В данном случае мы имеем дело с так называемым самореализующимся пророчеством (self-fulfilling prophecy) – термин, введенный американским социологом и антропологом Р. Мертоном в его работе «Социальная теория и социальная структура» (см. [Merton 1949], русск. пер. [Мертон 2006]). Согласно идее Мертона, в ситуации ложного толкования пророчества создается импульс к определенному поведению, которое само по себе превращает изначальное ложное (?) предречение в реальное. Примеров данной «реализации» известно очень много, к сюжетам такого типа можно отнести, например, легенду об Эдипе, о которой пишет Мертон, а также предание о рождении Кира, о чем он не пишет, и так далее. Иными словами, данный мотив существует сам по себе и обретает форму в разнообразных сюжетах, которые как функционально, так и схематически могут в значительной степени различаться.
Таким образом – и поведение Конхобара, и реакция Дейрдре, и выбор Кухулина, знающего, что ему предречена ранняя, но славная гибель, – все это как бы самореализующиеся пророчества, иными словами – вербализация будущего друидом отчасти может быть идентична его программированию. Но лишь отчасти, поскольку сам факт предречения апеллирует в указанных случаях к поведению людей, т. е. не программирует ситуацию из будущего, но определенным образом настраивает на него.
Приведем еще один пример, очень близкий к эпизоду с Дейрдре, но относящийся не просто к другому циклу, но и записанный довольно поздно.
В саге «Преследование Диармайда и Грайнне»[146] (Tóruigheacht Dhiarmada agus Ghráinne, сохранилась только в виде новоирландского текста в 21 рукописи, от 1718 до 1850 г.) в сцене встречи Грайнне с Диармайдом, точнее – описании зарождения ее любви к нему также присутствует друид. Причем введение в текст данного персонажа, возможно, произошедшее уже на довольно позднем этапе компиляции, скорее всего имплицитно отсылает слушателя (читателя?) к соответствующему эпизоду из «Изгнания сыновей Уснеха». Кроме того, в трех следующих друг за другом эпизодах явно намечены сюжетные несоответствия, либо, что также возможно, коварная игра с другими людьми, на которую решается героиня для достижения своей цели.
Так, в первом микроэпизоде рассказывается о том, как к королю Кормаку пришли сын Финна Ойсин и его друг Дьоранг и стали просить руки его дочери Грайнне для предводителя фениев Финна мак Кувала. Кормак обратился к дочери:
‘A Ghráinne’, ar sé, ‘ag sin días do mhuinntir Fhinn mhic Cúmhail ag teacht do dh’iarra-sa mar mhnaoi dhó, ┐créad an freagra dob áil leat do thabhairt ortha?’
D’fhreagair Gráinne dhó ┐adubhairt:
‘Má atá do dhíol-sa do chliamhuin ann sin, atá mo dhíol-sa d’fhear ┐d’fhir-chéile ann’ [Ní Shéaghdha 1967: 4, 56–61] —
– Грайнне, – сказал он, – вот здесь двое мужей от Финна мак Кувала пришли, чтобы просить тебя в жены ему, и какой же ответ хотелось бы тебе дать им?
Ответила Грайнне ему и так сказала:
– Если подходит он тебе в зятья, подходит он и мне в мужья и супруги.
Как кажется, приведенный выше диалог не оставляет никаких сомнений в том, что Грайнне знала, кто именно сватается к ней: пожилой предводитель фениев, а не его сын или кто-то еще.
Однако в следующем за этим эпизоде пира-помолвки она неожиданно ведет себя так, будто ни цель прихода к Кормаку знатных фениев, ни ее предполагаемый жених, ни его ближайшая свита – все это ей не известно и не знакомо, более того – требует разъяснения и узнавания по описанию[147]. Важным в данном случае кажется и то, что называющим имена фениев и объясняющим цель их прихода лицом является друид. В саге имя его не названо и, наверное, было бы ошибкой пытаться найти, кто именно из окружения короля Кормака мак Арта мог здесь иметься в виду (возможно – это был друид из свиты самого Финна). Скорее всего – никто конкретный, просто друид как функция, как предсказатель, чья вербализация увиденного автоматически должна будет придать судьбоносный характер эпизоду в целом.
Итак, на пиру в доме короля Кормака его дочь Грайнне села напротив друида и других ученых мужей и обратилась к друиду с вопросом:
‘Créad é an toisg nó an turus fá dtáinic Fionn mac Cubhaill don bhaile so anocht?’ – ar sí.
‘Muna fhuil a fhios sin agad-sa’ – ar an draoi, ‘ní hiongnadh gan a fhiosagam-sa’.
‘As maith leam a fhios d’fhagháiluait-si’ ar Gráinne [Ní Shéaghdha 1967: 6, 87–91] –
– Что за причина для странствия и прихода в этот дом сегодня вечером Финна мак Кувала? – сказала она.
– Если ты этого не знаешь, – сказал друид, – неудивительно, что и я этого не знаю.
– Мне бы хотелось узнать об этом от тебя, – сказала Грайнне.
Как можно интерпретировать ее странное поведение? На уровне эксплицитном, то есть в рамках разворачивающегося перед нами чуть ли не детективного сюжета с похищением, тайным ходом и явно заранее приготовленным сонным питьем Грайнне как бы разыгрывает перед людьми Финна незнание того, что в данный момент происходит. Ее дальнейшее поведение, таким образом, должно выглядеть как реакция на собственную ошибку: она думала, что к ней якобы сватается Ойсин, и не могла даже предположить, что ее истинным женихом окажется Финн, который годится ей более чем в отцы (вспомним, что на пиру присутствует его внук Осгар).
