…ar cumasc an aenbaile, nach tairmeascad in draghecht [Macalister 1956: 80].– …которые, собравшись в одном жилище, не побеждают колдовство[80].
Видимо, переписчик ощущал здесь явную двусмысленность, и именно поэтому сделал дополнение, трактующее фрагмент уже однозначно: для победы над силами, владеющими магией, необходимы аналогичные силы и также – магия как оружие.
И после этих слов следует знаменитое заклинание Аморгена, построенное очень сложным образом: каждое последнее слово строки повторяется в первом слове следующей. Это плетение песни, тканье поэмы делает его слова особенно значительными и крепкими:
Ailiu íath nhérenn,
hérmach muir mothach,
Mothach sliab srethach,
Srethach caill cíthach,
Cíthach aub essach,
Essach loch lindmar,
Lindmar tór tipra,
Tipra túa ith óenach…[81]
Ailiu íath Érenn {Macalister 1956: 114, 116].
См. в переводе Шкунаева, довольно точном:
Стремлюсь я к ирландской земле,
омытой морем обильным,
обильны частые горы,
часты леса многоводные,
многоводны реки в извивах,
в извивах глубины озер.
глубок на холме источник,
источник собраний народа…
Стремлюсь я к Ирландии…
И сразу после этого ветер стих и корабли сыновей Миля смогли пристать к земле.
Текст заклинания начинается со слова ailiu, в котором в свое время В. П. Калыгин видел особый перформатив и верно находил ему параллели в других текстах, даже выдвигая предположение, что можно говорить о «поэмах класса ailiu», которые сами по себе, описывая некие действия и перечисляя элементы целого, вызывают это целое из небытия, но не создают в полном смысле слова. Как он пишет, «слово, с которого начинается поэма[82], указывает на другую, перекрестную, автохтонную классификацию, построенную по принципу иллюстративной номинации (правило эксплицитно не формулируется, но предполагает поэтический образец, первое слово которого и становится названием разряда/ класса)». [Калыгин 1997: 141–142]. Таким образом, мы видим серию «креативных» актов, в которые входит, однако, не создание как таковое, но обустройство мира, как называл это В. П. Калыгин, – его доместикация.
Иными словами, по его идее, с которой я вполне согласна, называя остров и его составные части, поэт наделяет их именами, т. е. действительно не столько создает эти элементы, сколько осваивает их, укрощает, приспосабливает для своих соплеменников, но при этом, как я бы добавила, вспомнив, что до этого остров принадлежал Племенам Богини, заявляет свое, новое на нее право[83].
И, как писал об этом независимо и примерно в то же время (1995) Джон Кэри, именно обращение к самой земле, которая для волн предыдущих насельников была лишь фоном, именно оживление песнью души Ирландии, представленной единой в трех богинях, вызвало эффект того, что «они любят», т. е. готовы принять новое племя и жить с ним в мире. И именно так страна была присуждена: по обоюдному согласию. Более того, Ирландию в своей песне Аморген, как он отмечает, называет женой – bé adbul Eriu – «жена могучая Эриу», причем добавляет, что если другие стремились захватить ее, то он к ней – взывает. Поэма Аморгена таким образом ставит знак тождества между островом и богиней, носящей его имя. И когда данный акт отождествления оказывается вербализованным, ветер друидов немедленно стихает, потому что утрачивает свою силу, и одновременно утрачивают свое право на обладание землей и Племена Богини (см. [Carey 1995: 59]). Иными словами, как я понимаю, первая строка гимна-заклинания может означать не призыв собственно к «земле Ирландии», но к владениям богини Эриу, которая до этого обещала ему и его людям свое покровительство. То есть, если вдуматься, мысль Дж. Кэри и трактовка В. П. Калыгина в чем-то отличны: для первого в гимне содержится обращение к божеству-покровителю, для второго – к самой земле, которую он своими словами «доместицирует». Различие на первый взгляд незначительное, так как поэт обращается все же не к самой богине Эриу, а к земле (и далее описывает именно сам остров), но лежащий в основе двух трактовок принцип опирается на различное понимание текста. Но наверное, вообще не стоит задаваться вопросом, кто из них тут был прав. С одной стороны, правы были оба, поскольку придавали заключительному гимну Аморгена решающее значение. С другой, мы не можем с точностью сказать, как именно воспринимал данный текст фиксатор среднеирландской версии «Книги захватов». Для него, как я думаю, слово Érenn было уже скорее генитивом от названия острова, несмотря на то, что рассказ о том, как он получил свое имя, в его тексте и приводится. Другой вопрос: что было в ранней, устной, не дошедшей до нас протоверсии? Вспомним для сравнения название Петербурга как «град Петра» в ранних документах, а затем его же обозначение как «Петра творенье» – уже у Пушкина, а затем уже и до ожившего медного всадника недалеко! То есть мифологема или архаический архетип может реконструироваться сам по себе, бессознательно по отношению к типу фиксации (устной или письменной, с установкой на достоверность или без нее).
