Рюхину не хотелось ничего говорить, но пришлось объяснить.
– Секретаря МАССОЛИТа Берлиоза сегодня вечером задавило трамваем на Патриарших.
– Не ври ты, чего не знаешь! – рассердился на Рюхина Иван, – я, а не ты был при этом! Он его нарочно под трамвай пристроил!
– Толкнул?
– Да при чем здесь «толкнул»? – сердясь на общую бестолковость, воскликнул Иван, – такому и толкать не надо! Он заранее знал, что Берлиоз попадет под трамвай!
«На самом деле», как я понимаю, в мозгу Ивана Бездомного складывается идея, что причиной гибели Берлиоза было не то, что Воланд знал об этом заранее, но что он предрек ему эту смерть, то есть – вербализовал будущее. Но наверное, тут все не так просто…
Возвращаясь к традиции ирландской, отмечу, что именно этот принцип понимания причинно-следственных связей лежит и в истоках появления легенды о Банши – вестницы из Иного мира, которая своими стонами и рыданиями предвещает смерть кого-то из представителей ирландской знати. Однако тут важно видеть отличие: если изначально, возможно, плач Банши, естественно, имитирующей традиционные погребальные крики-оплакивания, мог восприниматься как причина гибели указанного потомка короля, со временем он эти коннотации утратил. Образ Банши – образ фольклорный и довольно поздний, поэтому я настаиваю на том, что магическая, а точнее – причинная составляющая, которая как бы обусловливала скорый приход смерти (ср. «я мою сбрую короля, обреченного на смерть»), была традицией со временем утрачена. Фокус «послания», который в фольклоре несет плач Банши, сместился. Поскольку смерть в любом случае неизбежна, появление плакальщицы из Иного мира маркирует знатность умирающего, но отнюдь не ускоряет его гибель. Поэтому появление Банши уже в период распространения в Ирландии новой англо-норманнской знати воспринималось как некий почетный знак. Данное замечание представляется очень интересным, поскольку демонстрирует семантическую проницаемость понятий «знак – знамение – заклинание» (о чем см. выше). Но размытость понятийных границ, естественно, влечет за собой и соответствующие семантические сдвиги у лексем, эти понятия кодирующих.
Меж тем вышли из стана ирландцев две женщины-филида, Фетан и Коллах, и принялись горевать да оплакивать Кухулина, говоря, что разбиты улады, пал Конхобар и что, с ними сражаясь, нашел свою гибель Фергус /…/ Поднявшись со своего ложа, перво-наперво расправился Кухулин с двумя женщинами-филидами, что притворно оплакивали его. Столкнул их герой головами, так что кровь да мозги окрасили его в алый и серый цвет [Саги об уладах 2004: 390, 396].
То есть, как мы видим, акт оплакивания до смерти Кухулин расценивает как вредоносную магию, и видимо, именно так трактовался этот эпизод и с точки зрения составителя текста и его аудитории. И оплакивание в данном случае, несомненно, является субвидом пророчества о предположительной (а на самом деле желаемой) скорой смерти уладского героя.
Интересно при этом, что русские русалки, мавки, лешачихи и проч. также могут предсказывать (или приносить?) смерть при помощи характерного стона или “воя”, хотя, как правило, в славянской традиции данный мотив не является распространенным. Ср. в данной связи интересный пример, записанный в Пермской области:
…Вот у Пантелея баба. Он в солдаты ушел – дак на второй год, считай, лешачиха навыла. Пришла под окна и выла до утра. Дак через месяц известие получила Пантелеиха, что мужика ее на манервах жизни лишили [Тихов 1993: 106].
Итак, суммируя все сказанное, мы можем сделать вывод, что во всех приведенных примерах применения магического слова (знака) в условиях войны случаи, названные мною тайно-диверсионными, характеризуются:
1) бесконтактным и не физическим (!) воздействием на жертву;
2) восприятием жертвой направленного на нее магического сигнала (как в виде вербального, так и в виде визуального символического кода);
3) вербализацией и/или визуализацией грядущей гибели, оформленной как прорицание;
4) реализуют тему контакта человека (если можно в полной мере отнести к данной категории персонажей ирландского эпоса) с представителем Иного мира. Во всяком случае – с лицом, обладающим даром магии.
Все сказанное, как ни смешно, применимо и к описанной ситуации со смертью Берлиоза. В любом случае магическое воздействие направлено на Судьбу жертвы, а не на ее психофизическое состояние.