Но этот же диалог, как кажется, может иметь и другие имплицитные мотивации. Так, с одной стороны, просьба Грайнне растолковать ей происходящее оказывается побуждением к введению в текст широко представленного в ирландской традиции эпизода «узнавания по описанию». Но если во множестве своих реализаций он призван скорее дать возможность ввести дескрипцию героя, чем действительно опознать его, в данном случае речь идет скорее об узнавании как таковом. Исключение, возможно, составляет лишь описание-узнавание самого Диармайда[148]:
‘Innis dam anois’, ar Gráinne, ‘cia hé súd ar gualainn deis Oisín mhic Fhinn?’
‘Atá ann sin’ ar sé, ‘Goll mear míleata mac Morna’ /…/
Cia hé an fear buileach binn-bhriathrach úd’ ar sí, ‘ar a bhfuil an folt cas ciar-dhubh ┐an dá ghruaidh chorcra choimh-dheargra ar láimh chlí Oisín mhic Fhinn?’
‘Diarmaid dead-bhán dreach-sholas ó Duibhnean fear úd’ ar an draoi, ‘.i. an t-aon-leannán ban ┐inghean is fear atá a nÉrinn go hiomlán’. [Ní Shéaghdha 1967: 8, 100–103, 110–115] –
– Скажи мне теперь, – сказала Грайнне, – кто это справа от Ойсина сына Финна?
– Это там, – сказал он, – Голл из воинов сыновей Морны.
– А кто этот муж цветущий, сладкоречивый, – сказала она, – у которого кудрявые угольно-черные волосы и пурпурные ярко-красные щеки слева от Ойсина сына Финна?
– Это Диармайд с белыми зубами и сияющим лицом из рода Дувне, – сказал друид, – это его больше всего любят жены и девушки во всей Ирландии.
С другой стороны, как можно предположить, тот факт, что в саге (в дошедшей до нас версии) Диармайд как лучший возлюбленный всех ирландских женщин представлен Грайнне именно друидом, то есть лицом, наделенным властью сакрализованного слова, делает само «представление героя», а особенно его оценку как «лучшего любовника» своего рода направлением действия. Аналогичным образом в саге «Изгнание сыновей Уснеха» именно Леборхам, ban-cainnte, заклинательница оказывается тем лицом, которое указывает невесте Конхобара Дейрдре на Найси. Причем если Найси эксплицитно оказывается носителем трех цветов (кожа цвета снега, щеки цвета крови, волосы цвета ворона), то в образе Диармайда эти цвета также присутствуют, однако на уровне сюжетном свою предикацию теряют и исполняют скорее орнаментальные функции[149].
Однако следует вспомнить и о третьем «участнике» данной сцены: кроме Грайнне и друида в ней присутствует адресат текста, для которого черные волосы и красные щеки Диармайда, к которому добавлены также белые зубы, оказывается своего рода знаком узнавания не столько индивидуального лица, сколько сюжетной функции: быть воином-любовником, которого ждет трагическая участь. Поэтому дескрипция, которая составлена в данном случае Грайнне и друидом, также может быть представлена как «узнавание по описанию», причем «сведущим не-наблюдателем» в данном случае оказывается слушатель (читатель) повествования. Аналогичным образом в готических романах будет потом «узнаваться» вампир, но узнаваться вначале лишь читателями, уже подготовленными к данному персонажу, тогда как герои соответствующих романов к данному узнаванию, как правило, приходят позднее, причем обычно ценой трагических потерь.
Но в обоих случаях, изображенных в сагах, зарождение любви (истинное или разыгранное) оказывается связанным с речевым действием друида или заклинателя, и все происходящее далее приобретает характер самореализующегося пророчества. Строго говоря, друид не рекомендует Грайнне бежать с Диармайдом, как и Леборхам, которая также, строго говоря, не побуждала Дейрдре прямо отказаться от того, чтобы стать наложницей короля Конхобара. Однако его указание на привлекательность Диармайда имплицитно содержит намек на такую возможность. Наверное, нет смысла спрашивать себя, мог ли в данном случае друид «на самом деле» предвидеть, к каким трагическим последствиям приведет оброненное им замечание. Но вспомним, что это был не просто один из воинов на пиру, но именно друид, т. е. человек, которому должно быть известно будущее, поэтому предположение о том, что он не только мог знать о том, что произойдет потом, но и особым образом вербализовал свое знание, кажется вполне обоснованным. По крайней мере – для компилятора саги, но, наверное, на более раннем этапе ее бытования, возможно, еще ввиду устной легенды данный мотив мог звучать и эксплицитно. Причем то, что указанная сцена происходит на пиру, подобно сцене, открывающей сагу «Изгнание сыновей Уснеха» (в «Лейнстерской книге»), предполагает своего рода отсылку к данному тексту, точнее, сюжету. Наверное, в данном случае речь может идти скорее не о сознательной перекличке сюжетов, но о коллективной памяти определенного круга их носителей, которые невольно воссоздавали атмосферу: пир – друид – предречение. Таким образом создается комплекс горизонта ожидания слушателя: указание друида прочитывается как рекомендация, то есть как завуалированное предречение, которое должно реализоваться. Возможно, здесь можно провести параллель с темой «нарушаемого запрета», отмеченной Проппом: ведь если бы сестра маленького Ивашечки не увлеклась игрой с подружками, или если бы жена Синей Бороды не ст