ь мне антикоммунистической. Коммунисты представляли единственную серьезную силу, противостоявшую фашистской буржуазии; если руководитель в интересах Сопротивления, свободы, социализма, народа отдавал распоряжение уничтожить другого, я, как и Сартр, считала, что он не подлежит никакому суду морального порядка: шла война, он сражался; хотя это вовсе не значило, что коммунистическая партия состояла из убийц. И потом, в «Грязных руках» симпатия Сартра на стороне Хёдерера. Юго решается убить, чтобы доказать себе, что он на это способен, не зная, кто прав: Луи или Хёдерер. Затем он упорствует в своем желании признаться в истинной причине своего поступка, в то время как товарищи просят его молчать. Он настолько очевидно не прав, что в период разрядки пьесу могли бы играть даже в какой-нибудь коммунистической стране, впрочем, так и случилось: недавно ее поставили в Югославии. Правда, в 1948 году обстоятельства в Париже были иные. Сартр отдавал себе в этом отчет и смирился. Вступление в РДР навлекло на него новые нападки. В феврале в «Аксьон» появились анонимные инсинуации, причем отвратительные, относительно нашей частной жизни. В «Леттр франсез» Маньян грубо изобразил неузнаваемый, гнусный портрет Сартра. Эльза Триоле писала книгу и читала лекции, призывая бойкотировать грязную литературу Сартра, Камю, Бретона; моя сестра слышала, как в Белграде она с нескрываемой ненавистью публично выступала против Сартра. Хуже быть уже не могло. Симона Беррьо сразу же приняла к постановке пьесу «Грязные руки». На генеральной репетиции Сартр не присутствовал: он читал лекцию. Все актеры играли превосходно. Я находилась в ложе вместе с Бостом, и люди пожимали нам руки: «Великолепно! Замечательно!» Меду тем буржуазная пресса не спешила откликнуться: ожидали вердикта коммунистов. Те разнесли пьесу. «За тридцать сребреников и американскую чечевичную похлебку Сартр продал остатки чести и совести», – написал один русский критик. И тогда буржуазия стала осыпать Сартра цветами. Как-то вечером на террасе кафе подошел Клод Руа и пожал мне руку: он никогда не позволял себе гнусных выпадов против Сартра. «Какая жалость, – сказала я ему, – что вы, коммунисты, не взяли на вооружение «Грязные руки»!» В действительности в тот момент это было немыслимо. Пьеса получалась антикоммунистической, потому что публика была на стороне Юго. Убийство Хёдерера ассоциировалось с преступлениями, в которых обвиняли Коминформ. А главное, в глазах ее противников вероломство руководителей, резкая перемена их поведения в конце пьесы давали повод для осуждения компартии. Хотя с политической точки зрения это был самый правдивый момент пьесы: во всех коммунистических партиях мира оппозицию, если она пытается отстаивать новую, верную линию, уничтожают (с применением физического насилия или без оного), а затем руководство, приспосабливаясь к новым условиям, вносит необходимые изменения, но уже от своего имени, приписывая их себе. В октябре большое число вишистов примкнуло к РПФ, и коллаборационисты стремительно укрепляли свои позиции. «Табль ронд», поддерживаемый Мориаком, радушно принимал бывших коллаборационистов и их друзей. (Камю попался, напечатавшись в первом номере, но, разобравшись, больше туда не возвращался.) Тогда в изобилии появились книги, извинявшие или оправдывавшие политику Петена, что было бы немыслимо двумя годами раньше. Петена бурно приветствовали на митингах, и в апреле он создал для себя «Комитет за освобождение Петена». Набирала силу контрчистка: участников Сопротивления обвиняли в поспешных расправах, их преследовали и нередко осуждали. Те, кто еще вчера наживался на войне, прикидывались жертвами и толковали нам, как низко вставать на сторону победителей. Жалели беднягу Бринона, из Бразийака делали кроткого мученика. Я отвергала этот шантаж: у меня были свои мученики. Когда, думая о них, я говорила себе, что все эти беды оказались напрасными, меня охватывало отчаяние. Заканчивал разлагаться оставшийся позади огромный труп – война, и воздух был наполнен зловонием.
