Рамиро остался на улице, чтобы понаблюдать за происходящим, потом рассказывал, что карлика накрыли одеялом и унесли вперед ногами.
Что? Не настаивайте. Я это сделал и все тут.
Предположим, что я должен был это сделать, хотя Дарио и не был моим другом, просто бывают вещи, которые нельзя терпеть, и, к тому же, что совершенно очевидно – пришло время перестать быть напуганным ребенком.
Должно быть, это похоже на то, что испытывает какая-нибудь тетка, которую все тащат в постель бесплатно, но потом ей это надоедает и она решается использовать представившуюся возможность с выгодой для себя или с пользой для дела. И что в этом такого? Если окружающий мир хочет продолжать иметь меня в своё удовольствие, то почему я не могу получить некоторое удовлетворение от этого процесса, шлёпнув какого-то типа из «секретки».
Считаете, что вел себя безответственно?
Говорят, что только двое из каждых десяти «гаминов» доживают до пятнадцатилетнего возраста, а я уже вплотную подошел к этому рубежу. Если, дожив до этих лет, я все еще был безответственным, то когда же я перестану им быть? Не-ет… Я прекрасно понимал, что делаю, понимал глубже некуда. Какая разница в том, чтобы убить полицейского или священника, или выстрелить в утреннюю звезду? Главное, что это произошло, а с какой стороны оно лопнуло – значения не имеет.
Не было никакой другой возможности, только с пистолетом в руках.
Попробуйте встать на мое место и скажите сколько времени вы бы смогли выдержать?
Я не очень много знаю про наш мир, сеньор, но все же имею некоторое представление о том, что происходит сейчас и что происходило раньше, до нашего появления на свет. Когда показывают по телевизору как живут разные бедные народы, или как умирают от голода дети в Африке, мне, конечно же, их очень жалко, но они умирают на руках своих родителей, которые в отсутствии любой возможности помочь и спасти их, утешают как могут. Когда камера показывает изможденных детей в Эфиопии, похожих на живые скелеты, а затем мы видим выжженную солнцем пустыню, то понимаем, что тут ничего нельзя сделать, чтобы утолить их голод.
Но, все же, им привозят издалека и еду, и воду.
Но там, в Боготе, сеньор, все совсем по-другому.
Там, над головами голодных детей, возводят огромные здания, там во всю торгуют изумрудами, текут потоки денег, а наркоторговцы ворочают такими суммами, что выручки одного дня… слышите, всего лишь одного дня! Было бы достаточно, чтобы покончить со всей этой нищетой раз и навсегда.
Вот в чем разница! И по этой причине тот, кто пережил подобную трагедию, остался жив и, всерьез опасаясь за свою жизнь, вынужден спать в канализации, имеет полное право насрать на весь этот мир и на всех его обитателей.
Да, это я «сделал» того придурка, и не собираюсь по этому поводу давать какие-нибудь объяснения ни вам, ни кому-нибудь другому.
Совершенно очевидно, что мы не принадлежим к одному и тому же виду, поскольку вы всё еще пытаетесь доказать мне, что и он и я – мы оба человеческие существа.
Если для вас «быть человеком» ассоциируется с тем, что существа, подобные вам, должны жить в канализаций, то, простите, я предпочитаю, чтобы меня не называли «человеческим существом», мне это совершенно не интересно.
И если всё это подпадает под вашу концепцию справедливости, то я не принимаю подобную «справедливость».
Ни я, ни кто-то из моих.
Мы принадлежим совершенно иной расе.
Лучшей расе? Почему лучшей? Что вы хотите сказать этим «лучшей»? Ни лучшей, ни худшей, а всего лишь отличной. А если вы будете продолжать настаивать, то я вам отвечу: одно лишь то, что мы принадлежим к другой расе, делает нас, безо всякого сомнения, лучше.
Для таких, как вы, убить полицейского, пришедшего спокойно почистить ботинки, есть преступление низкое и подлое.
Но для таких, как я, оторвать яйца какому-то сукину сыну, за то, что он подобное сотворил с Пассатижами, равносильно вернуть должок по старинной формуле «глаз за глаз, яйцо за яйцо».
И «в конце концов», как сказал один венесуэлец, какого хрена я должен отчитываться перед вами? Вы мне не отец родной, не судья и не священник в исповедальне.
Пришли послушать мою историю, так слушайте.
Рамиро хотел научиться читать. Читать и писать, соответственно, поскольку это связано логически.
С самого раннего возраста Рамиро всегда смотрел на разные рекламные плакаты, на афиши в кинотеатрах, на обложки журналов в киосках с таким видом, будто рассматривал витрину кондитерского магазина – откроет рот и стоит. Но самым унизительным для него было спросить кого-нибудь, что там написано или как называется фильм.
Для него буквы были чем-то магическим, из разряда колдовства и магии, при помощи которой можно вырваться из этого мира и перенестись в другой, лучший, и всегда спорил с нами, говоря, что основное различие между нами, живущими внизу, и теми, кто обитает наверху, это то, что мы не умеем читать, а там все грамотные и поэтому, только научившись читать, мы сможем перебраться туда.
