Однако большие орлы к тому времени удвоили дозоры и прекрасно видели, как далеко внизу одиноко стоит в гаснущих сумерках всеми забытый Хурин. Сам Торондор, посчитав, что это великая новость, полетел с ней к Тургону. Но сказал Тургон:
– Ты, верно, ошибся. Что, Моргот спит?
– Нет, – ответил Торондор. – Если бы орлы Манвэ ошибались, то твоя тайна, Повелитель, давно не была бы тайной.
– Тогда это плохая весть, – сказал Тургон, – ибо она может означать лишь одно: даже Хурин Талион не устоял перед волей Моргота. Моё сердце для него закрыто.
Но когда Торондор улетел, Тургон долго думал в тревоге, вспоминая подвиги Хурина из Дор-Ломина. И открылось его сердце, и послал он гонца просить орлов найти Хурина и принести его в Гондолин, если смогут они. Но было уже поздно, орлы больше не увидели его ни на свету, ни в тени.
Хурин в отчаянии стоял перед молчаливыми скалами Экориата, и закатное солнце, пронзив облака, бросило на его седины красные пятна. Проклял он безжалостную землю и громко закричал, не боясь, что его услышат, стоя на большом камне и обратив взор в сторону Гондолина:
– Тургон, Тургон, вспомни болота Серех! О Тургон, услышь меня в тайных своих чертогах!
Но ответил ему лишь ветра свист в сухих травах.
– Так ты свистел и в Серехе на закате, – сказал Хурин.
Тут солнце скатилось за Горы Тени, вокруг него пала тьма, ветер стих и всё смолкло.
Но слова Хурина были услышаны, и Моргот очень скоро обо всём узнал и усмехался на чёрном троне, ибо так ему стало известно место, где обитал Тургон, хотя из-за орлов ни один его шпион пока не мог подойти близко к Опоясывающим горам. Таково было первое зло от освобождения Хурина.
Когда спустилась ночь, Хурин, шатаясь, сошёл с камня и, упав на землю, провалился в тяжёлый сон. Во сне он услышал голос Морвены, она плакала и много раз звала его по имени, и ему показалось во сне, что голос её идёт из леса Бретиль. Так что, проснувшись с приходом дня, он встал и сразу направил стопы назад к броду Бритиах. Проходя по окраине леса Бретиль, однажды ночью он оказался близ Переправы через Тейглин. Ночные стражи видели его, но испугались, ибо решили, что призрак из древнего кургана вышел во мраке из могилы. Поэтому они не остановили и не убили его, и так дошёл он до места, где сожгли Глаурунга, и увидел высокий камень, поставленный над обрывом Кабед Наэрамарт.
Хурин не взглянул на камень, ибо знал, что на нём начертано. Осмотрелся он и понял, что он здесь не один. В тени камня стояла на коленях женщина, и пока Хурин стоял и молчал, откинула она рваный капюшон и подняла лицо. Седая была она и старая, но вдруг их глаза встретились, и он её узнал. В диком и полном страха взгляде ещё не угас свет, из-за которого некогда самая гордая и красивая женщина из смертных получила прозвание Эледвен.
– Наконец ты пришёл, – сказала она. – Я так долго ждала.
– Я шёл мрачной дорогой. Пришёл, как только смог, – ответил он.
– Но ты опоздал, – сказала Морвена. – Они погибли.
– Знаю, – сказал он. – Но ты жива.
– Ещё жива, – произнесла Морвена. – Я устала. Когда зайдёт солнце, я уйду. Времени почти не осталось. Расскажи мне, если знаешь! Как она нашла его?
Но Хурин не ответил. Они сели рядом под камень и не говорили больше. Когда солнце опустилось, Морвена вздохнула, сжала его руку и затихла. Хурин понял, что она умерла. Он смотрел на неё в сумерках, и ему казалось, что скорбные морщины и складки, которые жестокая жизнь наложила на её лицо, разглаживаются.