Письма М. были мрачными; она без особой радости согласилась провести с Сартром четыре месяца, в то время как я буду путешествовать с Олгреном. Незадолго до моего отъезда она написала Сартру, что решительно не хочет больше его видеть, во всяком случае на таких условиях. Я пребывала в крайней растерянности. У меня было огромное желание снова очутиться рядом с Олгреном, но ведь я прожила с ним всего три недели и не знала, насколько дорожу им: немножко, много или более того? Вопрос был бы праздным, если бы обстоятельства решали за меня, но у меня внезапно появился выбор: зная, что я могла бы остаться с Сартром, я обрекала себя на сожаления, которые обратились бы если и не обидой на Олгрена, то, по крайней мере, досадой на себя. Я выбрала полумеру: два месяца Америки вместо четырех. Олгрен рассчитывал сохранить меня надолго, и я не решалась черным по белому написать ему о моих изменившихся намерениях, собираясь все уладить при встрече. На этот раз я села в самолет, который летел высоко и быстро. В два часа утра он доставил меня в Исландию, где я выпила кофе в окружении бородатых морских волков; при взлете пейзаж восхитил меня: серебристый свет, высокие белые горы на краю плоского моря на фоне малинового неба. Я пролетела над заснеженным Лабрадором и приземлилась в Ла-Гуардиа. Целью путешествия в моем паспорте были указаны лекции. «О чем? – спросили меня в иммиграционной службе; слово «философия» заставило вздрогнуть служащего: – Какая философия?» Он дал мне пять минут для ее изложения. «Это невозможно», – возразила я. «Она имеет какое-то отношение к политике? Вы коммунистка? Хотя вы все равно этого не скажете». У меня сложилось впечатление, что любой француз заранее вызывал подозрение. Сверившись с картотекой, он выдал мне разрешение на три недели. Весь день я провела с Фернаном и Стефой; дождь лил как из ведра, и состояние у меня было непонятное. Нью-Йорк показался мне не таким роскошным, как в прошлом году потому что в Париже стало лучше. Я снова встретилась с некоторыми из своих друзей и видела «Почтительную потаскушку»: катастрофа! Они убрали половину сцен между Лиззи и негром, которые разговаривали безо всяких интонаций, не глядя друг на друга. Тем не менее это было сотое представление, и зал был полон. На следующий день, в полночь, я приземлилась в Чикаго и в течение двадцати четырех часов спрашивала себя, что я там делаю. Во второй половине дня Олгрен повел меня в общество воров-морфинистов, которых, по его мнению, я должна была увидеть; два часа я провела в лачуге в окружении незнакомых людей, которые говорили – слишком быстро, чтобы я могла понять их, – о других незнакомых мне людях. Была там одна сорокалетняя женщина, рецидивистка и наркоманка до мозга костей, а кроме того, ее бывший муж с широким бледным лицом, еще больше, чем она, напичканный наркотиками, ночи напролет игравший на барабане, чтобы заработать доллары, а дни проводивший за рулем такси, колеся по городу в поисках наркотика, и ее официальный любовник, разыскиваемый полицией за воровство и мошенничество. Они жили вместе. У женщины была очаровательная дочь, два месяца назад достойным образом выданная замуж; она пришла в гости. В ее присутствии вся троица старалась вести себя прилично. И все-таки бывший муж, не выдержав, ринулся в ванную, где укололся на глазах у Олгрена, которого они безуспешно пытались приобщить к своим привычкам. Хорошо им было только лишь с наркоманами, за разговорами о шприцах, сказал мне Олгрен. Как только я вновь оказалась с ним наедине, моя