суждать, держать в памяти массу вещей: коды, шифры, сигналы, следить за показателями аппаратуры, исправлять технические повреждения, считать и вычислять… И это в огне, в бою, под угрозой мгновенного уничтожения! Словом, человек должен будет справляться с такими нервно-психическими нагрузками, перед которыми все, что мы пережили на последней войне, — легкая тренировка. У Скопина в его «Милитаризме» — читал, наверно? — есть правильные мысли на сей счет. — Парусов и это все понимает, — сказал Лесун. — Плохо, должно быть, понимает! — Нет, он командир грамотный и не дурак… — Лесун задвигался в кресле и тоже встал. — Тут другое. Тут, если говорить прямо, слепое, себялюбивое пренебрежение к человеку. Тут убежденность в том, что человек — обыкновенный, среднего уровня — вообще не в состоянии справиться с этими нагрузками. — А… Ну, да… — пробормотал Горбунов. — Тут культ личности — собственной. Прочное, непоколебимое обожание. А отсюда и все остальное. Лесун подошел к окну и встал около Горбунова. Они довольно долго молчали… В ночном небе на большой высоте шел самолет: две светящиеся точки — зеленая и красноватая — плыли среди звезд, уносясь все дальше, пока не затерялись в Млечном Пути. Слабый гул, докатившийся оттуда на землю, еще висел в воздухе несколько мгновений и после того, как самолет исчез. — Иной раз и вправду страшно становится, — вновь заговорил Горбунов. — Задумаешься — и мороз по коже продерет. — Это комбат-два жалуется? — Лесун, судя по голосу, улыбался. — Что? — не сразу понял Горбунов. — Комбат-два, да!.. Никто в конце концов не знает, как начнется война, если она все же начнется. Никто точно не знает, как будет применено атомно-ядерное оружие, если оно все же будет применено. Но так или иначе, термоядерное оснащение капитализма угрожает сегодня всей Земле со всеми ее тремя миллиардами населения. Это, так сказать, вводные. А дальше? Дальше спрашивать будут с нас, то есть с солдат. Мы еще плохо порой сознаем, неотчетливо размеры того, за что отвечаем… Все мы, люди в военных мундирах — в советских, конечно! — мы забываем в текучке, что задача не ограничивается сегодня обороной одной нашей страны, что мы… что на нас… — Он говорил теперь тихо, с паузами, точно стеснялся этих больших слов. — В опасности человечество! И если не мы, коммунисты, то кто же?.. А, Митя?.. Горбунов соскочил с подоконника, и теперь они стояли рядом, касаясь друг друга плечами. — Можешь мне поверить, я давно уже реалист. И я, кадровый офицер, профессионал, — продолжал он, — я не преуменьшаю роли материально-технического обеспечения, наоборот! И роли военной дисциплины со всеми ее атрибутами принуждения. Честно говоря, я бы даже добавил в этом смысле кое-что в наш дисциплинарный устав. Но победы, большой победы, по принуждению не добывают никогда! Почему ты молчишь? Лесун, не ответив, кивнул. — Побеждает то, что мы называем моральным фактором. Побеждает человек и его правда… Короче, наш солдат, вчерашний школьник, призванный в армию, мальчишка-лейтенант, только что окончивший училище, завтра должны будут спасти человечество. И надо, чтобы они это понимали, надо воспитывать их в этом сознании! И еще… Я почему не могу оставаться спокойным, когда встречаю командиров типа вашего Парусова? Надо, черт побери, уважать достоинство воинов армии социализма! Все сегодня слишком серьезно! Самовлюбленность полководца и раньше дорого обходилась народам. Сегодня, в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году, это… это прихорашиваться, сидя на атомной бомбе. Речь идет о бесконечно большем, чем судьба одного человека, и тут недопустимо… преступно кокетничать или ошибаться. Они опять некоторое время молчали. Горбунов достал папиросы. — Ты помнишь, в сорок первом мы мечтали, что воюем в последний раз? — сказал он. — Я лично был убежден. Я знаешь, как представлял себе все… Незадолго перед войной, сразу же после десятилетки, я поехал с товарищами на Кавказ штурмовать какой-то там перевал. Мы карабкались, подтягивались на веревках, долго шли в тучах, в тумане — короче, выбились из сил. И вдруг увидели солнце! Синее небо, чистое на всю глубину, до стратосферы, — и солнце! Это было зрелище! И вот в сорок нервом, когда мы до предела сил дошли, я так и представлял себе жизнь после победы: мы выходим из туч и видим небо, мы на гребне, над нами синее, вольное небо, а все тучи внизу, позади… Но уже в сорок пятом, в первый год победы, на горизонте показались новые тучки — два облачка, два грибовидных облачка над Хиросимой и Нагасаки. — С гребня на гребень, с одной высоты на другую, — сказал Лесун. — Да, до деревянного обелиска с звездой где-нибудь на обочине дороги, — ответил Горбунов. — Что ж, покурим, раз такое дело. — Ну, ну, зачем так мрачно? — сказал, улыбаясь, Лесун. — Я, Ваня, сейчас более, чем когда-либо, убежден в двух вещах: борьба за мир и вправду становится делом людей всего мира — это первое. Второе — новая война не разразится, пока мы сильнее своих возможных противников. А мы их сильнее… И мы не собираемся уступать