Несколько недель спустя Ван Гог умер от пулевого ранения, которое сам же себе и нанес. Как и можно было ожидать, последние, самые сложные для интерпретации полотна, написанные в 1890 году, – «Грозовые тучи над пшеничным полем», «Корни» и «Вороны над пшеничным полем», – выполненные в необычном формате (двойные квадраты в метр шириной), рассматривались как предсмертные записки, воплощение отчаяния, в которое впал художник, видя свои неудачи на избранном поприще. Однако подобная интерпретация означает, что мы задним числом привносим в эти полотна дополнительные смыслы, трактуем их как «крики о помощи», уподобляя страдальческим стихам старшеклассника. Вороны злорадно парят над полыхающем на жаре полем, небо темнеет – бац, и художник умер. Живопись Ван Гога к этому моменту действительно становится до рискованного насыщенной. В последнем письме к Тео, которое так и не было отправлено, Винсент пишет, что работа угрожает его жизни. Но все это мало походит на суицидальное разочарование в своих возможностях; Ван Гог уже знал: его работы совершенно преобразили два важнейших для него жанра в живописи – пейзаж и портрет. Какая бы причина ни заставила художника спустить курок 27 июля 1890 года, она могла и не иметь никакой связи с его живописью – что, естественно, не делает факт самоубийства более или менее тягостным. Ван Гог вполне мог убить себя как раз в тот момент, когда достиг в своем творчестве наивысшей точки.
Чем же, по его мнению, должно было стать его искусство? Все просто: Винсент Ван Гог стремился создать картину, наполненную таким же провидческим сиянием, которое когда-то давало человеку христианство. Иисус, по его словам, был «величайшим из художников» и «работал над живой плотью». Винсент хотел, чтобы современное ему искусство стало благой вестью, источником света, способным утешить и искупить грехи через экстаз созерцания. Задачу искусства следовало бы в этом случае сравнить с миссией Спасителя – оно должно было быть интуитивно понятно сирым и убогим, нищим и безграмотным, сломленным жизнью в индустриальном обществе. Беспросветный изнуряющий труд простого человека, его жизнь, больше похожую на прозябание, надо было превратить в единение с природой, откровение бесконечности на грешной земле; искусство должно было приблизиться к человеку, стать частью повседневной жизни – как витражи и алтарные картины в старом мире веры. Подобно цветным стеклам, новое искусство должно было полыхать цветом, ибо цвет знаменовал собой присутствие божественного. Чистый цвет таил в себе гениальную в своей невинности энергию искусства, создаваемого детьми, а его воплощением призваны были стать восторженные штрихи, росчерки, завитки и спирали, выполненные мастерски и в то же время безыскусные: такие мазки, которые, как нам кажется, мы могли бы нанести и сами. Обостренное восприятие художника преобразовывалось для зрителя таким образом, чтобы мы могли приобщиться к этой вселенной напряженного чувствования и наблюдения. Современная живопись должна была превратиться в проявление дружбы, визуальное объятие. «Жму руку» – такими словами Винсент обычно заканчивал свои письма брату Тео. По сути, именно так он подписывал свои работы для всех нас.
Винсент мог бы и не подойти к порогу этой новой Церкви – Церкви Цвета для всех людей, – не будь он столькие годы узником старой. Не то чтобы Ван Гог с самого начала отрицал величие храма искусства или храма Христа. Напротив, он всегда страстно хотел, чтобы тот и другой вновь обрели силу нести в мир высшее откровение. Если одна Церковь не оправдывала ожиданий, он обращался к другой, всегда сохраняя в сердце тревожную надежду.
Отцовский дом был для Ван Гога местом, где благочестивое рвение уживалось с унылой мрачностью. Преподобный Теодор Ван Гог, пастор небольшой кальвинистской общины в деревне Грот-Зюндерт в голландской провинции Брабант, где основную часть населения составляли католики, сам был приверженцем религиозного движения, делавшего упор на простоту и природную спонтанность. Однако Винсенту с раннего детства внушали мысль, что, будучи старшим из семерых детей, он, зачатый всего три месяца спустя после смерти первенца Ван Гогов, умершего в младенчестве, навеки останется заменой, Винсентом Виллемом вторым. Каждое воскресенье семья собиралась на церковном погосте, чтобы помолиться за упокой души того, первого Винсента.
Был еще и третий Винсент, дядя Сент, и он был связан с искусством! (Равно как дядья Хейн и Кор.) Его слова оказалось достаточно, чтобы открыть для племянника двери гаагского филиала фирмы «Гупиль и Ко». Таким образом, живописец, сумевший за всю свою жизнь продать лишь одну картину, стал еще и первым современным художником, начавшим карьеру с торговли искусством. Может, это и не было такой уж случайностью. Винсент, как ни странно, никогда не имел ничего против использования произведений искусства для украшения интерьера, воспринимая дом как место, где можно укрыться от тягот рабочих будней. И все же у него были строгие критерии относительно того, каким должно быть убранство дома: оно должно напоминать о рае, подпитываться жизненной силой цветов и полей. То, что продавали у Гупиля, – обнаженные девушки с ямочками на щеках, резвящиеся на мелководье, коровы с тяжелым от молока выменем на заливных лугах – явно не подпадало под эти критерии.
