а тротуар, люди радостно бросились их затаптывать, словно джигу танцевали, и, когда последний уголек потух, я проснулся. Дикость, да? Извини, что так поздно звоню, но я понятия не имею, что это значит.
— Да уж, не слабо, — хрипло выговорил Джонатан. — Но все равно забудь об этом. Это всего лишь сон. И ничего он не значит.
— Но я же в них стрелял, — продолжал Эммет. — Это они были в опасности, не я. Мне прежде ни разу не снилось, что это я причиняю боль. Как думаешь, что это значит?
— Что сейчас лето, жара, и тебе нужно поспать. Мне постоянно снятся сны. Но я выкидываю их из головы. С реальной жизнью они не имеют ничего общего.
— Но ведь все меняется, — сказал Эммет. — Ты разве не чувствуешь? Помнишь, как мы приехали сюда? Мы ведь даже не предполагали, что когда-нибудь захотим уехать?
— А я и не хочу, — буркнул Джонатан.
— Не хочешь? Но ты помнишь, как было вначале? Какие мы были бесстрашные? Где ни появись — все будто создано специально для нас. А сейчас все не так. Куда ни пойду, кажется, что вламываюсь. И постоянно, днем и ночью, где бы я ни был, за мной следят.
Эммет услышал, как Джонатан заворочался в кровати — вроде бы сел. Голос низкий, усталый.
— Ты забыл, — сказал он. — Безопасно никогда не было. Просто раньше ты на это плевал. Я вижу те же самые улицы, что и ты, когда из дома выхожу. Ничего не изменилось. Ты тут живешь. Здесь твое место.
— Ты не понял. Во сне мне нравилось держать пистолет. Он был приятный, я как бы стал непобедимым.
— Тебя с пистолетом смешно представить. У тебя его сразу отберут и тебя же застрелят. Ты слишком заметная мишень.
— Да ты не понимаешь. Ты просто ко мне привык. Почему, скажем, родственники преступника так удивляются, когда узнают, что он натворил? Они поверить не могут, что пропустили, что-то важное не заметили в человеке, с которым так долго жили бок о бок. В газетах об этом часто пишут. Ты не понимаешь. Ты просто не понимаешь.
— Я понимаю, что уже ночь. Нам обоим нужно поспать. Помнишь то лето, когда я жил с отцом в Филадельфии? Помнишь, я звонил тебе в Калифорнию каждый вечер, и мы с тобой засыпали с телефонными трубками. Это был первый телефонный номер, который я запомнил в жизни. Давай сейчас так сделаем. Ложись и закрывай глаза. Если этот твой сон начнется опять, ты крикни мне в трубку, и я проснусь. Это ведь почти как в одной комнате быть.
— Я тогда всю ночь слушал, как ты дышишь в трубку, будто в рот ее засунул, — сказал Эммет.
— А я иногда думал, что ты умер. Просыпаюсь, а трубка молчит. Будто провода обрубили.
— Ты ведь младше меня. Слушай, тебе правда ничего? Скажи, когда я слишком далеко зайду, ладно? Мне еще ненадолго понадобится твое терпение. — Эммет сам в это не верил, но знал, что брат хочет услышать эти слова.
— Эммет, если мы сейчас не уснем, получится, что ты действительно зашел слишком далеко. Все очень просто. Ты будешь спать. И я буду спать. Все довольны. Спокойной ночи, Эммет.
— Ты правда не будешь волноваться из-за пистолета?
— Спокойной ночи.
Эммет отпихнул собаку и сел, привалившись к спинке кровати, вслушиваясь в дыхание брата, которое постепенно становилось все сильнее и глубже. Он представил себе долговязое тело Джонатана, лежащее в постели всего лишь в семи кварталах от Эммета.
Джонатан забормотал во сне. Эммет приложил ладонь к губам, чтобы не слышать собственное дыхание, и с силой прижал трубку к уху, словно прикладывая к груди брата стетоскоп, но не разобрал ни слова, только ворчание и долгий вздох.
Придерживая трубку одной рукой, Эммет выключил настольную лампу. Все утонуло в полумраке: все черное по краям, но тонкое и полупрозрачное в середине. Неземная тишина, будто на всей планете дышит один Эммет. Ему захотелось ее нарушить, выкрикнуть что-нибудь в неподвижный воздух, но он чувствовал, как и на него наползает непривычный покой, словно привидения душат.
«Я будто плыву в стекле, — подумал он. — В жидком стекле».
Стены, потолок и пол: все размякло и задвигалось. Эммет очутился в неустойчивом и непрочном пространстве.
— Джонатан? — шепнул он в трубку. — Ты не спишь, Джонатан?
Эммет не знал, что скажет, если брат отзовется. Эммет никому не смог бы объяснить, как прошлое отрывается от всего, что он знает, убегает и уносит с собой его назначение. Что он чувствует, будто его изгнали отовсюду, где ему место, даже из собственного тела. Работал ли Эммет, бродил ли по улицам, ездил в гости, в минуту отстраненного спокойствия лежал в постели, недвижно свернувшись калачиком, — на него безжалостно обрушивалась энергия.
Чтобы сориентироваться в этом невероятном пространстве, Эммет подумал о нескончаемых слоях материального мира под собой: увидел свое тело на матрасе, ровно лежащем в тяжелой медной раме. Ниже — массивные ножки кровати, они упираются в вощеный деревянный пол, а под ним — четыре фута цемента. Он знал, что в потолке подвала — цельные каменные балки, до самого фундамента дома, который сто одиннадцать лет простоял в глубокой яме. Эммет представил себе плотно слежавшуюся землю, на которой стоит город, незримую, а еще глубже — тысячи миль земли, от верхнего слоя к центру планеты и дальше к другому полушарию. Но и представив себе эту картинку, Эммет был словно корабль, сорвавшийся с якоря, рискованно уплывший в никуда во мраке ночи.
