Без названия (Черный на сером). 1969. Холст, акрил.
Собрание Кейт Ротко-Прайзел
К этому времени Марк Ротко уже превратился в отдельную американскую институцию – он удостоился чести представлять США на Венецианской биеннале, где ему удалось-таки обустроить настоящий «зал Ротко». Художник был приглашен на инаугурацию Джона Кеннеди, его считали величайшим из еще живущих патриархов «нью-йоркской школы». Но ничто из этого, как казалось, не доставляло ему особой радости. При всей своей славе и богатстве, он все чаще конфликтовал из-за денег. Из привычки прикладываться к бутылке с десяти утра развился алкоголизм, привычка прикуривать одну сигарету от другой спровоцировала проблемы с сердцем и легкими. Расстроенное здоровье и часто сопутствовавшее ему дурное расположение духа до предела накаляли отношения художника с женой. В то время, когда авангардом окончательно завладели поп-арт, яркие флаги, портреты Мерилин Монро и комиксы, картины Ротко под влиянием меланхолии становились все мрачнее. Современная живопись всегда была для него альтернативой популярной культуре, а не подспорьем в ее доминировании. Но теперь, как оказалось, галереи хотели именно такое искусство. Оставаясь верным манере живописи, которой придерживался на протяжении пятнадцати лет, художник занял оборонительную позицию, он был смятен и рассержен и обвинял «молодежь» в попытках его убить. Хотя правда состояла в том, что он убивал себя сам.
Когда же наконец он вырвался из колеи прежнего стиля, то его новым цветом стал иссиня-черный, цвет техасской нефти. В 1964 году, когда Доминик и Джон де Менилы, страстные коллекционеры современного искусства, потомки семьи, заработавшей огромное состояние на продаже бурового оборудования, предложили Ротко ровно то, к чему он так стремился, – часовню, выстроенную под его руководством; он ухватился за эту возможность обеими руками. Но то, что он построил, и созданные им для этого здания картины поглотили теплый свет полотен для Сигрэм-билдинг, взамен предложив подобие усыпальницы для человеческого духа. На первый взгляд строгий восьмиугольный зал кажется камерой, где хоронят заживо, финальной черной точкой на пути Ротко сквозь сияние. Колышущиеся вспышки света по краям цветовых полей, те самые солнечные пятна, были уничтожены. На их месте появились покрытые матовыми слоями черной краски поля с четко очерченными краями. Но визуально это еще не конец истории. Между двумя панелями одного из триптихов, раскинувшимися, точно вороновы крылья, располагается шероховатое темно-фиолетовое поле со снисходительными разводами и подтеками. Модуляция кажется незначительной, но облегчение, испытываемое зрителем после жесткого черного цвета, становится приглашением в другую вселенную. По мере того как глаз привыкает к этой поверхности, ее бархатистый оттенок начинает распространяться и рассеиваться в пространстве, словно воздух, ворвавшийся в запечатанную прежде камеру. Моя подруга, американская актриса (потомок целой династии мясников), несколько лет назад собиралась сниматься в известной своей сложностью роли на натуре в Техасе и решила «войти в образ», проведя ночь в часовне Ротко, – подозреваю, что подобный опыт не наполнил бы большинство из нас к утру бодростью и готовностью к решительным действиям. Но нет, по ее словам, это было чудесно. «Выйдя из часовни, я ощущала такую легкость». Ротко бы такая реакция понравилась.
Самому художнику в этот период легче не становилось. В 1968 году он перенес аневризму аорты, которая чуть его не убила. Затем начал серьезно пить. Брак с Мелл распался. Но Ротко всегда опровергал клише. Свет на его картинах не исчез, наоборот, к нему вернулось сияние. Это был не сияющий взрыв начала пятидесятых – в конце шестидесятых свечение почти всегда противопоставлено участкам черной как смоль темноты. Но это лишь придает свету удивительную силу, будто художник сам стоит на границе между двумя мирами.
В нижних частях картин, написанных в 1969 году, то и дело появляется зона молочно-серого, подобная ободку луны, – промежуточная станция на пути к вселенной, все еще пропитанная светом и каким-то образом привязанная к знакомому миру, но уже балансирующая на самом краю вечности. Как будто Ротко сам уже ушел в глубокий космос и оглядывался назад, наблюдая с божественным величием за сотворением мира, отделяя свет от тьмы.
Творческие силы отнюдь не оставляли его – об этом может свидетельствовать званый вечер, на который Ротко пригласил друзей в декабре 1969 года с тем, чтобы каждый смог высказаться об этих новых картинах. Его снова мучила эмфизема. После аневризмы врачи рекомендовали художнику не писать ничего размером больше полуметра (а также бросить пить и курить). Ответом стало героическое сопротивление любым попыткам сомкнуть за ним врата ночи – работы акрилом на бумаге, созданные Ротко в течение нескольких месяцев перед тем, как он вскрыл себе вены, и хроматически, и концептуально стали одними из самых блестящих его творений: по емкости и насыщенности они сравнимы с лучшими образцами лирической поэзии. Небесная синева кобальта прорывается в черный цвет и движется дальше, в наступающую тьму, а по краям трепещет синее пламя. Самое последнее полотно – вспышка яркого красно-оранжевого света, тело воина сгорает на костре.
