Винсент не мог насмотреться на Руленов: он написал портрет школьника Камиля и шестнадцатилетнего красавчика Армана в момент превращения из невинного ребенка в бесшабашного ухаря. На последнем портрете фон голубовато-зеленый – намек на прямолинейность и честность подростка. Броская желтая куртка с кантом дополнительного к нему синего цвета, черный жилет, белый шарф вокруг шеи и надетая набекрень шляпа придают юноше вид арльского уличного прощелыги, но развязность облика смягчает полоска едва наметившихся усов. Это картина, созданная истинным «родителем», художником, который (подобно Тёрнеру) считал картины своими детьми, создавая их с очевидной нежностью. Чем проще были люди, тем благороднее становились они в глазах Ван Гога. «Мне хотелось бы писать мужчин или женщин, придавая им что-то от вечности, которую некогда символизировал нимб, вечности, которую теперь мы находим в самом сиянии колорита».
Получается, Ван Гог пытался приблизить небеса к земле не только посредством своих пейзажей. Доброжелательные портреты членов семьи Рулен, его «Зуав» (1888) превратили обычных людей в богов и героев, и Арль, благодаря художнику, действительно кажется Элизиумом, «елисейскими полями» – именно так переводится название знаменитого городского променада Аликан. Ван Гог увлекся идеями Толстого (с которым, как это ни странно, его так многое роднило) о неотвратимости появления религии нового типа и скором пришествии чего-то «совершенно нового, безымянного, но такого, что будет, как когда-то христианство, утешать людей и делать их жизнь чуть легче». Грядущая революция в искусстве должна была отодвинуть политические революции на второй план.
Портрет Жозефа Рулена. 1889. Холст, масло.
Музей Крёллер-Мюллер, Оттерло
Портрет Армана Рулена. 1889. Холст, масло.
Музей Фолькванг, Эссен
Колыбельная (Портрет Августины Рулен). 1889. Холст, масло.
Музей изящных искусств, Бостон
Теплой сентябрьской ночью Винсент отправился на берег Роны и испытал там момент Озарения. На картине «Звездная ночь над Роной» небо усеяно звездами, а газовые городские фонари светят с волшебной нежностью, отражаясь в воде. Свое ночное откровение художник превращает в доказательство того, что ему и так уже давным-давно известно, демонстрируя отсутствие границы между земным и небесным мирами. Арль сведен к тонкой полоске, едва отделяющей реку, чьи волны с плеском набегают на берег, от звездного неба. Пара средних лет стоит, держась за руки, и дружно смотрит вверх, на небеса; они, словно сеятель, шествуя по водам и ласково касаясь друг друга на пороге бесконечности, приглашают нас присоединиться к созерцанию чуда. Эти двое и небо над ними подводят Ван Гога к поразительному осознанию: мы должны увидеть, что эти люди чувствуют. То, что предстает нашему взгляду, – это их восторг, зафиксированный не в виде прозаичной заготовки типовой характеристики персонажей, но во всем непередаваемом и неизмеримом великолепии чувственного опьянения. Винсент наконец сумел перенести на холст «полноту сердца» (о стремлении достичь этого он так часто говорил). Оставалось совладать и с шумом в голове.
Винсент уже начал думать, что Гоген не приедет, но тот таки прибыл в Арль, и его приезд положил конец бесконечному лету, полному восторженных видений. Город Полю не понравился – «все такое маленькое и злобное», – к тому же он имел привычку сначала обустроиться, проверить все кафе и публичные дома, а уж потом приступать к работе. Но Ван Гог дал Гогену ровно один день передышки и немедленно поспешил объявить о начале первой совместной «кампании». Разглядывая свою тесную комнатушку в убогом Желтом доме – пройти к себе он мог только через спальню Винсента, – Гоген ощутил неожиданный приступ клаустрофобии. Поначалу чувство, что их совместное существование оказалось ошибкой, сглаживалось тем, что Ван Гог относился к гостю с трепетным почтением, обращался с ним как с мэтром, от которого ждет совета (картина, работая над которой Ван Гог очевиднее всего руководствовался принципами Гогена, «Воспоминания о саде в Эттене» 1888 года – одна из наименее декоративных работ Винсента).
Винсент и Поль принялись вместе посещать кафе и танцзалы, бродить по полям и паркам. Поначалу идея дружеской конкуренции казалась Гогену забавной и даже стимулирующей в творческом смысле. Однако, как считает Дебора Сильвермен, результаты совместной работы неизменно указывали на непреодолимые творческие разногласия. У Винсента сюжет со сбором винограда превратился в сгусток лихорадочной энергии – по холсту рассыпаны маленькие суетливые фигурки, они нагибаются, поднимают корзины, тянутся за гроздьями и срывают их под лучами великого божества-солнца; кисть художника пребывает в беспокойном движении. Гоген интерпретирует этот же вид крестьянского труда в своей картине «На жаре» (1888), пронизанной ощущением полуденной дремоты. Здесь всего две фигуры, и одна из них – свинья. В центре – полуобнаженная женщина, она стоит спиной, руки по локоть испачканы виноградным соком. Женщина наклонилась вперед, обнажая тяжелые груди, словно призывая дотронуться до себя, как до животного, что и делает Гоген при помощи своей вальяжной кисти. Текстура обоих полотен вызывает ассоциации с тканью, но если у Винсента это беспорядочное переплетение цветной пряжи из его бесценной коробки, то картина Гогена, хоть и написана на грубом джутовом полотне, кажется одновременно шелковистой и бархатной, точно сотканной из снов.
