Дон Хуан назвал им ресторан, где они могут узнать про его отца, а потом без слов и всякого стыда сунул им взятку.
Я даже не потрудился что-либо объяснить полицейскому. Что-то вынуждало меня чувствовать себя твердым, холодным, деловым и безмолвным.
Мы молча влезли в машину. Полицейский не спрашивал меня ни о чем. Казалось, он слишком устал, чтобы заниматься опросом. Мы двинулись вперед.
– Что за ерунду ты вытворял здесь, дон Хуан? – спросил я, и холодность моего тона удивила меня.
– Это был первый урок по безжалостности, – ответил он.
Дон Хуан заявил, что по пути в Гуаямос он предупредил меня о предстоящем уроке по безжалостности. Я признался, что не обратил на это внимания, так как считал, что мы просто беседуем друг с другом, скрашивая монотонность езды.
– Я никогда просто так не беседую, – строго сказал он. – ты должен знать, что было потом. После полудня я создал ситуацию, необходимую для того, чтобы сдвинуть твою точку сборки в позицию, где исчезает жалость. Эта позиция известна как место отсутствия жалости.
– Проблема, которую решают маги, – продолжал он, – состоит в том, что место отсутствия жалости может быть достигнуто только с минимальной помощью. Нагваль создает сцену, но точку сборки должен сдвинуть сам ученик.
– Сегодня ты сделал это. Я помог тебе, возможно, несколько драматично, сдвинув твою точку сборки в особую позицию, которая превратила меня в немощного и непредсказуемого старика. Я не просто действовал как старый и немощный человек. Я был им.
Озорной огонек в его глазах подсказал мне, что он наслаждается этим моментом.
– Совершенно необязательно было поступать именно так, – продолжал он. – я мог бы заставить тебя сдвинуть точку сборки и без такой жесткой тактики, но видишь, не удержался. Поскольку эта ситуация никогда не повторится вновь, мне хотелось узнать, смогу ли я действовать так, как действовал мой бенефактор. Поверь мне, я удивлялся себе не меньше, чем ты.
Я почувствовал себя до невероятности легко. Я без труда принял все, что он сказал мне. И не было вопросов, я понял все и не нуждался в его объяснениях.
Потом он сказал то, что я уже знал, но не мог выразить в словах, потому что не мог найти подходящего выражения, чтобы описать это. Он сказал, что все, выполняемое магами, есть движения точки сборки, а такие движения управляются количеством энергии, которое маги вкладывают в свои команды.
Я упомянул дон Хуану, что знал все это, и даже больше того. А он ответил, что внутри каждый человек является гигантским, темным озером безмолвного знания, которое каждый из нас интуитивно чувствует. Он сказал мне, что я могу интуитивно чувствовать его немного яснее, чем обычный человек, благодаря своей вовлеченности на путь воина. Потом он добавил, что маги – единственные существа на земле, которые преднамеренно выходят за интуитивный уровень, обучаясь двум трансцендентальным вещам: во-первых, постигая существование точки сборки, и во вторых, заставляя точку сборки двигаться.
Он подчеркивал снова и снова, что наиболее сложным знанием, которым обладали маги, был наш потенциал чувствующих существ и знание того, что содержание восприятия зависит от положения точки сборки.
В этот момент я начал переживать уникальное затруднение в концентрации на том, о чем он говорил, не потому, что был чем-то отвлечен или утомлен, но потому, что мой ум сам по себе начал играть в игру предвосхищения его слов, словно какая-то неизвестная часть меня безуспешно пыталась найти слова, которые были бы адекватны мыслям. И пока дон Хуан говорил, я чувствовал, что могу предсказать, как он выразит мои собственные безмолвные мысли. Я вздрогнул, осознав, что его выбор слов в любом случае был лучше, чем мой. Но предвосхищение его фраз уменьшало мою концентрацию.
Я резко прижался к краю дороги. И правда, впервые в жизни у меня было ясное знание дуализма во мне, как-будто внутри меня находились две совершенно отдельные части. Одна была очень старой, спокойной и безразличной. Она была тяжелой, темной и связанной с чем-то еще. Эта часть во мне не волновалась ни о чем, потому что она была одинакова со всем остальным. Она пользовалась всем без ожиданий. Другая часть была светлой, новой, пушистой и возбужденной. Она была нервной и быстрой. Она волновалась о себе, так как была ненадежной и не пользовалась ничем, просто потому, что не обладала способностью связывать себя с чем-либо. Она была одинока и уязвима, располагалась на поверхности. Это была часть, из которой я смотрел на мир.
Я преднамеренно осмотрелся из этой части. Куда бы я не посмотрел, везде были обширные возделанные земли. И эта ненадежная, пушистая и обеспокоенная часть меня была схвачена между гордостью за трудолюбие человека и грустью от зрелища великолепной древней сонорской пустыни, переходившей в опрятную картину пашни и культивированных растений.
Старая, темная, тяжелая часть меня ни о чем не волновалась. И эти две части вступили в спор. Пушистая часть хотела взволновать тяжелую часть, а та, наоборот, хотела остановить волнение легкой части и научить ее пользоваться и наслаждаться.
– Почему ты остановился? – спросил дон Хуан.