До наступления на «изъеденные червями» традиции, как он их называл, оставались еще годы и годы. Пока же двадцатилетний юноша с волосами цвета спелой моркови научился так хорошо угождать сударям и сударыням, что его почти сразу перевели в лондонский филиал Гупиля; у фирмы было представительство на Саутгемптон-стрит в районе Ковент-Гарден (в двух шагах от места, где вырос великий британский живописец Уильям Тёрнер). Именно здесь, в свете газовых фонарей викторианского Лондона, куколка превратилась в бабочку – чопорный молодой голландец начал читать все без разбору, открыл для себя Шекспира, Джордж Элиот и Диккенса. Художник, которого принято считать менее всего склонным к умственной деятельности на фоне остальных представителей его поколения, любитель класть краску толстым слоем, на деле был эрудирован, как профессор. Письма Винсента брату переполнены вдумчивыми аналитическими выводами, часто подкрепленными недюжинной эрудицией, что позволяет говорить о Ван Гоге не как о существе инстинктивном, но как о человеке, имеющем привычку неустанно мыслить – и говорить – о поэзии, литературе, положении дел в мире.
Исполнившись воодушевления, он обнаружил в себе новую страсть. Безотрывно наблюдая за востроглазой, затянутой в корсет дочерью хозяйки дома, где он квартировал в Лондоне, Винсент влюбился – и влюбился серьезно. Тот факт, что Евгения Лойер была помолвлена с другим, его не останавливал; Ван Гог был убежден, что сможет покорить девушку одной только силой и искренностью своего чувства. Не получилось. Потрясенный отказом, Винсент съехал на другую квартиру.
И попал прямиком в объятия Христа, который всегда был где-то рядом. В трущобах Лондона времен премьер-министра Дизраэли, среди бродяг, пьяниц и проституток, Винсент мыслил себя миссионером, призванным прийти на помощь сирым и убогим. Он обратился к книгам Эмиля Золя, Виктора Гюго, продолжил знакомство с Элиот и Диккенсом и, наконец, прочел Джона Беньяна. Ван Гог сравнивал себя со странником, бредущим по каменистой дороге с посохом и фонарем, неся свет тем, кто прозябает во тьме. Первая проповедь, прочитанная им в Ричмонде, начиналась словами: «Это старая и славная вера в то, что наша жизнь – это путь паломника, что все мы странники на земле, но даже если это и так, мы не одиноки, ибо Отец наш с нами. Мы – паломники, и жизнь наша – долгая дорога с земли на небеса».
Работа в галерее «Гупиль», с ее бархатными портьерами и шикарными коврами, – что в Лондоне, что в Париже – совсем скоро стала приносить Винсенту одно расстройство: на самом деле Ван Гог презирал третьесортное искусство, предназначенное для покупателей-мещан. Он решил обратиться к униженным и оскорбленным, стосковавшимся по свету. Первой паствой Винсента стали мальчики в школе преподобного Стоукса в лондонском пригороде Рамсгейт – Ван Гог нанялся туда учителем французского, немецкого и математики. К письму, отправленному Тео из Рамсгейта, Винсент приложил рисунок мрачноватого здания школы в готическом стиле: «Я очень хотел бы, чтобы ты увидел, как, проходя узким коридорчиком, по темной лестнице, они поднимаются в столовую. Впрочем, в ней солнечно и уютно. Еще одно любопытное место – комната с прогнившим полом, где мальчики умываются, там стоят шесть тазов, на которые падает слабый свет, проникающий сквозь разбитые стекла окна… Мальчики посадили на твой рисунок масляное пятно, не сердись на них».
Вечный стажер Винсент не мог быть совсем уж безнадежен в роли учителя, ведь, когда преподобный Стоукс перевел школу в Айлворт, городок к востоку от Лондона, Ван Гог отправился с ним, на этот раз в качестве преподавателя библейской истории. Следующим этапом стали публичные проповеди, но высокомерные прихожане западных пригородов (где когда-то жил Тёрнер) не могли взять в толк, как им реагировать на нескладного, не слишком представительного молодого человека в старом пальто, говорившего с сильным голландским акцентом. Не помогали даже стихи Кристины Россетти, которые ради своих слушателей коверкал на своем ломаном английском Винсент:
– Вьется ль дорога вверх по горе?
– Да, вверх и вокруг.
– До ночи идти, коль встать на заре?
– С утра до ночи, друг[14].
Дальше была служба в книжной лавке в Дордрехте – уже на родине, в Нидерландах. Но Ван Гог нуждался в пастве, влачащей по-настоящему беспросветное существование. Если он искал современный промышленный ад, то Боринаж, область в Южной Бельгии, где добывали каменный уголь, был практически идеальным местом: кашель, болезни легких, грязные хибары в заваленных шлаком деревнях. Взяв свою старую потрепанную Библию, Винсент с усердием охотничьего пса прочесывал закопченные улочки, вдоль которых женщины тащили тяжелые мешки с угольным мусором для домашнего очага. Ван Гог делал все, что было в его силах, пытаясь донести до них хоть капельку надежды. Но не этого ожидало от него Евангелическое общество, выплачивавшее молодому проповеднику скромное жалованье. Когда шестимесячный испытательный срок подошел к концу, комитет протестантской церкви не стал возобновлять контракт: рвения у Винсента было в избытке, а вот красноречия явно не хватало. Но избавиться от Ван Гога – миссионера и проповедника – было не так легко. Без гроша в кармане, дурно одетый, Винсент слонялся по деревушке Кем бесприютным бродягой – средств к существованию у него было меньше, чем у тех, кому он проповедовал. Но он не был бы Винсентом, если бы местный инфернальный ландшафт не казался ему «живописным». И Ван Гог нашел способ выжить: он начал рисовать изнуренных шахтеров, медленно бредущих на работу по заснеженной тропинке. Выбора у них не было: терпеть, пока хватало сил. Винсент ощущал то же самое, жил такой же жизнью: «То тут, то там в обмен на рисунки мне удавалось раздобыть кусок хлеба… Но когда от моих десяти франков ничего не осталось, мне пришлось ночевать под открытым небом: однажды – в брошенной телеге, к утру совсем побелевшей от инея… в другой раз – в стогу сена».