роскакивая на скорости сто восемьдесят километров в час эту внезапную ловушку судьбы, как тигр в цирке проскакивает сквозь огненное кольцо; “Гольф” все-таки слегка задет, его бросает вправо, потом влево, он все время сигналит что есть мочи и выписывает зигзаги не хуже тех, после которых летят вверх колесами болиды на испытательных гонках “Формулы-1”, но все же не переворачивается, а когда выруливает на полосу обгона, “Сааб” уже пропадает вдалеке, и водителю “Гольфа” удается выправить машину.
Во всей этой заварухе мы, являясь её причиной, продолжали ехать себе и ехать как ни в чем не бывало, подобно мистеру Магу:[30] не тормозили, не перестраивались, даже не пытались извиниться, и, возможно, именно это, а не сам наш маневр, взбесило водителя “Гольфа”, который поравнялся с нами и через открытое стекло осыпает нас ругательствами, продолжая истерически сигналить. Мы оба поворачиваемся, смотрим на него и не говорим ни слова, сохраняя странное спокойствие, тогда как водитель “Гольфа” — уродливый юнец с клоками волос, стоящими дыбом, багровый, как помидор, извергает на нас весь адреналин, ударивший ему в голову. Многовато, однако, у него адреналина, судя по тому, сколько ненависти он вкладывает в свою инвективу, затем он прибавляет скорости и исчезает с последним ругательством, как раз когда я собрался отреагировать — точно не знаю, какой была бы моя реакция, возможно, тоже разразился бы ругательствами, но человек, сидящий рядом со мной, мог бы отреагировать иначе. Этот псих убрался вовремя: он так никогда и не узнает, что сыпал проклятиями в опасной близости от заряженного пистолета, а воспоминания о том, как он чудом избежал аварии и как отвел душу, не услышав ни слова в ответ, вероятно, послужат ему хорошим подспорьем, если в будущем ему понадобится поднять самооценку.
Человек рядом со мной — не знаю по-прежнему, как его называть: Джанни? друг моего отца? шпион? — посылает ему вдогонку пару сигналов фарами, потом швыряет в окошко окурок и провожает взглядом в зеркале заднего вида бесшумный маленький взрыв искр. Потом поворачивается в мою сторону и, само собой, улыбается.
— Давай договоримся, — произносит он, — я сосредоточусь сейчас на дороге и довезу тебя в целости и сохранности до Фреджене, до ресторана, где мы будем есть рыбу, как я обещал…
ЧЕРВЕТЕРИ-ЛАДИСПОЛИ 8 КМ: я был прав, мы проехали Фреджене, надо возвращаться обратно. Но он даже не видит этого…
— … и там, за блюдом креветок на гриле, я расскажу тебе все с самого начала. К черту клятву. Ты все должен знать. Потом решишь, верить этому или нет.
Что за бред, думаю. Что за чудовищный бред. Самый бредовый вечер в моей жизни. А он спокойно, сосредоченно, ведет машину по направлению к Чивитавеккья, не сомневаясь, что едет во Фреджене. ЧЕРВЕТЕРИ-ЛАДИСПОЛИ 7 КМ. Что делать? Надо ему сказать, сам он не заметит.
А я зверски хочу есть…
9
Наконец-то мы добрались до Фреджене. Но попали не в наиболее известную и оживленную его часть, которая примыкает к бывшей рыбацкой деревне и которая в шестидесятые годы была озарена славой откочевавших сюда кинозвезд, а в другую, отделенную от первой территорией воинской части и автострадой — буржуазную, с ее скучными, однообразными, мрачными в вечернее время рядами строений, тонущих во тьме, вдоль которых мы тащимся и тащимся, пока не находим еще открытый ресторан.
Мы, таким образом, совершенно случайно наткнулись на это заведение, которое именуется “Катти Сарк”,[31] но изображает не парусное судно, а трансатлантический лайнер — закругления на углах, иллюминаторы, бетонные террасы, поручни из труб, стены, покрытые растрескавшейся белой эмалью, зловеще бликующей в темноте. Снаружи оно кажется хотя бы просторным, но, войдя через широченные двери, мы оказываемся в темном и на удивление тесном закутке с фосфоресцирующей надписью “дискобар” на стене и небольшой группой африканцев, смотрящих по телевизору канал МТУ и уже отсюда, через стеклянную дверь попадаем снова наружу под металлическую крышу, имитирующую навес из тростника — заведение преображается в очередной раз с быстротой сновидения, и становится обычным пляжным ресторанчиком. От старого доброго “Катти Сарк” не остается и следа.
