На первый взгляд создается впечатление, что в более поздней Второй редакции саги, сохранившейся в «Лейнстерской книге», число учеников Катбада намеренно занижено монастырским «цензором», наверное, с целью показать, что друидизм сам по себе как учение плох и учеников он себе в таком большом количестве найти уже не может. Но такое объяснение, кстати, запомнившееся мне еще по студенческим годам в лекциях К. В. Цуринова (курс средневековой литературы), сейчас, конечно, кажется наивным. Судя по тексту, более архаический фрагмент как раз содержится в «Лейнстерской книге», и именно он более приближен к тому исходному оригиналу, который, естественно, не отражал языческой реальности первых десятилетий I в. до н. э. (когда происходит действие данного эпизода саги), но был составлен в соответствии с определенными представлениями об этом прошлом. Фиксация псевдоисторической детали приводит «к иммобилизации прошлого в его рукописном варианте» [Brown 1895: 77], создавая таким образом уже как бы псевдопласт исторической рефлексии.
Обращает на себя внимание указание направления – северо-восток от Эмайн, где происходили описанные события: сакральное пространство, направленное к Альбану – Шотландии, откуда, по преданию, друидизм и попал в Ирландию (семиотика сторон света в «Похищении» – особая, интересная тема, находящаяся за рамками нашего анализа). Число восемь также маркировано, так как описывает число основных направлений космоса, зафиксированных в нескольких редакциях (прозаических и поэтических) текста, условно называемого «цвета ветров»[143]. Таким образом, можно представить себе сцену, в которой в центре стоит Катбад, а вокруг него расположились восемь его учеников. Инвертированный порядок слов в «Лейнстерской книге» с выносом субъекта влево создает эффект фокализации, и на какой-то момент героем эпизода становится не Кухулин (о котором речь пойдет потом), но именно Катбад, и фразу можно было бы точнее перевести как: «Вот друид Катбад, он обучал своих учеников…».
Число же сто в «Книге Бурой коровы», как кажется, не является настоящим числом (как и во многих других языках), но передает некое напыщенное значение «много», причем именно с заведомым лишением сообщения статуса достоверности. Таким образом, как кажется, сообщение о «ста благородных мужах» выглядит скорее орнаментально, чем информативно, и именно оно и было, скорее всего, добавлено позднее в реконструируемый исходный текст, возможно именно с целью некоего унижения друидизма и лишения описанных действий статуса достоверности. Причем непонятно при этом, зачем в текст вставлено упоминание о Конхобаре (действительно – сыне Катбада), поскольку оно нарушает микросюжет эпизода: если Конхобар сам присутствует при сцене предречения, то почему далее он спрашивает юного Кухулина о его содержании и сути?
Но конечно, эпизод этот знаменит не этим, а тем, что в нем фигурирует в открытом виде и.е. архаический мотив обретения бессмертной славы. В свое время этой теме была посвящена статья П. Форда, который сравнивал выбор Кухулина с выбором Ахиллеса, причем отмечал, что «там, где Ахиллес колеблется, Кухулин действует без колебаний» [Ford 1994: 259].
На самом деле это сравнение тоже не совсем точно: действительно, с одной стороны, в Девятой песни Илиады упоминается слава, которой заманивает многомудрый Одиссей Ахиллеса: «тебя как бессмертного бога / Рати почтут; между них ты покроешься дивною славой!» (строки 303–4). И сам Ахиллес рассуждает так:
Если останусь я здесь, перед градом троянским сражаться,—
Нет возвращения мне, но слава моя не погибнет.
Если же в дом возвращусь я, в любезную землю родную,
Слава моя погибнет, но будет мой век долголетен
Причем интересно, что и тут речь идет о выборе между двумя моделями поведения, исходящего из прорицания: «Матерь моя среброногая мне возвестила Фетида / Жребий двоякий меня ведет к гробовому пределу».
К чему же сводится предречение Катбада, если быть точными? К тому, что если юноша в данный день впервые возьмет в руки боевое оружие и воспользуется им, т. е. совершит свой первый боевой выход, то его ждет бессмертная слава, но краткая жизнь. И Катбад, как и другие юноши, данное условие расценивает как неблагоприятное, тогда как юный Кухулин, напротив, видит здесь прямую рекомендацию и идет к королю Конхобару. Тот, прежде чем дать ему боевое оружие, осведомляется, по чьей рекомендации тот выбрал этот день как благоприятный, и, услышав о друиде Катбаде, как бы успокаивается. Но когда правда выясняется и между королем и мальчиком возникает конфликт и Кухулина упрекают во лжи, он говорит слова, получившие огромную известность: «С превеликой охотой остался бы я на земле всего день да ночь, лишь бы молва о моих деяниях пережила меня».
