А Маэглин и Арэдэль подошли к Внешним Вратам Гондолина, и Темные Стражи под горами радостно встретили ее; и, миновав Семь Врат, она взошла с Маэглином на Амон-Гвареф – к Тургону. Там король с удивлением выслушал ее повесть; и с приязнью смотрел он на племянника своего Маэглина, видя, что тот достоин зваться принцем нолдоров.
– Воистину рад я, что Ар-Фейниэль воротилась в Гондолин, – молвил он. – И теперь мой град вновь будет прекрасен – более, чем когда я считал ее пропавшей. Маэглину же в моей державе будут воздаваться высочайшие почести.
Тут Маэглин поклонился и признал Тургона своим владыкой и королем, и дал обет исполнять всегда его волю; но после он стоял молча и смотрел, ибо пышность и краса Гондолина превосходили все, что представлялось ему по рассказам матери; и мощь города и его воинов поразили юношу, и многие творения, невиданные и дивные. Однако, ничто не притягивало его взора сильнее, чем Идриль, дочь короля, сидевшая подле отца, ибо волосы ее были золотыми, как у всех ваниаров, родичей ее матери, и она казалась Маэглину солнцем, озарявшим королевский чертог.
Тем временем Эол, последовав за Арэдэлью, нашел Сухую Реку и тайную тропу, и, крадясь по руслу, был схвачен стражей и допрошен. Слыша, что он называет Арэдэль женой, Стражи удивились и послали в город быстрого гонца; и он явился во дворец короля.
– Владыка! – воскликнул он. – Стража схватила пленника, подкравшегося к Темным Вратам. Он зовет себя Эолом; это эльф, он мрачен и темноволос, и синдар по крови, однако он заявил, что Владычица Арэдэль – его жена, и требует, чтобы его привели к тебе. Гнев его велик, и усмирить его трудно; но мы не убили его, как велит твой закон.
– Увы! – вздохнул Арэдэль.– Эол последовал за нами, как я и боялась. Но делал он это с осторожностью; мы не видели и не слышали погони, когда вступали на Тайную Тропу. – Она обратилась к гонцу: – Все это правда. Он Эол, а я его жена, и он отец моего сына. Не убивайте его, а ведите сюда, на суд короля – если будет на то королевская воля.
Так и было сделано. Эола привели в чертог Тургона, и он встал пред высоким троном, гордый и мрачный. Хотя он не меньше сына дивился тому, что видел, это еще больше наполняло его душу гневом и ненавистью к нолдорам, но Тургон встретил его с почетом, поднялся и взял его за руку.
– Добро пожаловать, родич – ибо родичем я считаю тебя. Здесь будешь ты жить в довольстве, но ты должен поселиться в моих владениях и не покидать их, ибо таков мой закон, что всякий, нашедший дорогу сюда, не может уйти.
Но Эол отдернул руку.
– Я не признаю твоего закона, – сказал он, – ни у тебя, ни у твоей родни нет прав владеть этой землей и накладывать запреты – здесь ли, там ли. Это земли тэлери, в которые вы принесли войну и непокой, гордыню и несправедливость. Мне нет дела до твоих тайн, и не шпионить за тобой пришел я, но потребовать свое: жену и сына. Однако, если на сестру свою Арэдэль ты имеешь права и не хочешь ее отпустить – пусть она остается: пусть птица вернется в клетку, где скоро захворает опять, как хворала прежде. Но не то – Маэглин. Сына моего ты у меня не отнимешь. Идем, Маэглин, сын Эола! Отец приказывает тебе. Покинь дом врагов и убийц его родни – или будь проклят!
Маэглин, однако, смолчал.
Тут Тургон воссел на трон, сжимая судебный жезл, и голос его был суров:
– Я не стану спорить с тобой, Темный Эльф. Лишь мечи нолдоров защищают твои бессолнечные леса. Свободой бродить в них ты обязан моей родне; если бы не они – давным-давно был бы ты рабом в подземельях Ангбанда. А здесь король – я. И, хочешь ты того или нет, – воля моя здесь закон. Лишь один выбор есть у тебя: поселиться здесь или здесь умереть. И тот же – для твоего сына.
Тогда Эол взглянул в глаза короля Тургона и не смутился, но долго молчал и не шевелился, пока мертвая тишь не окутала зал; и Арэдэль испугалась, ибо знала, что он опасен. Вдруг, быстрый, как змея, он выхватил кинжал, что скрывал под плащом, и метнул его в Маэглина, крича:
– Смерть выбираю я – за себя и за сына! Ты не получишь того, что принадлежит мне!
Но Арэдэль бросилась под клинок, и он вошел ей в плечо, Эола же скрутили и увели, пока прочие хлопотали вкруг Арэдэли. Но Маэглин, глядя на отца, не проронил ни слова.
Было решено, что на другой день Эол вновь предстанет перед королевским судом; и Арэдэль и Идриль молили Тургона о милости. Но вечером, хотя рана и казалось легкой, Арэдэли стало хуже; она лишилась чувств и ночью умерла: лезвие кинжала было отравлено, хотя никто не знал этого, пока не стало поздно.
И потому, когда Эол предстал перед Тургоном, он не нашел милости; и его повели на Карагдур, уступ на черной скале с северной стороны Гондолинского холма, чтобы сбросить с отвесных стен города. И Маэглин стоял там и молчал. Но перед смертью Эол крикнул:
– Ты отказался от отца и его родни, сын-лиходей! Да обратятся здесь в прах все твои надежды, и да погибнешь ты тою же смертью, что и я!
