работает, можно сказать, потому что, пока я этой методике следовал, я не курил. На курсах все построено на знании, тебе рассказывают, что происходит в твоем организме, когда ты бросаешь курить, объясняют физиологические и психологические механизмы зависимости от никотина, так что ты узнаешь во всех деталях, как действует твой противник и что надо делать, чтобы дать ему отпор. Я знал, например, — нам это очень хорошо объяснили, — что никогда нельзя делать вид, будто ты не замечаешь пачку сигарет у себя под рукой, напротив, ее надо видеть, надо бросить ей вызов и победить, повторяя про себя причины, по которым ты решил бросить курить. Меня научили отличать простую ностальгию по курению, которая не пройдет никогда, как всякая ностальгия, но, опять же как всякая ностальгия, ничем тебе не грозит, от так называемого фатального импульса — так его, несколько мелодраматично, именуют на курсах, — то есть того внезапного, сильнейшего желания, которое охватывает тебя время от времени и может привести к тому, что ты начнешь курить даже спустя много лет. Мне неоднократно, удавалось подавлять его именно потому, что я его распознавал и знал, что он продолжается от двадцати до тридцати секунд, что природа его — чисто психологическая и, следовательно ему можно сопротивляться: достаточно переключиться на какое-нибудь действие — съесть яблоко, поцеловать жену, сделать несколько глубоких вдохов, — достаточно продержаться эти жалкие полминуты, и этот импульс проходит, как всякая прочая мерзость. Достаточно это знать, а я это знал, меня научили; и вот, чем это обернулось: столько борьбы, столько побед, и я снова курю, даже не попытавшись вступить в борьбу, даже не проиграв. Сдался перед какой-то “Капри-суперлайт”, как такое могло произойти?
Сигарета тем временем докурена до конца. Я гашу ее — тоненькую, обжигающую — дрожащими руками, голова в тумане — из-за одной “Капри”! — а во рту — вкус моей первой сигареты, это была “Вирджиния”, которую я стащил из серебряного портсигара в гостиной и в спешке выкурил в гараже, спрятавшись за грудой корзин — тот же горький привкус, то же бешеное сердцебиение и то же жуткое чувство вины, что и сейчас. Было это в 1972-м году, только что случилась бойня на Олимпийских играх в Мюнхене…
“Большой каньон”, вот как называется тот фильм Лоуренса Каздана, название которого я не мог вспомнить, со Стивом Мартином, разговаривающим с человечком с пешеходного светофора. “Большой каньон”. Да нет, вовсе это не он. Ну, конечно, никакой это не “Большой каньон”, это “Безумцы из Беверли Хиллз”,[60] и там Стив Мартин разговаривает не со светофором, а с дорожным указателем. Вот, сейчас я все припомнил, это электронный указатель, который сообщает о том, что делается на дорогах, и он внезапно обращается к Стиву Мартину, меняющему колесо, спрашивает, как дела, просит себя обнять, Стив Мартин в недоумении, а тот настаивает, умоляет: “Обними меня” — “Hug me”, и тогда Стив Мартин подходит и обнимает его… Прекрасная сцена, и к тому же трогательная: как я мог все перепутать из-за какой-то дурацкой телевизионной рекламы? И неужели мой организм настолько отравлен, что о каких-то вещах я могу вспомнить, только приняв внутрь некоторое количество никотина…
Нет! Следуя тому, что говорили на курсах, я сейчас должен во что бы то ни стало избегать оправданий. И надо действовать, безотлагательно: избавиться от пачки-искусительницы и выпить как можно больше воды — никотин растворяется в воде, и я как можно быстрее должен вывести его из своего организма. Беру сигареты и иду на кухню. Швыряю их в помойное ведро — швыряю, я бы сказал, с остервенением, — потом открываю холодильник и прикладываюсь к бутылке с минеральной водой. Залпом, не отрываясь, выпиваю больше половины. Останавливаюсь, чтобы перевести дух, потом пью еще и еще, хотя горло сковало спазмом, и пить совершенно не хочется.
Слегка мутится в голове, иду в спальню и вытягиваюсь на постели. Надо расслабиться, надо, чтобы в голове прояснилось. Одна сигарета еще не беда, объясняли мне на курсах, если ты сразу принял меры. Главное, что бы это была только одна сигарета. Впрочем, я знаю, что произойдет, я всему обучен: завтра и в последующие дни, примерно в это же время, меня ждут фатальные импульсы, и они будут гораздо сильнее из-за проявленной сегодня слабости, суметь устоять — жизненно важно. Надо создать соответствующие условия — покинуть то место, где это случилось, и не оставаться одному, когда все это нагрянет. Решено, поеду во Виареджо: собственно, я и так хочу это сделать. Буду продолжать пить воду и как можно чаще ходить в туалет, и когда никотин, который я получил с этой сигаретой, будет полностью выведен из организма, опасность останется позади — иначе говоря, я буду бороться и побеждать день за днем, как это и было на протяжении последних девяти месяцев.