– Она не покорилась, – сказал он, закрыл ей глаза и долго сидел подле неё без движения.
Настала ночь. Ревела река под обрывом, но Хурин ничего не слышал, не видел и не чувствовал, его сердце словно обратилось в камень. Потом холодный ветер принёс дождь и резко хлестнул его по лицу. Он встал, и гнев поднялся в нём, горьким дымом окутав разум. Теперь одно желание жило в нём: отомстить за свои беды и за беды своих близких, в которых обвинял он всех, кого они встречали на пути. Могилу для Морвены он вырыл над обрывом Кабед Наэрамарт с западной стороны от камня, а на нём высек следующие слова:
МОРВЕНА ЭЛЕДВЕН ТОЖЕ ЛЕЖИТ ЗДЕСЬ.
Говорят, что пророк и великий арфист из Бретиля по имени Глиргуин сложил песнь, в которой предрёк, что Камень Бессчастных не будет осквернён Морготом и никогда не упадёт, даже если Море зальёт всю землю. Так в самом деле случилось, и до сих пор Тол Морвен поднимается со дна Моря одиноким островом далеко от новых берегов, которые образовались в день Великого Гнева валар. Но Хурин под ним не лежит, ибо судьба погнала его дальше, а Тень потянулась за ним.
И вот Хурин переправился через Тейглин и пошёл по древней дороге на юг в Нарготронд. Далеко на востоке высилась одинокая гора Амон Рудх: он знал, что там произошло. Добрался он, наконец, до берегов Нарога, с трудом перешёл бешеный поток по камням разрушенного моста, как до него Маблунг из Дориата, и встал перед разбитыми воротами Фелагунда, опираясь на палку.
Здесь надо сказать, что после гибели Глаурунга дорогу в Нарготронд нашёл мелкий гном Мим. Он пробрался в разорённые чертоги и в самый глубокий из них, завладел сокровищами, и теперь сидел, перебирая золото и драгоценные камни, пропуская их между пальцами, ибо никто не приходил за ними из страха перед духом Глаурунга и самой памятью о нём. Но вот один пришёл и встал на пороге. Мим поднялся, вышел и спросил, зачем он пришёл.
Хурин вместо ответа сам спросил:
– Кто ты, преградивший мне вход в дом Финрода Фелагунда?
И ответил тогда гном:
– Я – Мим. Гномы выкопали чертоги Нулуккиздина раньше, чем народ гордецов пришёл из-за Моря. Я только вернулся взять своё, ибо я – последний в своём племени.
– Раз так, не наслаждаться тебе больше своим наследством, – сказал Хурин, – ибо я – Хурин, сын Гальдора, вернувшийся из Ангбанда, а моего сына звали Турин Турамбар. Ты, наверное, его не забыл. Это он убил дракона Глаурунга, разорившего чертог, где ты теперь засел; и для меня не тайна, кем был предан Драконий Шлем из Дор-Ломина.
В великом страхе Мим стал молить Хурина взять всё, что пожелает, и оставить ему жизнь, но Хурин не стал его слушать, а убил на пороге Нарготронда. Потом вошёл он внутрь, и некоторое время провёл в том страшном месте, где в темноте приходили в негодность разбросанные на полу сокровища Валинора. Говорят, что когда он снова вышел из разорённого Нарготронда под небо, то вынес лишь одну-единственную вещь из всего великого клада.
Отсюда Хурин пошёл на восток, и возле Сумеречных озёр над Сирионским водопадом его схватили эльфы, охранявшие западные границы Дориата, и отвели к королю Тинголу в Тысячу Пещер. Удивился и расстроился Тингол, увидев мрачного старца и узнав в нём Хурина Талиона, пленника Моргота, но, тем не менее, оказал ему достойный и уважительный приём. Хурин не ответил на приветствие, лишь вынул из-под плаща то, что принёс из Нарготронда, – было это не что иное, как Наугламир, гномье ожерелье, сделанное много лет назад для Финрода Фелагунда искусниками Ногрода и Белегоста, самое прославленное из всех их изделий в Давние дни; Финрод ценил его превыше всех сокровищ Нарготронда. И швырнул его Хурин под ноги Тинголу с горькими и безумными словами.
