лер со смехом ответил, что ожидать можно всего, всего и от всех, и что я слишком серьезно отнеслась к этой истории. «Что взять с женщины!» – сказал он в заключение, надеясь на мужскую солидарность Сартра, и напрасно. Кёстлер уехал из Парижа, но вскоре вернулся и, встретив нас у входа в «Пон-Руаяль», спросил: «Когда увидимся?» Сартр машинально достал записную книжку, но тут же одумался: «Нам больше нечего сказать друг другу». – «Не станем же мы ссориться из-за политики!» – заявил Кёстлер, его непоследовательность повергла нас в изумление. Сартр убрал записную книжку в карман: «Когда у людей настолько разные взгляды, то им нельзя даже фильм смотреть вместе». На том наши отношения и закончились.
Недруги Сартра поддерживали кривотолки, окружавшие экзистенциализм. Такой ярлык навешивали на все наши книги, даже довоенные, и на книги наших друзей, в том числе и Мулуджи; а также на определенную живопись, определенную музыку. Анне-Марии Казалис пришла мысль воспользоваться этой модой. Подобно Виану и некоторым другим, она принадлежала одновременно и литературному Сен-Жермен-де-Пре и подвальному миру джаза. Разговаривая с журналистами, она именовала экзистенциалистами окружавшую ее группу и вместе с тем молодежь, слонявшуюся между «Табу» и «Перголой». Пресса, в особенности газета «Самди суар», финансово заинтересованная в успехе «Табу», разрекламировала его. Осенью сорок седьмого года не проходило недели, чтобы не сообщалось о тамошних потасовках, празднествах, завсегдатаях, писателях, журналистах. Анна-Мария Казалис с готовностью фотографировалась и давала интервью. Тогда же начали проявлять интерес к ее подруге, толстушке Тутун, превратившейся в красивую девушку с длинными черными волосами: Жюльетт Греко. Сартра, любившего молодежь и джаз, раздражали нападки, направленные против «экзистенциалистов»; шататься, танцевать, слушать, как Виан играет на трубе, в чем тут преступление? А между тем все это использовали для его дискредитации. Какого доверия может заслуживать философ, чье учение подвигает на оргии? И можно ли верить в политическую искренность «властителя дум», ученики которого живут только ради развлечений? Вокруг его имени поднималось еще больше шума, чем в 1944–1945 годах, только более гнусного; пресса Сопротивления не устояла, возвращалась профессиональная журналистика, которую не пугала никакая подлость. Относительно Сартра приводилось множество деталей, смешных или обидных и всегда абсолютно ложных – как, например, жемчужно-серая шляпа, контрастировавшая с небрежностью его костюмов, которую он в ту пору, когда был преподавателем, каждый месяц кокетливо заменял будто бы новой. Так вот, Сартр никогда не носил шляпу. Взгляды, устремлявшиеся на нас в общественных местах, были испачканы этой грязью, и я разлюбила куда-либо выходить. В феврале нас пригласили в Берлин на генеральную репетицию «Мух». «Главное, – сказал нам Шпербер, с которым мы встретились, – не ходите в советскую зону: какой-нибудь автомобиль останавливается у самого тротуара, открывается дверца, вас хватают; и никто вас больше никогда не увидит». Мне было не по себе, когда я садилась в поезд на Берлин: увидеть немцев, разговаривать с ними – мне делалось больно от этой мысли. Ну да ладно! Когда-то меня учили: вспоминать – это значит забывать; время бежало для всех, оно бежало и для меня. Как только я попала в Берлин, моя враждебность была обезоружена: всюду руины, сколько калек и какая беда! Александер-плац, Унтер-ден-Линден – все