Его голос вызвал реакцию, но было бы неточным сказать, что это я прореагировал. Звук его голоса, казалось, укреплял пушистую часть, и внезапно я узнал самого себя.
Я описал дон Хуану осознание своего дуализма. Как только он начал объяснять это в терминах позиции точки сборки, я потерял свою твердость. Пушистая часть стала такой же пушистой, какой была в тот миг, когда я заметил мою двойственность, и я вновь знал все, что мне объяснял дон Хуан.
Он говорил, что, когда точка сборки движется и достигает места отсутствия жалости, позиции рациональности и здравого смысла ослабевают. Ощущение, которое я имел о старой, темной, молчаливой стороне, было взглядом того, что предшествовало разуму.
– Я точно знал, о чем ты говорил, – сказал я ему, – я знаю огромное количество вещей, но не могу высказать то, что знаю. Я не знаю, как начать.
– Я уже упоминал тебе об этом, – объяснил он. – то, что ты переживал и называл дуализмом, является взглядом из другой позиции твоей точки сборки. Из этой позиции ты смог почувствовать древнюю сторону человека. А то, что знает древняя сторона человека, называется безмолвным знанием. Именно это знание ты и не можешь выразить.
– А почему не могу? – спросил я.
– Потому что, чтобы выразить его, тебе необходимо владеть и пользоваться непомерным количеством энергии, – ответил он. – в данный момент ты еще не накопил ее.
– Безмолвное знание есть у каждого из нас, – продолжал он. – это полнейшее мастерство, полнейшее знание обо всем. Но это еще не значит, что нельзя говорить о том, что знаешь.
– Маги верят, что когда человек осознает то, что он знает, и хочет быть сознательным к тому, что он знает, он теряет из поля зрения то, что он знал. Это безмолвное знание, которое ты не в силах описать, конечно же, является «намерением», духом, абстрактным. Ошибка человека в том, что он хочет знать его прямо, так, как он знает повседневную жизнь. И чем больше он того хочет, тем более эфемерным становится знание.
– Ты простыми словами скажи, что это значит? – попросил я.
– Это значит, что человек отказывается от безмолвного знания ради мира разума, – ответил он. – чем больше он цепляется за мир разума, тем более эфемерным становится «намерение».
Я завел машину, и мы двинулись в полном молчании. Дон Хуан больше не показывал мне дорогу и не объяснял, как надо ехать – что он часто делал, стараясь раздразнить мою собственную важность. У меня не было ясного представления о том, куда надо ехать, но что-то внутри меня знало и это. Я позволил этой части взять руководство на себя.
Поздним вечером мы под» ехали к большому дому, который группа дон Хуана имела в сельской местности штата Синалса в Северо-западной Мексике. Наше путешествие, казалось, вообще не потребовало много времени. Я не мог вспомнить подробности нашей поездки. Все, что я знал о ней, пожалуй, было то, что мы ни о чем не говорили. Дом казался пустым. Не было никаких признаков, что в нем жили люди. Но я знал, что друзья дон Хуана находятся в доме. Я чувствовал их присутствие, хотя и не видел их.
Дон Хуан зажег керосиновые лампы, и мы сели за массивный стол. Казалось, что дон Хуан собирается поесть. Мне было интересно, что он скажет или сделает, но в этот момент бесшумно вошла женщина и поставила на стол большую тарелку с едой. Я не был готов к ее появлению, и когда она вышла из темноты на свет, как бы возникнув из ниоткуда, я непроизвольно открыл рот.
– Не пугайся, это я, Кармела, – сказала она и исчезла, вновь растворившись в темноте.
А я все сидел с открытым ртом. Дон Хуан захохотал так сильно, что, мне кажется, все, кто был в доме, услышали его. Я думал, что они придут сюда, но никто не появился.
Я попробовал есть, но голодным не был. Тогда я начал размышлять о женщине. Я не знал ее. То есть я почти узнал ее, но я не мог заставить свое воспоминание подняться из тумана, который окутывал мои мысли. Я яростно боролся с самим собой, проясняя свой ум, а когда почувствовал, что на это потребуется слишком много энергии, то просто сдался.
Сразу после того, как я прервал свое размышление о ней, я начал переживать странное, цепенящее беспокойство. Сначала мне казалось, что это темный, массивный дом и безмолвие в нем и вокруг него угнетали меня. Но потом моя тоска выросла до невероятных размеров, особенно когда я услышал слабый собачий лай вдалеке. На миг мне показалось, что мое тело вот-вот должно взорваться. Дон Хуан немедленно вмешался. Он подскочил ко мне и начал давить мне на спину, пока она не затрещала. Давление на спину немедленно вызвало облегчение.
Когда я успокоился, то понял, что вместе с беспокойством, которое почти уничтожило меня, я потерял ясное чувство знания обо всем. Я больше не мог предвещать того, как дон Хуан выразит словами то, что я знал.
А дон Хуан тем временем начал очень своеобразное объяснение. Сначала он сказал, что причина беспокойства, заставшего меня врасплох с быстротой молнии, заключалась во внезапном движении моей точки сборки, вызванным неожиданным появлением Кармелы и моей неизбежной попыткой передвинуть свою точку сборки в то место, где я мог бы вспомнить ее полностью.