Судовую работу знает отлично и мечтает стать боцманом.
Дверь каюты без стука распахнулась. На пороге возникла долговязая фигура Афонина.
Трыков торопливо прикрыл локтем тетрадь и хмуро сказал:
— С-стучать надо. По-понял?
Лицо Афонина выражало разочарование. Он-то рассчитывал вытащить Трыкова из теплой койки, а тот сидит, строчит.
— Конспект на родину? Или послание любимой? Люби меня, как я тебя. Целую соленым флотским поцелуем, Семен С-Приветом!
Трыков молча смотрел на него.
Афонин вдруг выпучил глаза.
— Все! Понял! Ты пишешь роман. Дай-ка взгляну. Роман «А вчерась на флоте».
Трыков побагровел и, сжимая кулаки, двинулся на Афонина.
— Т-ты зачем явился, к-козел? И-издеваться, д-да? Я тебе…