Иногда по ночам страх был так велик, что Эммета тянуло выбежать наружу, до утра носиться по улицам, звать на помощь, выкрикивая невнятную тарабарщину, какую бубнят люди в метро. Но все-таки Эммету хотелось жить среди людей. Он знал: если устроить такую вылазку, дороги назад не будет. Если он потеряет контроль над собой при свидетелях, все изменится бесповоротно.
Эммета мучила история про поэта, который сошел с ума, и друзья стали его избегать. Он умер в одиночестве на Таймс-сквер, и его окоченевшее тело несколько дней пролежало в морге — никто его не забирал. Друзья и не заметили, что поэт исчез. Может, потом они виновато радовались, что телефон молчит, что прекратились пьяные телефонные звонки и ночные визиты.
Если бы Эммету предложили загадать любое желание, он бы встретился с друзьями того поэта и спросил, как это происходит: по каким правилам настолько от кого-то отказываешься. Он не знал, каковы границы заботы. Не знал, как далеко зашел и сколько ему еще предстоит.
Эммет понимал, что проигрывает. Его безумие сидело на нем верхом и понукало. По утрам он смотрел на себя в зеркало с ужасом, словно мог распознать признаки своего падения. Он хотел понимать, каковы его шансы, пока не случилось самое страшное. Он не желал верить в беспросветную жизнь, в которой нет надежды на спасение, нет сетки, что поймает падающее тело, даже если в это трудно поверить.
Собака захныкала во сне. Ее лапы брыкались, будто она кого-то преследовала или убегала от невидимой погони. «Интересно, что ей снится? — подумал Эммет. — Кролики, птицы? Или взбесившееся стадо, которое ее преследует?»
Собачьи глаза безумно вращались под веками. Эммет не знал, снятся ли ей сны в картинках или ее охватывает безликий страх, инстинкт из глубины сознания, заставляющий бежать.
— Хорошая собачка, — сказал он и положил руку ей на сердце. Собака мгновенно угомонилась. Она сладко зевнула и перевернулась на спину, разбросав мягкие лапы — передние согнулись и упали ей на грудь. Эммет зарылся лицом в собачью шерсть, прижимая трубку к уху и надеясь, что брат заворочается. В трубке ничего не было слышно.
Что будет, если закричать в трубку? Вряд ли брат проснется. Во сне Джонатан еще дальше. Еще дальше, чем если бы положил трубку. Тогда Эммет смог бы ему перезвонить.
— Спаси меня, — прошептал он в телефон. Он был уверен, что брат его не слышит. Эммет втайне надеялся, что послание все же доберется до спящего Джонатана, останется в его сознании. Как учить иностранный язык: некоторые кладут под подушку магнитофон.
Эммет обвел взглядом комнату, тяжелую мебель, зеркала в рамах из темного дерева, три граненых флакона на льняной салфетке, расстеленной на письменном столе. На флаконах выгравированы две тоненькие танцовщицы, словно покрытые инеем. Эммет разглядывал их, и вдруг они ожили, зазмеились, вертя подолами. Обе по очереди махали ножкой в сторону оцепеневшего Эммета.
— Ты здесь, — сказал он, хватаясь за прохладные медные поручни. Подушки навалились на него, мягкие, белые, будто кожа. Все в комнате закачалось, задвигалось, словно все перевернулось с ног на голову, и Эммет — единственный мертвец среди оживших вещей.
Он подумал о брате, который спит в нескольких кварталах отсюда. Они соединены только проводами, а в трубке даже треска не слышно, Джонатан теперь вне досягаемости.
— Спаси меня.
9
— Ты вся грязная, — сказал Эммет собаке, стряхивая отпечатки лап с простыни. — Слезай. — Эммет взял псину на руки и отнес под стол. — Тут ты будешь в безопасности. — Он поставил стул, загородив ей проход.
Потом он быстро натянул джинсы и тонкими резинками закрепил штанины у лодыжек, чтобы не болтались и не мешали ходить. Надел футболку на много размеров больше, чем нужно, завязал лишние складки в узел за спиной, будто закручивая густые волосы в пучок.
Эммет ходил по комнате, включая сначала верхний свет, потом настольную лампу с рифленым стеклянным плафоном, потом маленький ночник, прикрученный к кровати. Тени рассеялись, и спальня ожила. Эммет старался не обращать внимания на бюро с гранеными флаконами: фигурки танцовщиц по-прежнему плавно извивались. Всякий раз, когда он нечаянно скользил по ним взглядом, они смещались на пару дюймов влево, потом вправо, будто кордебалет.
Эммет сел в кресло, обхватив руками колени, и уставился на бюро. Он заставлял себя вглядываться в каждое движение фигурок на флаконах, пока не выучил все жесты наизусть и призрачные шажки не приелись.
«Я могу привыкнуть к чему угодно, если оно станет ежедневной рутиной», — напомнил себе Эммет.
Сидя в кресле, Эммет припоминал все, что читал о жизни разных людей, которые стойко преодолевали ужасные катастрофы. Он вспомнил, как учитель рассказывал историю о писателе, которого парализовало, болезнь ползла от ступней к шее, неторопливо, и в конце концов у писателя остались подвижными только веки. Несколько месяцев он лежал без движения, как труп, на диване и моргал. Так он надиктовал последнюю главу своей книги: каждая буква была зашифрована специальным кодом из подмигиваний.