Не понял, что вы еще хотите, чтобы я сказал?
Кто-то, кому ужасно не нравились «гамины», ни грязные, ни чистые, ни играющие в мяч.
На него охотились, как охотятся на оленя и его убили из прихоти, просто чтобы потренироваться в стрельбе, и одновременно освободили этот мир еще от одной «язвы», без сомнения очень опасной.
На тот момент Минго еще не исполнилось одиннадцати лет, и все время он кашлял и харкал кровью.
Может быть, так получилось, что те, кто стрелял, оказал ему услугу, избавив от страданий и мучительной смерти от туберкулеза, но в тот момент он был счастлив, потому что умудрился не пропустить в ворота больше трех мячей.
Как вратарь, он, конечно, был полная катастрофа.
У одного из местных крестьян мы позаимствовали мотыгу и похоронили его там же, за воротами.
А чтобы вы хотели? Чтобы его закопали в общей могиле? Я думаю, что там, в поле, ему понравилось больше.
В следующее воскресенье мы ушли на другое поле, расположенное максимально далеко от всех деревьев. Тогда ничего не произошло, но спустя три недели нас начали обстреливать из леса. Попасть ни в кого не попали, но…
Прекрасно помню тот вечер.
Мы уже поели и валялись на траве, наслаждаясь теплым солнцем и хорошей сигарой, кто-то приложился слегка к наркотикам. В паре метрах от нас спала Нина. Для нас она была еще одним мальчишкой, может быть еще более грязная, чем все остальные, но в тот день она отмылась в реке и мы с удивлением обнаружили, что внизу живота у нее появился темный пушок, а на груди обозначились малюсенькие сисечки.
Сколько ей было лет? Ну, думаю, одиннадцать или двенадцать. Была она такая тощенькая, что там трудно было что-то усмотреть.
Пингвин, Рамиро, Елиас и я, те, кто был постарше, наблюдали за ней с очевидным беспокойством, поскольку не знали какого черта с ней делать, и тут послышались выстрелы, пули засвистели у нас над головами.
Рядом, метрах в трех была небольшая яма, ну, мы впятером, туда и скатились. Остальные кинулись бегом кто куда, в поисках укрытия.
А стрелять все продолжали. И мы остались лежать в той яме, плотненько прижавшись один к другому, голые и напуганные.
Тут Пингвин и говорит: «Раздвинь ноги».
Нина и открылась, без всякого сопротивления. Однако у меня создалось впечатление, что мы, все четверо, так и не смогли лишить её девственности.
Наверное, потому что были очень напуганы, или потому что оставшиеся трое внимательно наблюдали за процессом, или потому, что никто раньше такого не делала, но как только мы начинали, то сразу же и кончали.
Не изображайте из себя, что ваш первый сексуальный опыт был удачным.
Но, то было совершенным, абсолютным поражением.
Элиас хотел попробовать еще раз, но, во-первых, уже начинало смеркаться, а потом Нина дала понять, что с неё хватит и для инициализации её в качестве женщины, было уже более, чем достаточно.
В моем случае днем возмужания стал день, когда я «болтался» на кокосовой пальме и некоторое время не мог с неё слезть. Но об этом чуть позже, расскажу, когда подойдёт время.
Вы, должно быть, заметили, что мне нравится быть последовательным и методичным. Собранным и методичным, ставя каждую вещь на свое место и описывая каждое действие в нужное время.
Вполне возможно, это достаточно логичная реакция на мое детство на улицах и юность в канализации. Мы с Рамиро имели обыкновение носить с собой старую сумку, куда клали потертое одеяло, кастрюлю и еще с полдюжины всяких штучек, которых и потерять не страшно, если убегаешь со всех ног, ни к одному из этих предметов мы не привязывались особенно.
Потом уже, значительно позже, когда у меня появилось имущество, мне всегда хотелось знать точно, где что лежит и старался беречь это, даже в том случае, если вещь была сущей безделицей.
Если вы подходите к пятнадцатилетнему возрасту и у вас за душой нет ничего, включая такой обыденности, как имя, то, можете мне поверить, это накладывает определенный отпечаток.
После того воскресенья у меня, честно сказать, не осталось приятных воспоминаний о «первой любви».
Второй раз, когда я переспал с Ниной, дела пошли лучше, поскольку она уже не была девственницей, да и ко всему прочему приобрела некий опыт.
Спустя три месяца уже «работала» среди таксистов Боготы, а они возили её бесплатно по всему городу. Надо было видеть с какой скоростью учатся девочки.
Рамиро тоже учился достаточно быстр, но все же не так. Однажды я нашел его читающим газету на заднем дворе пекарни и не поверил глазам своим. Он мог точно сказать какой фильм будет идти в каком кинотеатре, о чем этот фильм, а иногда и что критика думает по этому поводу: хороший фильм или плохой.
Мне такое и в голову не приходило, что в газетах могут писать про подобное. Я думал, там только и делают, что пишут про футбол, бейсбол, про правительство и про покойников.
Таким образом мы узнали о кинотеатрах, расположенных далеко, куда мы никогда не ходили.