Но все сказанное, однако, не дает нам достаточных оснований для того, чтобы понять, почему же все-таки королева Медб не отменила поход против уладов, хотя и было ей предречено, что ее войско ждет поражение, а многих – гибель. Дорис Эдель полагает, что причиной тому было не неверие словам пророчицы Федельм (с чем я, конечно, согласна), но военный пыл королевы Коннахта и желание во что бы то ни стало принять участие в походе, чтобы доказать и подтвердить свою власть над мужами-воинами. «Несмотря на то, что ей первой приходится услышать дурное пророчество, Медб настолько обуреваема честолюбием и жаждой битвы, что оказывается подобна боевому вождю, остановить которого уже невозможно» [Edel 2015: 222]. Отчасти, наверное, так оно и есть. Но можно предположить и другое: узнав о том, что самой ей суждено вернуться живой, Медб осознает, что поход, пусть даже и неудачный, принесет ей именно то, ради чего и существовали в древние времена короли и герои, – вечную славу, заменяющую бессмертие.
В обеих редакциях «Похищения» Медб говорит, что якобы боится, что на нее падут проклятия родных тех, кому суждено погибнуть, «ибо это именно я собрала это войско», опасения для военачальника, признаться, довольно странные. За этими словами, как мне кажется, стоит желание напомнить друиду и всем остальным о том, что поход против уладов носит не некий военно-стратегический характер и призван утвердить власть Коннахта над севером острова, но имеет своей целью исключительно ее личные амбиции. И тот факт, что из-за ее амбиций погибнет много воинов, как ни жестоко это звучит, делает ее личную славу как бы более прочной. И более того, даже если поход против уладов грозил гибелью ей самой, она все равно решилась бы на это предприятие, все по той же причине: ради славы, т. е. ради бессмертия. Вспомним слова уладского героя Кухулина, который, услышав от друида пророчество, что тому юноше, который впервые возьмет в руки боевое оружие именно в этот день, суждена краткая жизнь, но вечная слава, не колеблясь идет к королю Конхобару и просит у него боевую колесницу (см. об этом ниже). Свои действия он объясняет так:
«С превеликой охотой остался бы я на земле всего день да ночь, лишь бы молва о моих деяниях пережила меня» (пер. С. Шкунаева).
Представим себе, например, Наполеона, которому предрекли бы, что его Русский поход потерпит неудачу, а сам он в результате потеряет власть над Францией и окончит свои дни на далеком маленьком острове. Разве отказался бы он от своих планов? Да тут, кстати, и представлять не нужно: известно, что французская прорицательница Мария Ленорман (1772–1843), к которой он обратился, предсказала ему поражение, одиночество и смерть в изгнании. Император был возмущен этим предсказанием, но все-таки от похода не отказался. И Наполеон, как бы к нему мы ни относились, навсегда останется Наполеоном. Она же предсказала С. И. Муравьеву-Апостолу, что он будет повешен. Но это не удержало его от решения «выйти на площадь» (см. [Лаврентьева 2006: 170–174]).
Предречению можно не поверить, его даже можно постараться избежать, однако вербализованное пророчество превращается в своего рода запрограммированное будущее. В традиции ирландской это превращается в своего рода стойкий мотив: будущее должно быть «рассказано», и рассказу этому необходимо следовать, потому что это будущее таким образом создано. Безусловно, сейчас мы можем объяснять поведение Медб (особенно в контексте знаменитой фразы юного Кухулина) как желание обрести бессмертную славу. Но вряд ли так понимал мотивации ее поведения компилятор эпопеи: она отправилась в заведомо неудачный поход именно потому, что предречение прозвучало, и поступить иначе она уже не могла.
Глава 8Магия битвы-5. Внутренние конфликты, или Что скрывается за темными облаками
Продолжая двигаться по шкале ирландской истории хронологически, опираясь при этом, естественно, не на хронологию развития нарративной традиции, но на собственно ирландскую псевдоисторию, я хотела бы кратко остановиться на анализе саги, которая формально относится к историческому циклу и входит в миницикл повестей о правлении короля Кормака, сына Арта (о составляющих круг Кормака сагах – см. [Wiley 2008: 20–21; Dillon 1946: 15–29]). Мы увидим, что выявленные особенности применения словесной магии, которые характеризуют скорее магию Племен Богини Дану, начинают проецироваться и на специфику ее применения уже потомками сыновей Миля, т. е. гойделами. И носителями этого типа магии, естественно, оказываются друиды, действия которых, как я пыталась показать выше, в частности отличаются тем, что не имеют личной направленности. Естественно, сказанное в первую очередь применимо к магии как оружию, однако и в том, что касается частных предречений, как правило, они проявляют независимость и объективность. Вспомним: «и княжеский дар им не нужен»!
Итак, «Осада Друм Давгайре».
Текст саги сохранился в одной рукописи – так называемой «Книге Лисмора», датируемой примерно 1480 г., но представляет собой копию несколько более ранней версии, относящейся примерно к XII в. В то же время название саги – «Осада Друм Давгайре» (Forbais Dromma Damgaire) уже содержится в списке саг, которые должен был знать филид, в рукописи «Лейнстерская книга» (сер. XII в.)[113], однако нет оснований для того, чтобы быть уверенным в том, что в «Лейнстерской книге» имеется в виду именно этот текст, скорее – представленная ссылка отсылает к тому же сюжету, который мог быть известен и в более краткой и «мягкой» редакции.