м, а не работой.
Как и все хорошие хобби, живопись учила исполнителя присутствовать. «Это возвышенное чувство наблюдения Природы, — писал политик, — одно из главных наслаждений, которые появились у меня благодаря попыткам рисовать». Сорок лет он был поглощен работой и амбициями, но из-за живописи его взгляды и восприятие существенно обострились. Вынужденный замедлиться, чтобы поставить мольберт, смешать краски и ждать, пока они высохнут, он начинал видеть то, что ранее мог упустить.
Это было умение, которое он тщательно взращивал, — повышать информированность разума с помощью физических занятий. Черчилль шел в музей, где изучал картины, а через день пытался воспроизвести их по памяти. Или пробовал запечатлеть по памяти же пейзаж. (Это было похоже на привычку читать стихи вслух.) «Живопись бросала вызов его интеллекту, взывала к его чувству красоты и пропорций, высвобождала творческие устремления и умиротворяла его», — заметила его давняя подруга Вайолет Картер. Она также вспоминала: это было единственным, что Черчилль делал молча.
Дочь Мэри отмечала, что рисование и ручной труд для отца «были великолепным противоядием от токсинов, выделяемых депрессивными элементами его натуры». Черчилль был счастлив, поскольку вместо головы заставлял работать тело.
Это оказалось крайне необходимым: в 1929 году его политическая карьера, казалось, бесславно завершилась. Изгнанный из политической жизни, Черчилль провел десять лет в Чартвелле, а в это время Невилл Чемберлен с другим поколением британских политиков потворствовал растущей угрозе фашизма в Европе.
Жизнь поступает так. Дает нам пинка под задницу. У нас могут отобрать все, ради чего мы работаем. Вся наша сила может в один момент обратиться в бессилие. Что делать после этого — вопрос не только духа или разума; это вопрос реального физического выживания: что делать со своим временем? Как справиться со стрессом?
Ответ Марка Аврелия: в таких ситуациях нужно «любить привычную дисциплину и позволить ей поддерживать вас». В 1915 году после провала Дарданелльской операции[102] Черчилль писал, что чувствовал себя как «морская тварь, вытащенная из глубин, или слишком быстро поднятый водолаз; мои вены ныли от падения давления. Я мучительно тревожился, но у меня не было средств, чтобы избавиться от волнения; у меня были неистовые убеждения и слишком мало власти, чтобы воплотить их в жизнь». Именно тогда он взялся за живопись, а в 1929 году, испытав аналогичное недомогание, связанное с давлением, вернулся к дисциплине и своим хобби — для улучшения самочувствия и размышления.
Черчилль не мог знать, что середине 1930-х его нахождение вне власти во время перевооружения Германии было именно тем, что требовалось. Чтобы не пробивать себе путь обратно, нужна была стойкость. Если бы Черчилль прорвался в этот момент обратно в политику, он запятнал бы себя некомпетентностью своих коллег в правительстве. Он, вероятно, был единственным британским политиком, кто переварил «Мою борьбу» Гитлера (если бы это сделал Чемберлен, возможно, Гитлера остановили бы раньше).
Неожиданно высвободившееся время позволило Черчиллю активно заняться писательской карьерой и работать на радио, что сделало его знаменитостью в Америке (и вдохновило эту страну на возможный союз с Великобританией). Он проводил время со своими золотыми рыбками, детьми и красками. Он был вынужден ждать. Впервые в жизни, за исключением тех послеобеденных мгновений на крыльце, ему не нужно было ничего делать.
Смог бы Черчилль возглавить Британию в ее звездный час, если бы позволил унижению политического изгнания сокрушить свой разум, проникнуть в душу и вынудить пробиваться обратно в центр всеобщего внимания в те годы? Хватило бы ему энергии и стойкости взвалить на себя страну в шестьдесят шесть лет и руководить ею, как будто не было этого «потерянного» десятилетия, если бы в эти годы он поддерживал свой привычный бешеный темп?
Почти наверняка нет.
Сам Черчилль писал, что каждого пророка нужно отправлять в пустыню, чтобы он прошел испытание одиночеством и лишениями, чтобы размышлял и медитировал. Именно из этого физического испытания, по его словам, и производится «психический динамит». И когда Черчилля позвали, он был готов. Он отдохнул. Он мог видеть то, чего не могли видеть другие. Все боялись Гитлера, а Черчилль — нет.