тревога быстро улеглась. На следующий день я пошла вместе с ним к жене вора, тоже скрывавшегося от полиции, который начал писать, с тех пор как познакомился с Олгреном; она растила двух глухонемых ребятишек и часто плакала, дожидаясь мужа, но с гордостью показала книгу, которую тот за свой счет отдал напечатать. И все это время, несмотря на дождь, мы предпринимали необходимые для нашего путешествия шаги. Гватемальский чиновник, вручая мне мой паспорт, целый час объяснял, как его страна любит Францию. Зато с Олгреном он был очень сух, в особенности когда тот назвал свою национальность: «Американский гражданин». – «Гражданин Соединенных Штатов, – поправил чиновник. – А американцы мы оба». После целого дня бездушной, но неистовой суеты наутро мы сели в поезд на Цинциннати. И уже следующим вечером ступили на палубу колесного парохода. Оставив позади праздничный Цинциннати, где в небе кружили самолеты и лучи прожекторов, а берега сияли огнями и огромные металлические мосты освещались фарами автомобилей, мы скользили в тиши мимо ночных деревень. Мне нравилась монотонность путешествия по широкому водному простору. На палубе под солнцем я переводила новеллу Олгрена, читала, мы вели беседы, попивая виски. В вечернем свете я видела, как воды Огайо смешиваются с водами Миссисипи: я грезила об этой реке, слушая «Old man river», еще когда писала роман «Все люди смертны». Но я и представить себе не могла волшебство ее сумерек и ее лунных ночей. Затем был Юкатан с его джунглями, полями голубых агав и пламенеющими цезальпиниевыми деревьями. В «Мандаринах» я рассказала о нашем путешествии в Чичен-Ицу. Руины Уксмала были еще прекраснее, но, чтобы увидеть их, пришлось ехать в автобусе, поднявшись в шесть часов утра: нам не удалось даже найти где выпить кофе, и Олгрен, впав в отчаяние, не пожелал удостоить взглядом эти упрямые камни; я безрадостно изучала их одна. Такое недовольство с его стороны было редкостью, он мирился со всем: с бобами и тортильями [24] , с насекомыми, жарой, как и я, очарованный маленькими индианками в длинных юбках, с блестящими косами, чьи черты находишь на барельефах храмов майя. Мехико – настоящий город, где много всего происходит; мы бродили по предместьям и кварталам, пользующимся дурной славой. Для многих американцев Мехико – это джунгли, где убивают на каждом углу. Однако Олгрен за свою жизнь посетил множество опасных мест и ни разу не видел, чтобы кому-то там перерезали горло. Впрочем, говорил он, в Мехико процент преступлений гораздо меньше, чем в Нью-Йорке или Чикаго. Я пока еще не затрагивала вопроса о своем отъезде; с самого начала сердце не лежало делать это, а в последующие недели не хватило духа. С каждым днем это становилось все неотложнее и все труднее. Во время долгого переезда в автобусе между Мехико и Морелией я сообщила Олгрену с неуместной беспечностью, что должна вернуться в Париж 14 июля. «Вот как!» – только и сказал он. Сегодня меня поражает, как я могла обмануться его равнодушием. В Морелии я посчитала естественным, что он не захотел прогуляться, и весело отправилась одна по улицам и площадям старинного испанского города. Я была весела на рынке Паскуаро, где одетые в синее индейцы продавали синие ткани. По озеру мы добрались до острова Ханицио, украшенного сверху донизу рыболовными сетями; я накупила себе вышитых блузок. С пристани мы пешком вернулись в гостиницу, и я стала строить планы на завтра. Олгрен остановил меня: ему надоели индейцы и рынки, Мексика и путешествия. Я решила, что, как в Уксмале, речь идет о приступе дурного настроения без последствий. Однако он длился довольно долго, и я забеспокоилась. Олгрен шагал впереди меня очень быстро; когда я догоняла его, он не отвечал. В гостинице я продолжала спрашивать его: «В чем дело? Все было так хо