Тут Эола столкнули с Карагдура, и он погиб, и все в Гондолине сочли это справедливым; однако Идриль была потрясена и с тех пор не доверяла новоявленному родичу. А Маэглин процветал и стал величайшим из гондолинцев, и все прославляли его, Тургон же высоко ценил: ибо, если Маэглин легко и быстро обучался, чему мог, многому мог он и научить. Он собрал вокруг себя всех, кто имел склонность к кузнечному и горному делу; и, обыскав Эхориаф (что значит Окружные Горы), нашел богатые залежи разных металлов. Более всего ценил он твердое железо ангабарских копей на севере Эхориафа и оттуда добывал металл, пригодный для стали, так что оружие гондолинцев делалось все острее и крепче, и в грядущие дни это сослужило им добрую службу. Маэглин был мудрым и осторожным советником, а в нужде – стойким и доблестным воином. Это увиделось после, когда в год Нирнаэф Арноэдиад Тургон выступил на север, на помощь Фингону. Маэглин не остался в Гондолине наместником короля, но пошел на войну и бился рядом с Тургоном, показав себя яростным и бесстрашным в бою.
Итак, казалось, судьба улыбалась Маэглину, ставшему одним из самых могучих среди принцев нолдоров, а по славе – вторым в их державах. Однако он был замкнут, и хотя не все шло так, как ему хотелось, он сносил это молча, скрывая свои мысли, так что немногие могли прочесть их; но Идриль Целебриандал – могла. Ибо с первых дней в Гондолине жила в его сердце все время растущая печаль, что лишала его радости: он любил красу Идриль и желал ее – безнадежно. У эльдаров не было принято, чтобы столь близкие родичи вступали в брак, да и никто прежде не хотел этого. И, как бы там ни было, Идриль совсем не любила Маэглина, а, зная его мечты о ней – и не могла полюбить. Ибо эта любовь казалась ей странным извращением, как впоследствии казалась всем эльдарам – лихим плодом Резни, через который тень проклятия Мандоса пала на последнюю надежду нолдоров. Но годы текли, Маэглин глядел на Идриль – и ждал, и любовь в его сердце становилась тьмой. И тем более старался он настаивать на своем в других делах, не отвергая никакого труда или бремени, если мог таким образом стать сильнее.
Вот что случилось в Гондолине; и среди благости той державы, в сиянии ее славы было посеяно темное семя зла.
Глава 17 О том, как Люди пришли на Запад
Когда со времени прихода нолдоров в Белерианд минуло свыше трех сотен лет, во дни Долгого Мира Финрод Фелагунд поехал как-то на восток от Сириона – поохотиться с Маглором и Маэдросом, сынами Феанора.
Но, устав от гоньбы, он отправился один к хребту Эред Линдон, чьи вершины сияли вдали, и, вступив на Гномий Тракт, переправился через Гэлион у брода Сарн Атрад, свернул к югу у верховьев Аскара и вошел в северный Оссирианд.
В долине у подножий гор, ниже истоков Талоса он под вечер увидел огни и услышал далекое пенье. Это удивило его, ибо Зеленые Эльфы, населявшие этот край, не жгли костров и не пели ночью. Сперва он опасался, что эта орда орков миновала северных стражей, но, подойдя ближе, понял, что ошибся: языка певцов он никогда прежде не слышал – он был не гномий и не орочий. Тогда Фелагунд, безмолвно стоя в ночной тени деревьев, со склона заглянул в лагерь – и увидал там неведомый народ.
То был клан Беора Старого, как звали его позднее, вождя Людей. После долгих лет скитаний он, наконец, привел соплеменников с востока к Синим Горам, они перевалили хребет – и первыми из людей пришли в Белерианд. Они пели, радуясь и веря, что спасены ото всех опасностей и пришли, наконец, в край, где нет страха.
Долго смотрел на них Фелагунд, и любовь к ним шевельнулась в его сердце; однако, он оставался под укрытием леса, пока они все не заснули. Тогда он прошел между спящими и, сев подле умирающего костра, где никто не нес стражи, поднял отложенную Беором грубую арфу – и полилась музыка, которой никогда не слышали люди, ибо в пустынных землях у них не было в этом других учителей, кроме Эльфов Тьмы.
И люди проснулись и слушали, как поет и играет Фелагунд, и думал каждый, что ему снится дивный сон, пока не замечал, что его товарищи тоже не спят; но пока Фелагунд играл, они молчали и не шевелились – столь прекрасной казалась музыка и столь дивной песня. Мудры были слова эльфийского владыки, и мудрость вливалась в души тех, кто внимал ему; ибо то, о чем он пел – сотворение Арды и блаженство Амана за мглой Моря, – ясными видениями проходило перед их взором, и его эльфийская речь отзывалась в душе каждого так, как было тому доступно.
Так и вышло, что Люди прозвали короля Фелагунда, первого из встреченных ими эльдаров, – Ном, что на их языке значит Мудрость, и после звали весь его народ Номинами, Мудрыми. Они думали вначале, что Фелагунд – один из валаров, которые, по слухам, живут далеко на Западе; это и было (говорят некоторые) причиной их похода. Но Фелагунд жил среди них и учил их истинным знаниям, и они полюбили его и почитали своим властителем, и после были всегда верны дому Финарфина.