Вместо этого он сражался. В одиночку. Выступая 4 июня 1940 года в палате общин, он сказал:
Даже если огромные просторы Европы, многие древние и прославленные государства попали или могут попасть под пяту гестапо и других гнусных машин нацистского правления, мы не сдадимся и не проиграем. Мы пойдем до конца, мы будем сражаться во Франции, бороться на морях и океанах, мы будем с растущей уверенностью и растущей силой сражаться в воздухе, мы будем защищать наш Остров, какова бы ни была цена, мы будем драться на побережьях, в портах и на суше, в полях и на улицах, мы будем биться на холмах; мы никогда не сдадимся, и даже если так случится, во что я ни на мгновение не верю, что этот Остров или бо́льшая его часть будет порабощена и будет умирать с голоду, то тогда наша империя за морем, вооруженная и под охраной Британского флота, будет продолжать борьбу до тех пор, пока, в благословенное Богом время, новый мир, со всей его силой и мощью, не отправится на спасение и освобождение старого.
Такого же мужества Черчилль требовал и от домашних. Когда Памела, жена сына, спросила, что они могут сделать, если немцы вторгнутся в Британию, политик ответил: «Вы же всегда можете взять с кухни разделочный нож, не так ли?»[103]
На Британской империи лежит ответственность за отвратительные нарушения прав человека, но для Черчилля неоспоримым злом был нацизм. Концентрационные лагеря и геноцид ждали в будущем, но Черчилль видел, что ни один уважающий себя лидер, ни одна нравственная страна не могут пойти на сделку с Гитлером. Даже при ее кажущейся простоте. Даже если это защитит Британию от нападения. Одновременно он пытался справиться со страстями, которые разжигают войны: «Единственный, кого я ненавижу, — это Гитлер. Но это профессиональное».
Черчилль пахал неутомимо, как рабочая лошадь, со дня объявления Британией войны Германии в 1939 году и до ее окончания в середине 1945-го. Клементина обеспечила мужа специальным костюмом, в котором он мог даже спать[104]. Оригинальную одежду называли костюм-сирена, но общественность именовала ее «детскими комбинезонами»: они экономили время на одевание, позволяя ухватить лишние минуты сна.
В те годы Черчилль работал по сто десять часов в неделю[105] и редко отдыхал. Только между 1940 и 1943 годами он преодолел на автомобиле, самолете и по морю сто восемьдесят тысяч километров. Говорили, что во время войны у Черчилля «расписания меньше, чем у лесного пожара, а спокойствия меньше, чем у урагана». И все же он отдыхал, когда выдавалась возможность, придерживался своего распорядка, даже когда жил, как суслик, в правительственном подземном бункере.
Во время войны на рисование времени было мало и мало шансов оказаться на природе, но при возможности он рисовал. (Одно из произведений — прекрасное изображение заката в Северной Африке, на которое он потратил пять часов после встречи глав мировых держав в Касабланке в 1943 году[106].)
Маловероятно, чтобы кто-нибудь сделал больше для сохранения понятий, священных для западной и восточной цивилизации. И чем Черчилль был вознагражден?
В 1945 году консерваторы проиграли выборы, и премьеру Черчиллю пришлось уйти в отставку. Клементина попыталась утешить мужа: «Возможно, это замаскированное благословение». «Должно быть, только очень хорошо замаскированное», — ответил Черчилль. Он оказался неправ, она — права. Как обычно.
Отставка не только позволила Черчиллю написать последние мемуары — «Вторая мировая война»[107] — и изложить причины, удерживающие с тех пор мир от самоубийства. Вынужденный отход от политики дал ему возможность снова отдохнуть и восстановить равновесие. Есть фотографии, на которых он рисует в Марракеше в 1948-м, на юге Франции в 1950-х. За жизнь он написал около пятисот пятидесяти картин, из которых сто сорок пять — после войны.
Это была жизнь, наполненная борьбой и жертвами, многие из которых остались непонятыми и не получили благодарности. Она была продуктивной, но стоила дорого. Те же самые задачи и обязанности сожгли бы (и сжигали) десяток обычных людей.
«Стоило ли оно того? — вопрошал измученный герой в единственном романе Черчилля. — Борьба, труд, постоянные дела, жертвование многими вещами, которые делают жизнь легче и приятнее, — ради чего?» Автор романа был молод и амбициозен, однако еще не полностью вовлечен в государственную службу. Ему предстояли пятьдесят пять лет в парламенте, тридцать один год в министерском кресле и девять лет в должности премьер-министра. Предстоящие годы покажут истинный смысл жизни: сражение за действительно имеющее значение. К концу жизни Черчилль пришел к пониманию, что все сделанное стоило потраченных сил, — и все мы сегодня, конечно, благодарны ему за его труды.
Последние слова Черчилля подтверждают это:
Путешествие было приятным, и его стоило проделать — но только один раз![108]
Эпикур как-то сказал, что мудрые люди делают в жизни три вещи: ведут записи, благоразумны с деньгами и чтут тот край, в котором живут. Иными словами, мы должны размышлять, быть ответственными и умеренными и отдыхать на природе. Нельзя сказать, что Черчилль не следовал этому — даже когда развлекался по полной, если мог себе это позволить. Мы сравниваем заветы Эпикура с описанием жизни рабов, оставленным Аристотелем: «Работа, наказания и еда».