В оригинале употреблено слово m’airscéla (┐ m’imthechta) [O’Rahilly 1970: l. 962] – букв. «мои рассказы и мои похождения», т. е. рассказы о нем. Таким образом, и.е. формулы «невянущей славы» в данном случае на уровне вербальном не реализуются, что позволяет усомниться и в генетической тождественности данных концептов. Интересно также, что, если Ахиллес говорит о какой-то более абстрактной славе, Кухулин определяет ее очень конкретно: повести о его приключениях, т. е. делает опору именно на нарративный текст. Собственно говоря, у него есть для этого все основания, так как в самом начале эпизода «Детские подвиги» говорится о том, что маленький Кухулин воспитывался на рассказах о деяниях уладов, что, по сути, и заставило его затем отправиться в путь из материнского дома в Эмайн Маху, а потом и посеяло в душе мечту о том, чтобы рассказы о нем самом оказались вписанными в эту героическую летопись. Этот момент очень важен, но касается при этом уже не фигуры друида и не определения его функций. Меморизация в виде нарратива и посредством этого обретение бессмертия в традиции ирландской (и не только в ней) было делом поэта-филида.
Как мы уже отмечали, способ, при помощи которого друид Катбад определил, что именно ждет юношу, который в указанный день впервые возьмет в руки оружие, в тексте саги никак не обозначен. Мы уже как бы «договорились» считать, что речь идет об астрологии.
Действительно, как пишут античные авторы, именно друиды были заняты вычислением времени для жертвоприношений, которые были необходимы для поддержания течения времени – то есть жизни и бытия как такового. Данный атавизм присущ и современным людям, которые продолжают подчиняться календарной обрядности, хотя предречения и жрецы при этом уже оказываются как бы в тени. Но предположительно для воссоздающего древнеирландскую ментальность компилятора это было еще важно, хотя на самом деле уже не так уж и важно.
В саговом материале можно выделить также внекалендарные прорицания, которые могут быть названы окказиональными. Они связаны отчасти с трактовкой неких необычных явлений, в основном же – с исходом военных походов.
В качестве окказионального прорицания можно привести в качестве примера знаменитый эпизод из саги «Изгнание сыновей Уснеха». Как описывает это компилятор, во время пира жена рассказчика Федельмида, в доме которого проходило собрание уладов, прошла через покой, и в это время в ее чреве закричал ребенок. Обратились к друиду Катбаду, чтобы он разъяснил это странное явление, на что тот в поэтической форме предрек рождение Дейрдре[144]. Во-первых (а прорицание Катбада состоит из двух частей, первая из которых собственно прорицанием не является, а скорее может быть названа ясновидением), что в чреве этой женщины скрыта прекрасная девушка. Во-вторых, что из-за этой девушки уладам будет много горя:
В чреве твоем спрятана
Девочка ясноглазая,
С кудрями белокурыми
И щеками пурпурными.
Ее зубы белы, как снег,
Ее губы красны, как кровь.
Много крови из-за нее
Будет пролито среди уладов.
Как говорится далее в саге, король Конхобар отказывается убить девочку, но оставляет ее в скрытом от всех жилище, собираясь сделать своей наложницей. Там ее находит заклинательница Леборхам, и после знаменитой сцены «кровь на снегу»[145] советует ей обратить внимание на Найси, сына Уснеха. И именно в этом уединенном доме, где Дейрдре была скрыта от чужих глаз, она и услышала имя будущего возлюбленного, в связи с которым действительно потом уладам пришлось перенести много позора и бед, поскольку предательство Конхобара заставило героя Фергуса и сына короля Кормака уйти в Коннахт и потом совершать на уладов набеги:
Сообщили об этом Фергусу, Дубтаху и Кормаку. Они тотчас вернулись и совершили много славных дел: Дубтах убил Мане, сына Конхобара, и Фиаху, сына Федельм, дочери Конхобара, Фергус убил Трайгтрена, сына Трайглетана, и его брата. Тогда разневался Конхобар, началась битва, в которой пало триста уладов. Ночью Дубтах перебил уладских девушек, а под утро Фергус поджег Эмайн Маху. Потом ушли они к Айлилю и Медб, те их радостно приняли. С того дня не стало покоя уладам. Три тысячи воинов ушли вместе с ними и целых шестнадцать лет совершали на улад жестокие набеги [Михайлова, Шкунаев 1985: 22–23].
Какую роль в этом играет прорицание друида. Как кажется, никакую: все трагические события происходят по воле самих людей и воле случая, однако средневековый компилятор, наверное, судил иначе. Для него прорицание Катбада и попытка как-то его избежать оказывались тем, что много позднее получило название – самореализующегося пророчества. Ведь если бы друид не предрек, что у жены Федельмида родится девочка невиданной красоты, король Конхобар не стал бы воспитывать ее в скрытом доме, ну и – так далее… Но никакого «если», как я думаю, для сагового нарратива, как и вообще для архаической культуры быть не могло.