Если же я этого не сделаю, если выкурю хотя бы еще одну сигарету, удвоив количество проклятого никотина в крови, меня ждет долгий период, в течение которого я буду вести жестокую борьбу с самим собой, стараясь выкуривать по одной сигарете в день, потом по две, потом по три, и тешить себя жалкой иллюзией, что в любой момент могу бросить, в то время как, напротив, буду увеличивать и увеличивать число сигарет, неуклонно и неизбежно, потому что мой организм, встретившись со знакомой отравой, продолжит требовать ее во все большем количестве, пока не доберется до привычной ежедневной дозы, и только тогда успокоится. Я начну врать, притворяться, месяцами буду курить тайком, пока, наконец, не буду разоблачен, как мальчишка, потому что мои пальцы, волосы, дыхание все насквозь пропахнет сигаретами. Либо меня застукает на месте преступления Анна — в пижаме, на террасе, когда начнет уже холодать, и я, в довершение всего, еще рискую простудиться: “Джанни! Что ты делаешь?.."
Да, я точно знаю, как должен себя вести, и поступлю именно так, но при этом я снова на кухне — черт побери, как я сюда попал? — и, как нищий, роюсь в мусоре в поисках пачки “Капри-суперлайт” — когда я решил это сделать? — и прикуриваю от кухонной конфорки, голова занята жалкими, но с научной точки зрения неопровержимыми доводами по поводу этих тощих американских трубочек, специально придуманных, чтобы люди меньше курили — одна такая равна половине настоящей сигареты, и это дает мне полное право выкурить две. И снова я курю, курю… Не ощущаю больше никакого сердцебиения, никакого чувства вины, никакого упоения своим преступлением: я вернулся к здравомыслящим рассуждениям заядлого курильщика. Как, черт побери, все так быстро может меняться?
Сигарета заканчивается в одно мгновение — я и эту прикончил за один присест. Давлю ее в пепельнице с удвоенным отвращением — потому что я ее выкурил, и потому что она плохая. Голова начинает немного кружиться, а вкус во рту невыносим. На курсах учили, что об этом нужно постоянно думать — неприятный вкус во рту, вонь, отвратительные окурки…
И я поднимаю бунт: вот я затягиваю желтые тесемки мешка с мусором, вот вынимаю этот мешок из ведра — с трудом, ибо он переполнен — вот я молнией выскакиваю из дома, вспомнив, к счастью, в последний момент о ключах, иначе не обошлось бы без дополнительных осложнений — вызывать пожарных? службу спасения? идти в гостиницу? — а тут осложнений и без того хватает, ибо я внезапно понимаю, как раз на площадке, где обычно обретаю свой покой насущный, что я не выбросил сигареты в мешок, я просто-напросто, как нечто само собой разумеющееся, решил, что выбросил; поэтому я опять поднимаюсь по лестнице, медленно-медленно, чувствуя, как все это унизительно, и в то же самое время испытывая облегчение, что меня никто не видел и никто никогда не узнает об этих моих идиотских махинациях.
Вхожу в дом, иду на кухню, сигареты — вот они, на мраморной столешнице возле плиты; пытаюсь развязать мешок с мусором, не получается — столько было ярости, столько желания завязать намертво, приходится брать ножницы. Хватаю пачку, в ней еще шесть сигарет, бросаю в мешок и засовываю ее как можно глубже, вымазав руку, пока пачка окончательно, навсегда не исчезает в этой мешанине объедков, разбитых бутылок и пустых банок — я не сортирую отходы, потому что их все равно все сжигают.
Мою руку вытираю, подхватываю мешок за тесемки, которые, будучи обрезанными, выглядят теперь как шнурки от ботинок, но коротковаты, теперь их не завяжешь. Беру ключи, на этот раз не торопясь, выхожу из квартиры и спускаюсь по лестнице, следя за тем, чтобы мешок не выскользнул из рук: только комического финала — вывалить весь свой мусор перед входом в чужую квартиру — мне не хватало. И в тот момент, когда я уже на предпоследнем марше и с мыслями о контейнере, куда выкину этот мешок с погребенным в нем дьяволом, я слышу, как парадная дверь со скрипом открывается, затем, хлопая, закрывается, и шаги на лестнице. Кто это может быть? И с каким выражением лица я должен встретить этого человека, отправившись в час ночи выбрасывать мусор — явное доказательство, что в мешке у меня что-то ужасное.
Это Конфалоне, жилец со второго этажа, единственный, с кем я в течение некоторого времени поддерживал отношения, не ограничивающиеся обычными “добрый день — добрый вечер" — вплоть до нескольких скромных ужинов у нас на террасе с женами и детьми. Это было еще до того, как его семья распалась, и он остался один в своей квартире на втором этаже, где жил с женой и двумя близнецами того же возраста, что Франческино. С той поры наши отношения стали прохладными.
— Привет, — говорит он мне. — Привет.
Иду прямиком — пусть думает, что хочет — и дохожу, не оборачиваясь, до входной двери. Пересекаю двор, где Франческино научился ездить на велосипеде, выхожу на улицу и — наконец-то — бросаю свой груз в вонючий бак. Вот и все, я исполнил свой проклятый долг.
Но сегодня ночью, похоже, я так и не перестану себя грызть: теперь у меня в голове засел этот Конфалоне — хочу выкинуть и не могу. Смотрю наверх и вижу голубоватые блики телевизора, мерцающие в его окне: сидит человек там, в одиночестве, на диване, делает вид, будто смотрит шоу Маурицио Костанцо,