было разбито вдребезги. Монументальные ворота открывались в никуда, на развороченных фасадах криво висели балконы. Как писала в «Тан модерн» Клодина Шонез, здесь зонтик и швейная машина на столе для вскрытия не показались бы неуместными. При чем тут расстройство ума, бредили сами вещи. А я собственной персоной шла посреди обломков легендарного кошмара: канцелярии Гитлера. Мы жили во французской зоне, в предместье, где сохранились несколько вилл; питались мы у атташе по культуре, у частных лиц или в клубах. Однажды, получив талоны, мы попытались пообедать в одном берлинском ресторане, но нам дали лишь тарелку бульона. Мы разговаривали со студентами: не было книг, даже в библиотеках, есть было нечего, а тут еще холод, ежедневные часовые или двухчасовые поездки и неотвязный вопрос: мы ничего не сделали, так справедливо ли расплачиваться? Проблема наказания волновала всех немцев. Некоторые считали, особенно среди левых, что надо быть бдительными и не забывать своих ошибок; такова была тема фильма «Убийцы среди нас», который показывали в русской зоне. Другие с горечью переносили нынешние беды. Цензура не давала им слова; однако публикации и театральные постановки обходили ее, играя на множественности зон: американцы соглашались, чтобы высмеивали русских, русские – американцев. Мы присутствовали на одном ревю, отличавшемся мрачным юмором и являвшем собой сатиру на оккупацию. Постановка «Мух» привела нас в замешательство; пьеса была поставлена в экспрессионистском стиле, с ужасными декорациями: храм Аполлона походил на внутренность бункера. Мне не понравилось, как ее играли, а между тем зрители горячо аплодировали, ибо спектакль призывал их отбросить угрызения совести. На своих лекциях – куда я не ходила, предпочитая бродить по руинам, – Сартр повторял, что лучше строить будущее, чем оплакивать прошлое. Мы совершили прогулку по советскому сектору, даже не заметив, как там очутились, и никакой автомобиль нас не похитил; но двое русских, которых мы встретили у атташе по культуре, вели себя крайне холодно. И когда нам частным образом показали фильм «Убийцы среди нас», никто не вышел нас встретить – ни режиссер, ни директор кинозала. И все-таки это не причина, полагал Сартр, чтобы действовать заодно с американцами, желавшими полностью завладеть его особой, – совсем напротив. И потому он согласился лишь на неофициальный ужин у одной американки, которая хотела познакомить его кое с кем из немецких писателей. Когда дверь отворилась, мы оказались перед лицом двухсот человек. Это была западня: вместо ужина Сартру пришлось отвечать на вопросы. Там присутствовала Анна Зегерс, такая лучезарная со своими белыми волосами, очень голубыми глазами и ясной улыбкой, что я почти примирилась с мыслью о старении. Она была не согласна с Сартром. «Мы, немцы, – утверждала она, – нуждаемся сегодня в угрызениях совести». После этого вчера мы были приглашены на обед в советский клуб, и на сей раз русские немного оттаяли: совсем чуть-чуть. Сартр сидел между русской и немкой, которая попросила его надписать книгу; он выполнил ее просьбу и не без смущения повернулся к другой своей соседке: «Думаю, что вам автографы кажутся глупыми…» – «Почему же?» – возразила она и оторвала кусочек бумажной скатерти, однако муж посмотрел на нее с таким видом, что она скатала бумагу в шарик. От Германии, когда мы оттуда уехали, у нас осталось тягостное впечатление. Мы никак не могли предвидеть «чуда», которое через несколько месяцев преобразит ее.