Другой вопрос: какое именно слово стояло в начале текста гимна?
Как пишет В. П. Калыгин, «показательным оказывается и ключевое слово áiliu[84], вызывающее трудности при переводе на современные языки; его значение в общем виде можно сформулировать как “обращаться с просьбой”. Семантика этого глагола получает любопытную мотивировку, если мы возведем его к и.е. *ia-/*ie– ‘наделять жизненной силой’. Разумеется, нельзя приписывать реконструированное значение индоевропейского корня ирландскому глаголу, но общая линия эволюции этого слова, обозначающего класс поэтических текстов, представляющих собой словесную часть ритуала доместикации пространства, становится более понятной: поэт, перечисляя существенные параметры объекта, в частности, Ирландии, наделяет их жизненной силой» [Калыгин 1997: 141–142].
Тут тоже все далеко не так просто. Проблема здесь отчасти состоит в том, что в ирландском языке есть две глагольных основы – различающихся долгим и кратким а. Глагол с кратким а (и не палатальным изначально l – *al-) означал «кормить, воспитывать», откуда обозначение института отдавания детей на воспитание в другие семьи: – altram (ср. лат. alimentum, готск. alan ‘кормить’, а также др. исл. alu ‘удача, название рунического символа’, соотносимое также с обозначением пива как сакрального и одновременно насыщающего питья [De Vries 1962: 7]). И как раз предложенная В. П. Калыгиным трактовка более узкой семантики именно как «наделения жизненной силой» выглядит более перспективной. Основа же *áil– сложнее семантически и не ясна этимологически (см. [LEIA-A: 30]), но отчасти могла контаминировать с первой. Кроме того, существует и прилагательное áil со значением «подходящий, приятный», которое употреблено в гимне Аморгена «Присуждаю владение землей» (см. выше) и которое предположительно может восходить к одному и.е. семантическому гнезду с обозначением «просьбы, обращения». К тому же в рукописях знак долготы иногда опускался. С другой стороны, в поэзии часто намеренно использовалась игра слов синонимами и паронимами. Поэтому, как именно следует понимать слова стиха и заклинания – сказать совсем непросто, и до конца остается неясно, одно это слово или два. То есть:
Ní mé asbeir frib muna b’ail díb.
и
Ailiu íath nhérenn,
это не я говорю, если не взываете вы и взываю к ирландской земле…
Или как-то иначе, например: я кормлю землю Ирландии…
Остается при этом лишь несомненным, что мы здесь имеем дело с перформативом как синтаксическим элементом, часто лежащим в основе магических текстов, ориентированных на устное воспроизводство!
Предложенная В. П. Калыгиным трактовка заключительного гимна Аморгена как одной из поэм, названных им «принадлежащими к классу ailiu», автоматически ставит и следующий вопрос: был ли текст гимна-заклинания как бы сочинен специально для данного контекста или мог существовать ранее, независимо от предания о сыновьях Миля? Или даже, может быть, бытование данного текста в устной форме могло отчасти спровоцировать возникновение на несколько более позднем срезе бытования традиции и соответствующего нарратива?
Это вопрос очень сложный. Так, например, в саге «Вторая битва при Маг Туиред» есть известный эпизод врачевания, в ходе которого Миах, сын лекаря Племен Богини Диана Кехта, излечивает отрубленную руку короля Нуаду. См. в переводе С. Шкунаева:
В ту пору Нуаду страдал от увечья, и Диан Кехт приставил ему руку из серебра, что двигалась, словно живая. Не по нраву пришлось этому сыну Диан Кехта Миауху, и направился он к отрубленной руке и молвил:
– Сустав к суставу, и мышца к мышце! (ault fri halt ┐féith fri féth).
В дальнейшем в саге рассказывается о том, как Диан Кехт, недовольный лечением, которое успешно (!) осуществил его сын, убил последнего. На его могиле выросло 365 трав, которые дочь Диана Кехта Аирмед разложила по их лечебным свойствам, но и их Диан Кехт смешал в кучу. Этот эпизод в свое время был проанализирован К. Уоткинсом в книге «Как убить дракона» [Watkins 1995: 532–536], где можно найти вывод об особом отношении архаической культуры к словесному воздействию: Диан Кехт убивает сына, который пользуется народными заговорами, а также выступает против лечения травами, считая, что лишь особое знание-вдохновение, доступное посвященным, может иметь право на существование. Данный эпизод и употребление формулы «жила-к-жиле», известной в первую очередь по так называемому Второму Мерзебургскому заклинанию, привлек также внимание Дж. Кэри [Carey 2019], отметившего, что если в германском заговоре была необходима прецедентная historiola (рассказ о лечении жеребца Бальдра), то ирландская традиция в этом не нуждается