не видеть. И действительно, Билли извлекает выгоду из того, что его любят: он вспоминает реплики Клэггерта в свой адрес, типа "красивый и делает красиво", и думает, когда его ведут в капитанскую каюту для расследования, о том, что "капитан смотрит на меня с симпатией", и что его"…могут назначить на новую и лучшую должность на корабле". Короче говоря, сохранение невинности стало для Билли — хотя и совершенно бессознательно — полезной стратегией жизни.
Но обратите внимание и на то, что "его зрение могло бы, если и не обостриться, то хотя бы очиститься", если бы он сознавал, что сделал или сказал нечто, что задело начальника. Ведь он не видит и не сознает в силу своих шор. Это часть примечательных размышлений Мелвилла о том, что духовность противостоит невинности. Они не только не представляют собой одно и то же, но еще и действуют друг против друга. Билли изображается на всем протяжении романа как человек, в весьма небольшой степени обладающий духовным началом ("Для разума Билли царство духа было совершенно смутным и непонятным"). "Базовая невинность" Билли описывается как"…прорыв еретической мысли, которую трудно сдержать". Впоследствии, когда он умирает, его невинность ощущается капелланом как нечто, что "весит больше, чем религиозность" (причем Мелвилл пишет это незадолго до своей собственной смерти). Билли Бадд "одухотворяется теперь благодаря своим последним, столь мучительно глубоким, переживаниям".
Все это складывается в понимание того факта, что Билли невинен, но не обладает духовностью. Ибо последняя нуждается в опыте и основывается на нем — он закаляет характер, углубляет сознание и понимание, и, говоря словами Мелвилла, очищает и обостряет наше видение, в то время как невинность играет роль шор и склонна удерживать нас от роста, новых осознаний и от сопереживания как страданиям человечества, так и его радостям (и то и другое чуждо невинному человеку).
Существуют два возможных полюса опыта: оставаться невинным, закрывая доступ всему, что вам не нравится, и стремясь этим сохранить состояние райского блаженства; или же стремиться к духовности и продвигаться к "более глубокой музыке человечности", говоря словами Вордсворта.
Имеет ли жертва какое-то отношение к тому, что она становится жертвой? Что означает взаимозависимость людей — тот факт, что все мы охвачены сетью, включающей как сознательные, так и бессознательные факторы, и распространяющейся, как круги по воде, от нас, наших родителей и детей, в конечном счете, на весь океан человечества? Можно ли снять с Билли Бадда ответственность за непонимание влияния его действий — и даже влияния самой его красоты и невинности — на окружающих его людей, в том числе и на Клэггерта? Что можно сказать о жизнерадостном существовании, которое строится на одних только собственных убеждениях и своей собственной целостности, без осознания тех волн, которые идут от одного человека к другому? Не есть ли это своего рода нереальная чистота — земная жизнь, построенная так, как будто она является неземной, — которая уже неприемлема в нашем взаимозависимом мире, не говоря уже о том, чтобы превозносить ее в качестве праведной? Ибо очень похоже, что такого рода невинность направлена на то, чтобы скрыть нечто, — это невинность ребенка в человеке, который уже вырос из детского возраста. Обладая способностью воспринимать мир, человек, одновременно с этим, несет ответственность за то, чтобы не закрывать глаза и не отворачиваться от опыта.
Где лежит источник того особого значения, какое в человеческой истории и предыстории придавалось жертвоприношению дев и юношей! Почему мы всегда приносим в жертву невинных? Не являются ли сфинксы и драконы проекциями нашей собственной агрессии и насилия?[97] Жителям древних городов-государств, как и современным людям, было трудно контролировать свои внутренние тенденции к агрессии и насилию. Они могли сделать это, лишь спроецировав своих внутренних драконов вовне на мифического зверя в пещере за стенами города. Это и приводило к завораживающему стремлению наших предков вынести свои "звериные", "темные", "дикие", "подпольные" склонности в леса, окружавшие их города.