– Прими плату за содержание моих детей и жены! – вскричал он. – Это Наугламир, о нём знают многие эльфы и люди. Я принёс его тебе из тьмы чертогов Нарготронда, где оставил его твой родич Финрод, уходя с Береном, сыном Барахира, выполнять волю Тингола из Дориата!
Тингол посмотрел на великую драгоценность и узнал в ней Наугламир. Он хорошо понял мысль Хурина, но из сострадания к нему сдержал гнев и стерпел оскорбление. Тут заговорила Мелиана, и сказала она:
– Хурин Талион, Моргот околдовал тебя. Смотрящий на мир глазами Врага волей-неволей видит всё искажённым. Твой сын Турин долго воспитывался в чертогах Менегрота и знал здесь любовь и почёт, как подобает сыну короля; не по воле короля и не по моей воле он не вернулся в Дориат. После него здесь приютили твою жену и дочь. В чести жили они здесь и знали добро. Всеми силами старались мы отговорить Морвену от похода в Нарготронд. Ты сейчас упрекаешь друзей голосом Моргота.
Слушая речь Мелианы, недвижно стоял Хурин, глядя в глаза королевы. И здесь, в Менегроте, всё ещё охраняемом от Тени Врага Поясом Мелианы, постиг он истину всего, что произошло, и до конца испил горькую чашу, отмеренную ему Морготом Бауглиром. Больше не стал он говорить о прошлом, но нагнулся, поднял Наугламир, валявшийся перед троном Тингола, и подал его ему, говоря:
– Прими, Повелитель, гномье ожерелье в дар от того, кто не владеет ничем, и в память о Хурине из Дор-Ломина. Ибо моя судьба свершилась, Моргот своего добился, но больше я не пленник его.
С этими словами он повернулся и пошёл прочь из Тысячи Пещер. Все, кто видел его, расступались перед ним. Никто не посмел остановить его, и никто не узнал, куда он ушёл. Говорят, однако, что Хурин не хотел больше жить, лишившись всех надежд и желаний, и бросился в Западное море. Так погиб величайший воин из смертных.
Когда Хурин ушёл из Менегрота, Тингол долго сидел на троне и молчал, глядя на великое сокровище, лежавшее у него в коленях. И пришло ему на ум, что надо его переделать, вставить в него Сильмарил. Ибо проходили годы, а мысль Тингола неизменно возвращалась к сокровищу Феанора и не могла оторваться от него. Не нравилось ему, что Камень скрыт под замком в самом глубоком подвале его сокровищницы. Теперь он возмечтал всегда носить его на себе, и во сне, и бодрствуя.
Гномы в те дни ещё заходили в Белерианд в своих странствиях. Покидая пещерные жилища в горах Эред Линдон, они переходили реку Гэлион через Каменный Брод, Сарн Атрад, и шли древней дорогой в Дориат. Искусные мастера в обработке металла и камня были, как никогда, нужны в Менегроте. Но теперь они ходили не поодиночке, как раньше, а большими вооружёнными отрядами, ибо гибельно опасным стал путь через земли между реками Арос и Гэлион. В Менегроте для них отводили особые пещеры и оборудовали кузницы. Как раз в то время, о котором речь, в Дориате были замечательные мастера из Ногрода. Король призвал их и объявил о своём желании, чтобы, если хватит у них таланта, переделали они Наугламир и вставили в него Сильмарил. Посмотрели потрясённые гномы на работу своих отцов и на сияющий камень Феанора и впились глазами в Камень. Великий соблазн завладеть этими сокровищами и унести их в свои дальние горные жилища почувствовали они, но ничем себя не выдали, а согласились выполнить работу.