А я ему отвечал: если бы я выиграл в лотерею двадцать тысяч песо, то мне и учиться не пришлось бы, я бы так и так устроился там, к тому же, как я полагал, с пистолетом в кармане у меня вообще не было оснований возвращаться в канализацию. А для Рамиро единственной возможностью выкарабкаться представлялось получить образование.
Бедный Рамиро! Когда он как-то утром пришел в школу там, наверху, в «Ла Капучина», первое, что его попросили сделать – это привести своих родителей или опекунов.
Мы едва не сошли с ума, пытаясь выяснить кто такие эти «опекуны». Оказалось, что это те, кто несет ответственность за ребенка или что-то в этом роде.
Само собой разумеется, что у Рамиро не было ни опекунов, ни тем более родителей.
Тогда он пошел в другое место и там у него попросили метрику или любой другой документ, подтверждающий, что он живой. После этих слов он схватил лист бумаги, высморкался в него, показал это секретарю и весьма живо поинтересовался: не достаточно ли этого в подтверждение того, что он живее всех живых.
Ну, его, конечно же, выгнали вон пинками под зад.
Так Рамиро побывал в местах четырех или пяти, пока, наконец, некая сеньорита из «Санта Инесс» не приняла его в свою группу. Было очень смешно и одновременно стыдно видеть как он сидит среди ребятни ростом чуть выше чем пару ладоней от земли и со всеми вместе, нараспев повторяет «Б и А», «БА», «Б и Е», «БЕ». Учительница попросила и меня остаться, но я презрительно фыркнул и ушёл.
Тогда я еще не понимал, что гораздо смешнее ходить по этой земле не умея ни читать, ни писать, и впоследствии всегда жалел, что не остался, вообразив себя по какой-то причине чересчур важным, чтобы усесться за парту. Должно быть от того, что я уже убил человека.
Иногда я спрашиваю себя, как бы повернулась моя жизнь, если бы тогда я согласился последовать примеру Рамиро и остался учить буквы, а потом продолжил следовать за ним.
Спустя несколько дней он пришел сообщить мне, что учительница подыскала для него работу в пекарне на Четырнадцатой улице.
Работа состояла в том, чтобы разгружать мешки с мукой и начиналась, приблизительно, часов с трех дня до четырех утра, без перерыва, и поскольку в восемь утра он уже должен был сидеть за партой, то весь день ходил измученный, не выспавшийся, как сомнамбула.
Оплата – пятьдесят песо в месяц, хлеба сколько захочешь и уголок среди мешков с мукой, где можно переночевать. По завершении своего рабочего дня он походил на приведение, потому что при малейшем прыжке вокруг него поднималось такое густое белое облако муки, что в нем можно было спрятаться.
Уже позже, значительно позже, в память о том трудном времени он принял фамилию «Бланко» («Белый») и, рассказывая о своей юности, говорил, что было время, когда он «отказывался от хлеба насущного».
Мне его не хватало.
Я опять почувствовал себя осиротевшим. Иногда и на меня «накатывало» огромное желание найти такую же работу, как у него, но все, что мне доставалось – это пара месяцев полировать ботинки, сидя посреди улицы, или собирать бутылки и картон, чтобы потом перепродать одной старьевщице, но заработанных денег не хватало ни на еду, ни тем более, чтобы снять угол, где можно было выспаться в сухости и тепле.
По воскресеньям мы обычно выезжали на автобусе загород, там купались в какой-нибудь речушке, мылись, и, если было достаточно тепло, то и стирали одежду, сушили тут же на берегу, расстелив под солнцем. Рамиро всегда приносил три больших буханки, мы брали с собой сыр, колбасу, пиво и, поиграв немного в футбол нагишом, рассаживались в круг и отъедались в своё удовольствие, а вечером возвращались «домой».
Господи, как это было прекрасно! Вода иногда бывала достаточно холодной, но нас это не останавливало, потому что, побегав немного с мячом, мы быстро разогревались.
Облачными днями одежда не успевала просохнуть до конца, но то было не важно, важно было другое, что мы могли наконец-то почиститься и смыть с себя все налипшее на нас дерьмо.
Ну, и кому, скажите, пожалуйста, сеньор, мы могли помешать или навредить, а? Скажите… Небольшая группа мальчишек, резвящаяся на лугу и играющая в мяч ранним воскресным утром.
Вокруг паслись коровы, но и те не обращали на нас внимания.
А там было много коров, но как только мы начинали наш футбол, они разворачивались и уходили со скучающим видом.
И еще раз спрашиваю, ну какой от нас мог быть вред?
Вижу, что не понимаете к чему я веду.
Я тоже не очень понимаю. После этого я много раз представлял себе как мы играли там, на лугу, рассматривал мысленно и так и сяк, но все равно не могу понять – кому мы могли сделать что-нибудь плохое.
В один прекрасный день, Минго – один из наших, чахоточный паренек, стоял на воротах и наблюдал за тем, как мы играли на противоположном краю поля, и вдруг он упал.
Вначале мы не могли понять, что произошло, подбежали, крича, чтобы он поднялся и ловил мяч, но потом обнаружили, что Минго уже мертв, а за левым ухом у него небольшое отверстие и оттуда сочится кровь. Кто-то выстрелил в него из-за деревьев, с расстояния метров в двести, из ружья с телескопическим прицелом.