Примерно в это время Альтман и Руссе имели долгую беседу с Сартром. Из всех людей, которых мы встречали у Изара, Давид Руссе был если не самым интересным, то, по крайней мере, самым внушительным по размерам. Мерло-Понти поддерживал с ним связь до войны, в ту пору, когда Руссе был троцкистом, а потом описал нам его после возвращения из концлагеря: он превратился в жалкий скелет, утопавший в японском халате, и весил всего сорок килограммов. Когда Мерло-Понти познакомил нас с ним, Руссе уже вновь обрел свою тучность и зычный голос; у него не хватало зубов и один глаз закрывала черная повязка, отчего он походил на корсара. В «Ревю интернасьональ» мы сначала прочитали его очерк «Концентрационный мир», потом «Дни нашей смерти»: меня восхищала воля к жизни, освещавшая его рассказы. Руководствуясь «воззванием», подготовленным у Изара, он трудился вместе с Альтманом и некоторыми другими над созданием «Революционно-демократического объединения» (РДР). Речь шла о соединении всех социалистических сил, не примкнувших к коммунизму, дабы построить вместе с ними Европу, независимую от двух лагерей. Им хотелось, чтобы Сартр вошел в руководящий совет. Я опасалась, что, ввязавшись в эту авантюру, он понапрасну потратит много времени: мы столько потеряли его у Изара! Но Сартр возразил, что он не может проповедовать ангажированность и вместе с тем устраняться сам, когда представляется возможность действовать. Создание Коминформа, а затем «Пражский переворот» 25 февраля усилили антикоммунизм и военный психоз. Американцы отменяли свои поездки в Европу. Во Франции никто не собирался складывать вещи, но разговоров о русском нашествии было много. Сартр полагал, что между компартией, равнявшейся на СССР, и обуржуазившейся СФИО можно было занять определенное место. Поэтому он подписал манифест, присоединившись к Руссе и его товарищам, и 10 марта на пресс-конференции они развивали тему «Войны можно избежать», 19 марта в зале «Ваграм» они устроили митинг: пришло огромное количество людей, и движение пополнилось новыми членами. Бурде туда не вошел, но поддержал движение статьями и со своей стороны начал в «Комба» кампанию за мир и европейское единство. Но, несмотря на эту поддержку, РДР нужна была собственная газета. Сартр счел бы нормальным, если бы Альтман, который вместе с Руссе был одним из основателей газеты «Франтирёр», сделал из нее орган движения, но он отказался; пришлось довольствоваться двухнедельным изданием «Левые РДР», первый номер которого вышел в мае и явно не блистал: не хватало средств. В этом, говорил Руссе, тоже крылась причина, по которой РДР слишком медленно набирало силу, однако он обладал заразительной верой в будущее. Между тем в своей речи в Компьене де Голль удвоил резкость в отношении коммунистов. В апреле состоялся представительный конгресс РПФ в Марселе. Американцы требовали изгнать Жолио-Кюри из Комиссии по контролю за атомной энергией. На итальянских выборах победил Гаспери. Бороться против таких правых сил, сохраняя в то же время дистанцию по отношению к сталинизму, было совсем непросто. Сартр объяснился по поводу своего поведения в «Беседах» с Руссе, появившихся сначала в «Тан модерн», а затем отдельным изданием. Скрытое недовольство, заставившее Сартра войти в РДР, привело его также к идеологическому переосмыслению своих позиций. Мы меньше, чем в прошлые годы, уделяли внимания журналу. Руководил им практически Мерло-Понти. Сартр занялся постановкой пьесы «Грязные руки». Сюжет был подсказан ему убийством Троцкого. В Нью-Йорке я познакомилась с одним из бывших секретарей Троцкого, и он рассказал мне, что убийца, которому тоже удалось поступить секретарем, довольно долго прожил бок о бок со своей будущей жертвой в тщательно охраняемом доме. Сартр размышлял над этой ситуацией при закрытых дверях; он придумал персонаж молодого коммуниста, родившегося в буржуазной среде и стремившегося поступком загладить свое происхождение, но не способного отрешиться от собственной сущности даже ценой убийства. Ему он противопоставил борца, целиком преданного своим целям. (Опять-таки противопоставление морали и практики.) Таким образом, говорил Сартр в своих интервью, он вовсе не собирался писать политическую пьесу. Таковой она стала потому, что в качестве главных действующих лиц он взял членов компартии. Пьеса не казалас