Насколько же я был не прав тем утром в 1970 году, перед тем как столкнулся с Марком Ротко? Настолько, насколько это было возможно. Если бы я мог тогда, в своем неведении, использовать какое-то одно слово, чтобы охарактеризовать его последние работы, это было бы слово «отталкивающие». На самом же деле, они как раз вовлекали зрителя в свое пространство. Так или иначе, ни один художник из тех, кого принято относить к современному канону, не прилагал столько усилий, чтобы включить нас, зрителей, в процесс становления своей картины. Нет большей ошибки, чем представлять, будто Караваджо, Бернини, Рембрандт, Давид, Тёрнер, Ван Гог и даже Пикассо в своей «Гернике» сосредоточены исключительно на собственной виртуозности и не обращают внимания ни на кого вокруг. Все они подразумевали присутствие зрителя, его соучастие. Но вероятно, ни один из них – ни мастер незавершенности Рембрандт, ни даже готовый на самый непосредственный контакт Винсент Ван Гог – не старался с такой настойчивостью сделать нас соратниками не только в созерцании, но и в создании их искусства. Смотрящий на картину должен был почувствовать, как это покрывало из света окутывает его, в противном случае, как считал Ротко, искусства нет. Его величайшие полотна, и особенно «фрески» для Сигрэм-билдинг, есть драматические действа, работы человека, неустанно рассуждавшего об их внутренней драме. Кое-кто из критиков считал тогда и продолжает считать сегодня, что эта театральность отдает неким визуальным позерством. Но я так не думаю. Стремление обратиться к зрителю через полотно – как это происходит у Караваджо и Тёрнера – кажется мне жестом человеческого принятия. Все мы актеры – в той же степени, как и художник. Мы входим на сцену слева из-за кулис, стоим на ней, то, что происходит, волнует нас, а затем мы покидаем ее, сходя по лесенке справа, и весь остаток нашей жизни отмечен этим представлением.
Без названия. 1969. Бумага на холсте, акрил.
Собрание Кристофера Ротко
Высочайшим комплиментом у Ротко (а он был скуп на комплименты) было назвать кого-то «человеком». И как трогает, когда обнаруживаешь, что мы, простые человеческие существа, были нужны ему для воплощения его искусства в той же мере, в какой нам, безусловно, нужен исключительный человек по имени Марк Ротко. По-моему, одна из причин, по которой нам необходимо то самое «место», созданное-таки в галерее Тейт Модерн, – его сопротивление современной фетишизации Настоящего момента. Учитывая, сколько продуктивной творческой энергии генерирует британское искусство сегодня, забавно, что Ротко, в поисках места для своей последней серии из девяти «росписей» для «Сигрэма», остановился на Британии как, вероятно, на территории, наиболее удаленной от коммерческой шумихи и кровавых боев между критиками, оживлявших художественную сцену Нью-Йорка. (И это в 1969 году!) Но Ротко последний раз бывал в Англии за десять лет до этого, и его паломничество ограничилось посещением уютного художественного анклава Сент-Ив на побережье Корнуолла.
Сегодня бодрое гудение галереи Тейт Модерн, безусловно, делает эффект затухания этого гула в зале Ротко более полным. О чем бы этот зал ни говорил, речь здесь явно не о настоящем моменте. Скорее, о вечности. Это место, куда приходят, чтобы присесть на скамью – в точности такую, как хотел Ротко, – и в приглушенном свете ощутить, как проходит вечность; здесь можно почувствовать, как тебя манит к этим завесам, источающим таинственный внутренний блеск, как затягивает в порталы, зовущие в бесконечность и напоминающие о ее недосягаемости. Чаще всего, говоря о своем искусстве, Ротко использовал словосочетание «мучительно острое», но распространить его можно и на все искусство вообще – ибо лучшие его образцы наполнены ощущением неизбежной преходящести всего, в том числе и нас, и решимостью запечатлеть эти мимолетные образы в утешение нам. Невозможно зайти в этот зал и не почувствовать эту мучительную остроту наших появлений и исчезновений, выходов на сцену и уходов с нее, утробы и усыпальницы и всего, что происходит между ними.
Тем горше осознавать разрыв между написанным словом и ощущением от разглядывания. Еще одно словечко из тех, что Марк Ротко употреблял с величайшим презрением, пренебрежительное «словоблудие» – так он называл рассуждения о словах. Если в месте, которое он в конечном итоге (с помощью галереи Тейт и каждого из нас) создал, и висит какая-то заповедь, то это призыв заткнуться наконец. Что я, в виде исключения, и сделаю.
Книги, которые стоит прочесть
Самоуверенно представляю вниманию читателя краткий, избирательный и субъективный путеводитель по литературе, более подробно освещающей некоторые из тем, затронутых в этой книге.