Девушка на роликовых коньках, описывая крути, провожает нас к “спокойному”, как она выражается, местечку, подальше от большого стола, где разместилась компания мужчин лет под пятьдесят, уже слегка навеселе — они действительно шумят, но буянить, похоже, не собираются. У девушки черные, коротко стриженые волосы, она очень красива и почти голая: на ней только облепившие зад шортики и обтягивающая, едва доходящая до пупка, маечка — она кажется еще более обтягивающей из-за вызывающе пышной груди, на которой, как на американских горках, подпрыгивает надпись Roller Betty. Раскатывает она на своих роликах с небрежной ловкостью, постоянно жуя жвачку и сохраняя такой вид, как будто не перестает оплакивать бесцельно прожитые годы. Она накрывает на стол, подает меню, потом исчезает в фосфоресцирующем чреве “диско-бара”, из которого появляется мужчина лет сорока пяти, большой и плотный, крикливо одетый и явно причастный к переживаниям девушки, поскольку разительно на нее похож. Пока он нам подсказывает, что лучше заказать (“салат из морепродуктов — просто сказка”, “рекомендую ризотто, такого больше нигде не найдете”), в нагрудном кармане его цветастой рубашки оживает мобильник, проигрывая мелодию, как мне кажется, из “Рэмбо”; можно его выключить, но он отвечает, слушает, хмуря лоб, потом бросает, что сейчас занят и перезвонит позже. Извиняется, но звонок, похоже, сбил его с мысли, поскольку он теперь молча дожидается заказа, забыв о своих советах. Ни я, ни Больяско не стали ему напоминать, и делаем заказ наугад: он берет спагетти под соусом из каракатицы, я — спагетти с моллюсками, а на второе — креветки и овощи на гриле на двоих.
— Да, насчет порций, — говорит ему Больяско, — прошу вас, не скупитесь.
После этого мужчина в цветастой рубашке уходит, и мы остаемся вдвоем; он молчит, я, из тактических соображений, тоже. Я готов выслушать все, но уж, конечно, не собираюсь просить его поторопиться с рассказом. Наоборот, если он почему-то передумал, не расскажет ровным счетом ничего, и мы так и будем в гробовом молчании набивать животы, а после ужина он, не говоря ни слова, отвезет меня в Рим и как ни в чем не бывало пожмет мне возле дома руку (“ну, тогда пока” — “до свидания”) и исчезнет из моей жизни еще более нелепым образом, чем появился в ней, то для меня лучше и не придумать. Я не стану требовать у него никаких разъяснений.
Я смотрю на него и думаю, что если бы я мог его загипнотизировать, я бы приказал ему именно так и поступить, и тогда, возможно, все стало бы как прежде, но нет, будь я даже факиром, мне не удалось бы погасить лихорадочный блеск его глаз. И он действительно ищет мой взгляд — долгое молчание его явно не обескуражило, и спектакль вот-вот начнется.
— Ну так вот, — начинает он, — я расскажу тебе все с самого начала, ты не против? А начало — это конец последней войны, Джанни, когда русские…
И вдруг вздрагивает.
— Таблетки…
Достает из кармана пузырек, берет две белые таблетки и выстреливает ими — в буквальном смысле слова — в глотку. Воду нам еще не подали, поэтому он проглатывает их, не запивая, как Оллио[32] глотал гвозди. Потом кладет пузырек обратно в карман. И не перестает улыбаться, естественно.
Что это за таблетки, так и суждено остаться тайной.
— Так вот, я говорил, — продолжает он, — что сразу после войны, русские, как, впрочем, американцы и англичане, бросили все силы на разведку. Это время было раздольем для шпионов. Попробуй представить, что творилось в Берлине с его четырьмя зонами и еще до постройки стены, или в Италии сразу после освобождения. Все лучшие умы, можно сказать, работали на разведку.
Подкатывает девушка с напитками. Неумело открывает бутылки, особенно с вином, пробка у нее крошится. Больяско не обращает на это внимания:
— Прежде всего, этот хаос следовало использовать с максимальной выгодой и в то же время подготовить все для будущей работы, а будущее не представлялось безоблачным. 1945 год, Джанни. Вся Европа еще дымилась: в этой чудовищной разрухе все секретные службы готовились к следующей войне. Планировались и предпринимались акции самого разного рода, порой весьма дерзкие и с дальним прицелом. Американцы называли их сокращенно LT. - Long Тerm,[33] русские более поэтично — “бутылка в море”: в самом деле, это как вложить записку в бутылку и кинуть в открытое море в надежде, что хоть одна достигнет назначения, хотя, по правде говоря, что это за пункт назначения, в то время было не очень понятно. Твой отец, Джанни, был одной из таких бутылок…
При этих словах он хватает бутылку “Фраскати”, наливает мне, потом наполняет свой бокал; пьет, и замечает крошки в вине, только обнаружив их у себя на губах. Сплевывает, словно так и надо, и смотрит на меня в упор.
— Твой отец был русским, — говорит он почти шепотом. — Казаком, если быть точным.
Потом запускает свой толстый палец в бокал, извлекает оттуда крошки и приканчивает вино, не обращая внимания на мою реакцию. Реакции, собственно, нет, потому что я ее изо всех сил подавляю, пытаясь изобразить безразличие, и вроде бы удачно, но должен признать, что этот сукин сын снова меня ошарашил: казак, ничего себе.
— Его настоящее имя было Аркадий Фокин. Он был офицером советской контрразведки во время Второй мировой войны и своего рода гением. В двадцать четыре года уже майор Красной Армии, имел два диплома о высшем образовании и массу всяческих талантов, среди прочего — отличный шахматист, что ты, насколько я знаю, от него унаследовал. В совершенстве говорил на трех иностранных языках — английском, немецком и итальянском. Умел управлять самолетом, был чертовски вынослив физически