Год за годом Сфинкс, ждущий поблизости от городских ворот Фив, получал свою дань в виде человеческой плоти, которую он пожирал. "Его действия символичны, хотя он и совершает лишь одно действие — убийство", — пишет Броновски[98]. Его чары могли быть разрушены только отгадыванием загад ки — что по своей рациональности и интуиции представляет собой весьма человеческий акт, — ответом на которую оказывался просто "человек". И это действительно, всегда было загадкой для нас, хотя ее стоит формулировать чуть-чуть иначе: почему оказывается так, что "человек" требует жертвоприношения человеческой плоти, рождает потребность крушить, уничтожать и пожирать своих сограждан? "Человек питается другими людьми", — поется в "Трехгрошовой опере" — это истина, требующая, чтобы ей смотрели в лицо всякий раз, когда наше общество дезинтегрируется, обнажая голый скелет человеческого существования. Нет ли в нас какой-то черты, требующей этого каннибализма ради достижения нашей собственной зрелости? Эта мысль ужасна, и тем не менее мы обязаны размышлять об этом. Но еще более поучительным оказывается то, что человек (Эдип), отгадавший загадку Сфинкса, возвращает Сфинкса назад на его законное место внутри себя. Эдип — это человек, который осмелился осознать тот факт, что человек (по крайней мере, в воображении, то есть там, где смысл действия принимается в расчет) спит со своей матерью и убивает своего отца, это человек, которой видит себя в истинном свете, который понимает, что внутри него есть и добро, и зло, и осознает "Сфинкса внутри себя". Эдип — человек, который ищет ответа на вопрос о своей собственной идентичности с решительностью и гневом, но никогда не отступает: "Я должен знать, кто я есть, и откуда я взялся". Эдип — тот, кто заставляет себя видеть все, а затем, актом, который превращает вечный конфликт в трагедию, выкалывает себе глаза, сам орган зрения и символ становления человека сознательным и понимающим человеческую жизнь и человеческий мир. Эдип — это человек, который затем в Колоне должен размышлять над проблемами вины и ответственности. Ибо драма его жизни говорит, что единственный способ победить Сфинкса состоит в том, чтобы вернуть его на его истинное место — внутри нашей собственной души — и там посмотреть ему в лицо, что означает столкнуться с виной и ответственностью. Выбор ясен: мы должны приносить человеческие жертвы Сфинксу, живущему за городскими воротами, или же мы должны принять вину и ответственность как наши внутренние реалии. Тот, кто не может принять свою вину и ответственность, будет вынужден проецировать свою вину на Сфинкса за пределами города.
Такого же рода символом является и дракон; общество пытается избавиться от своего собственного зла, проецируя его на образ дракона, живущего в лесу. И оно делает это, предоставляя дракону ежегодную жертву из дев и юношей. Такой дракон не есть нечто совершенно чуждое — у него есть союзники в городе и, разумеется, внутри самого индивида. "Если Св. Георгий был действительно христианским святым, то дракон, которого он победил, был более древним ритуалом человеческого жертвоприношения, ритуалом, который тоже был создан людьми"[99]. Святой Георгий, судя по всему, существовал в основном в северных областях Европы, где леса дремучи и зловещи, и легко порождают жуткие и восхитительные фантазии. Часть очарования от прогулки по лесу составляет то вдохновение, которое она нам дает для проживания наших собственных поэтических и эротических фантазий. Не случайно, что именно лес оказывается местом действия историй и картин, повествующих о рыцаре, спасающем от дракона беззащитную деву — вначале у нас возникает искушение поинтересоваться, что же делала в лесу эта дева, но затем мы вспоминаем, что она перенеслась туда на восхитительных воображаемых крыльях всемогущей проекции. В значительной мере это была эротическая проекция — общая для девы и рыцаря.
Вернемся теперь к вопросу, поставленному в начале этого раздела: почему человеческая дань столь часто платится в форме дев и юношей? Семеро девушек и юношей, ежегодно посылаемых из Афин на Крит в жертву Минотавру являются лишь одним из бесчисленных примеров. Почему мы всегда приносим в жертву невинных? Они, очевидно, особенно привлекают пожирающее человеческую плоть чудовище: хрупких, беспомощных и бессильных оно любит больше, чем обладающих опытом. Нам известно, что это имеет место в фантазиях каждого из нас — невинные и бессильные, не имеющие опыта, обладают особой притягательностью. Не в том ли дело, что мы можем дать им опыт, увеличивая тем самым наше собственное самоуважение? Мы никогда не слыхали о драконе, уничтожившем восьмидесятилетнего мужчину или женщину. Для того, чтобы удовлетворить вкус дракона, требуются именно юноши и девственницы.
Лучше всего попробовать ответить на этот вопрос, исходя из нашей сегодняшней ситуации. Пусть никто не думает, даже на одно мгновение, что мы, представители нашей столь превозносимой современной цивилизации, вышли "за пределы примитивных человеческих жертвоприношений". Мы точно так же приносим жертвы, только не по семь человек, а десятками тысяч. Имя бога, которому мы приносим их в жертву — Молох. Более пятидесяти тысяч наших юношей были принесены в жертву во Вьетнаме, а если еще добавить к ним вьетнамцев, что, несомненно, мы обязаны сделать, счет жертвам пойдет на миллионы. Просто поразительно, как современная версия древнего дракона заново разыгрывается в событиях типа вьетнамской войны — с политикой выжженной земли, изрыгающими пламя танками, огнем и дымом, опустошающими огромные пространства, уничтожением лесов и, разумеется, с массовыми убийствами жителей Вьетнама. Наш современный Молох весьма прожорлив. А это означает, что у нас больше внутренней агрессии и насилия, которое мы проецируем вовне. Мы делаем это, протестуя и переживая внутренние конфликты, смиряясь и испыты