Откровенно сказать, я начал завидовать и ревновать Рамиро к тому, что он выучился читать, и не потому, что мне тоже хотелось учиться, в то время мне было на это наплевать, а потому, что он начал уделять своим книгам столько времени, забывая иногда о моём существовании.
Временами я злился и терял терпение, когда мы начинали разговаривать на темы, о которых я не имел ни малейшего понятия, мне казалось, что он ставит себя выше, чем я, по одной лишь причине, что выучился писать своё имя.
Между пекарней, школой и книгами, для меня у него оставалось все меньше и меньше времени. И отчасти по этому позже со мной случилось, то… что случилось.
Если бы Рамиро так не усердствовал в своём желании выучиться читать, я бы, может быть, и не натворил всех тех глупостей.
Наверное, это покажется вам недомыслием, что в некотором смысле и есть.
Думаю, он хотел продемонстрировать таким как я, что умение читать и писать – не какие-нибудь особенные качества и если я захочу, то тоже смогу стать таким же важным, как он.
Спустя некоторое время многие узнали, что мы убили полицейского.
Слишком многие, чтобы это могло мне понравиться. Одним прекрасным утром Элиас спустился предупредить меня, с его слов один гомик из заведения Марии Ладильяс рассказал ему, что типы из «Секретки» бродят кругами, расспрашивая про некоего рахита из «банды» покойного Дарио Пассатижи, согласившегося почистить ботинки с револьвером, спрятанным в ящике.
– Сюда-то, вниз, они не сунутся, – сказал он. – но будь на страже, когда высовываешься наружу.
Елиас жил когда-то в Маракайбо, пока его мать не выперли оттуда. Всегда хотел вернуться в Маракайбо. Его убили.
Как это произошло? Не знаю, знаю лишь, что это было как-то связано с наркотиками. Получил пулю прямо в лоб. Я всегда говорил, что «басуко» – плохой попутчик в любом путешествии.
Начиная с того дня, когда Элиас предупредил меня, многие уже говорили о том, что вокруг бродит какой-то полицейский в штатском, готовый прострелить мне голову и потому я стал проводить столько времени внизу, что еще немного и сам бы сделался похожим на таракана.
Рамиро убедил меня, что если я продолжу сидеть в канализации, то, в конечном итоге, заболею. Нужно было что-то предпринять, и я уехал из города, пристроился на сезон на одну кирпичную фабрику в пригороде, за пределами «ЭльДорадо».
Смешно слушать про рабов. Ремесло «чиркалеро» – наверное, самое тяжелое, какое только смог придумать самый отъявленный сукин сын. Да и процесс перетаскивания кирпичей по полу, покрытому толстым слоем грязи, трудно назвать ремеслом.
На кирпичных заводах (чиркалес, chircales) вначале замешивают глиняную массу, затем рубят её на блоки и этим занимаются рабочие, настоящие рабочие, с точно определенным рабочим днем, с необходимыми документами, с контрактом и прочими всякими атрибутами честного и справедливого труда. Потом, когда количество таких блоков подходит к двадцати или тридцати тысячам, их нужно отнести к печам, сложить туда, натаскать дрова, подождать пока не «приготовятся» должным образом, а затем вытащить пепел, и когда кирпичи остынут, вынуть их оттуда и отнести к грузовикам. Вроде как всё просто.
Что касалось нас, то была сдельная оплата за каждый перенесенный кирпич. Выглядит не плохо.
Плохо только то, что за каждый разбитый кирпич с тебя вычитают два… а когда начинались дожди и, покрывавшая пол грязь становилась скользкой, как каток, то при любом не острожном движении весь твой груз вываливался на землю и разбивался.
Сил у меня хватало поднять лишь два блока и если они разбивались, то, чтобы отработать их, мне приходилось бесплатно ходить за кирпичами два раза.
Триста или пятьсот метров, в зависимости от того, где складировали блоки.
В те дни, когда двор заполнялся «грузом», нужно было встать в четыре утра, занять очередь и не просто встать в очередь, а занять позицию вначале, потому что как только нужное количество «носильщиков» проходило внутрь, ворота закрывались. И еще одна хитрость, нужно было пролезть в толпу таким образом, чтобы те, кто напирал сзади, пропихнули тебя в ворота, мимо охранника, проверяющего документы.
Без документов ты не имеешь права ни грузить кирпичи, ни находиться там.
Да ну, ладно, что вы мне говорите? Спросите у того, кто знает.
Если нечего было грузить, если не попадал в число первых, если меня не пропускали, то, само собой разумеется, ничего и не платили.
Если шел дождь и земля становилась скользкой, и я разбивал какое-то количество «сырых» блоков, а «сырые» блоки были более хрупкие, чем кирпичи «готовые», которые, кстати, и носить легче, то я оставался опять ни с чем, то есть, иными словами, горбатился напрасно.
Заканчивали мы в шесть вечера и если все шло хорошо, то мне выплачивали десять песо.
Спали мы в небольшом сарае, пристроенном к фабрике, собиралось нас там человек сорок. Передней стены не было, две боковых и крыша, сзади стена печи, и когда там зажигали огонь, то внутри становилось тепло, очень тепло.