Звездная ночь над Роной. 1888. Холст, масло.
Музей д’Орсе, Париж
К концу ноября Ван Гог, также на простом грубом джуте, написал два «портрета» стульев – своего и гогеновского. Это был еще один дружеский жест, попытка закрепить товарищеские отношения, даже притом, что Винсент видел, насколько разные они с Полем: в изображении кресла Гогена есть что-то ночное – газовый светильник и горящая свеча, вычурные изгибы ножек и подлокотников, раскрытые книги, как и полагается титану мысли, каким Винсент видел своего коллегу. Собственный стул Ван Гога утренний – солнце греет плетеное сиденье из соломы, где хозяина поджидает трубка и горсть табака. В контексте того, что происходило на тот момент в Желтом доме, не считать посыл Винсента невозможно – одна из этих двух картин могла быть написана в уединении после ссоры. Изображая «Стул Гогена» (1888), художник отдает предпочтение оттенкам красного и зеленого, провоцируя резкое столкновение дополнительных цветов.
Время шло, погода за окном и отношения в доме становились все более прохладными. Безжалостная серьезность Ван Гога вконец измотала Гогена, а маниакальный темп работы Винсента (по картине в день, как минимум) словно укорял гостя за выверенную размеренность его графика. Гоген уже не знал, что вызывает у него большую ненависть – льстивая преданность товарища или пугающие вспышки ярости, предвестники эпилепсии. К тому же Поль начал чувствовать то, о чем бы никогда не подумал в связи с Ван Гогом, – зависть. В какой-то мере избавиться от этой ревности (при всем скептическом отношении к очередной серии сияющих подсолнухов) Гогену удалось, когда он изобразил Ван Гога в образе художника, пишущего подсолнухи, – лицо его гротескно, тело неуклюже расплылось на стуле, как будто болезнь уже окончательно лишила его рассудка. Подсолнухи в версии Гогена, естественно, выглядят жалкими и увядшими. «Да, это я, – сказал Винсент Полю, взглянув на портрет, – но совершенно безумный». На самом деле, Ван Гог страдал от приступов эпилепсии и маниакальной депрессии – оба заболевания он унаследовал от родственников. Резкие спады настроения явно усугубляли и безрадостные новости от Тео – картины Винсента по-прежнему не имели успеха у покупателей. Абсент, как будто помогавший Ван Гогу снимать стресс, только усиливал мучения.
К середине декабря, не прожив в Арле и двух месяцев, Гоген понял, что пора бежать, по возможности не доводя Винсента до крайности. Но Ван Гог абсолютно точно знал, что произошло. «Думаю, Гоген немного разочаровался во мне», – написал он Тео и вновь ударился в болезненную самокритику. Каждая попытка обустроить собственное гнездо – с проституткой Син, с Тео в Париже, а теперь с Гогеном – непременно оканчивалась неудачей, так кого, кроме себя, следовало в этом винить? Винсент начинал ненавидеть неверного товарища за нежелание пробыть в Арле достаточно долго, чтобы подарить шанс на осуществление задуманному им грандиозному эксперименту дружеского сосуществования двоих коллег. В один из вечеров в припадке сожаления и ярости он метнул в Гогена стакан с абсентом.
Неделю спустя, перед самым Рождеством, художники сумели кое-как помириться – настолько, чтобы вместе съездить в Монпелье и посмотреть художественное собрание, открытое для посетителей всего несколько дней в году. Винсент и Поль много спорили об искусстве, а затем чувствовали себя, по признанию Ван Гога, «опустошенными, как разряженная электрическая батарея». Поездка же в Монпелье стала причиной по-настоящему серьезной ссоры, и камнем преткновения в атмосфере нарастающей вражды стал Делакруа. Винсент готов был пасть ниц перед произведениями французского романтика, Гогену же вся эта театральность и сантименты казались недостойными внимания, и он с расчетливой жестокостью сообщал Ван Гогу, что эти полотна оставили его совершенно равнодушным. Умелый фехтовальщик Гоген привез свои рапиры с собой в Арль, словно в любой момент был готов встать в стойку «к бою».
Еще через неделю, 23 декабря, Ван Гог вложил Гогену в руку обрывок газетной статьи об убийстве, совершенном при помощи ножа. Заголовок статьи гласил: «Убийца скрылся». В разъяснениях Поль не нуждался. Это он убил идею Мастерской на юге. В тот же вечер Гоген решил не возвращаться в Желтый дом и провел ночь в гостинице. Вернувшись утром домой, он обнаружил у дверей нескольких жандармов, а внутри дома пятна крови. Поля задержали в качестве подозреваемого, но вскоре все выяснилось: около полуночи Ван Гог заявился в один из арльских борделей, где был завсегдатаем, и передал проститутке по имени Рашель небольшой пакет. Внутри был большой кусок мочки уха. Девушка упала в обморок. (По прошествии нескольких месяцев, когда Ван Гогу разрешили выйти в город в сопровождении больничного санитара, Винсент, практически ничего не помнивший о происшедшем, решил нанести визит в бордель и попросить прощения за жуткий пакет. Видавшие виды работницы заведения успокоили его, сказали, что волноваться не стоит, ведь им по роду работы приходилось видать и не такое.)