своего превосходства. — Бывает, что слабейшими овладевает безумие, — сказал Горбунов. Они закурили, стоя у окна. От накалившейся за день улицы, от каменных стен исходило душное ночное тепло. Отсветы заката потухли уже, и небо очистилось, но казалось, весь дневной жар поднялся и повис над городом сухим полупрозрачным облаком. Звезды горели во мгле, как бы в полсвета, тусклее стал Млечный Путь. В его бледном потоке, омывавшем купол неба, опять проплыли бортовые огни самолета. И также затерялись вскоре в звездной пыли, оставив после себя на несколько мгновений лишь удаляющийся гул. — Чую, не сработаться мне с Парусовым, — сказал Лесун деловым, обыкновенным голосом. — Трудно тебе будет, — согласился Горбунов. — В дивизии ты без году неделя. И вообще в десантных войсках человек новый. — Я понимаю, силы у нас неравные, — сказал Лесун и вздохнул. — Хотя… как бы это выразиться… Такой Парусов все же гораздо слабее, чем о нем, может быть, думают. У него нет будущего — ты понимаешь меня? — Лесун точно сам удивился. — Нет будущего в наших условиях. И не со мной одним, своим замполитом, придется ему конфликтовать в конечном счете. А со всем тем, что сегодня, после Двадцатого съезда, вошло в нашу жизнь.2
Лесун и Горбунов застегнули кителя и вышли в коридор; дежурная, сидевшая за конторкой, приняв ключ от номера, напутствовала их: — Погуляйте, погуляйте, товарищи офицеры! Может, в кино еще поспеете па последний сеанс? Или вниз пройдите, в ресторан… У нас по субботам интересно бывает, дом, как колокол, гудит. Эта седая женщина в белом больничном халате искренне, как видно, сочувствовала своим одиноким постояльцам. В нижних этажах под гостиницей и вправду все гудело. Выйдя на лестницу, Лесун и Горбунов сразу же очутились в той атмосфере легкого возбуждения и праздности, что возникает в театральных залах, на гуляньях, в большой толпе. Чтобы попасть в ресторан, надо было миновать фойе на втором этаже — там как раз наступил в концерте антракт, — и фойе и лестницу заполнила публика, вышедшая из зала. Степенно по кругу проходили семейные пары; курильщики стояли на ступеньках лестницы; девушки теснились перед зеркалами в золоченых рамах… Лесун, пробираясь в толпе, поздоровался с одним офицером, с другим; у стены, возле большой картины, изображавшей морской ночной бой, он увидел двух знакомых дам: Надежду Павловну Парусову, жену командира дивизии, и Ирину Константиновну Колокольцеву, жену начальника штаба. Первым побуждением Лесуна было, поклонившись издали, пройти мимо — он точно застеснялся и оробел. Но затем он все же подошел, ведя за собой Горбунова. Маленькая, похожая издали на девочку, Колокольцева, с хорошеньким, но увядшим, бледным личиком, точно посмеивалась про себя, пока Лесун представлял своего друга, и быстро и любопытно поглядывала на обоих; у нее оказалась удивительно мягкая, бескостная рука, которую она лишь вкладывала покорно в чужие руки, не пожимая их. Надежда Павловна улыбнулась Лесуну так, что было видно: она ничуть не скрывает своей радости от встречи. — О, это вы!.. Концерт слушаете? — проговорила она молодым, звонким голосом. — Что же к нам никогда не покажетесь?.. Тоже невысокая, но плотная, широкая в кости, она была скорее некрасива, на взгляд Лесуна; но и здесь, в этой тесной духоте, от нее, от гладкой белой шеи, от пышных, посветлевших на летнем солнце волос, исходило ощущение какой-то особенной физической чистоты. Одета была Надежда Павловна тоже не столько нарядно, сколько опрятно, в платье немыслимой белизны из неведомой Лесуну поблескивавшей ткани. — Товарищ полковник завел уже, наверное, более интересные знакомства, я по лицу вижу, — сказала Колокольцева. — Вот оно что! Но не забывайте и нас! — сказала Надежда Павловна. И, подумав, что муж, недовольный своим начальником политотдела, может не подтвердить этого приглашения, она повторила, настаивая на своем: — Я вас приглашаю… Вот скоро приедут товарищи из Москвы, и мы все у нас соберемся. Лесун поблагодарил, и это вышло у него даже более горячо, чем, пожалуй, было уместно. Встречаясь с женой Парусова, он каждый раз испытывал удовольствие, невольное и трудно объяснимое. Они почти не знали друг друга, а из тех мимолетных любезных фраз, которыми обменивались, случайно встречаясь, и не могли, конечно, узнать. «Совсем простая», — думал он потом о Надежде Павловне, причем «простая» означало для него в данном случае то же, что «милая». Вообще определение «простая» и «простой» в частных оценках Лесуна означало многие превосходные и разнообразные качества: оно служило родовым понятием, объединявшим и верность, и бодрость духа, и отзывчивость, и готовность прийти на помощь, и даже телесное здоровье. Простыми людьми были те люди, с которыми Лесун чувствовал себя легко, уверенно, свободно; непростыми — все те, кого он не понимал, кому не вполне верил. II Лесун даже сожалел о том, что в высшей степени простая Надежда Павловна досталась такому непростому человеку, как ее супруг Парусов. — Вы надолго в наш городишко? — поинтересовалась Колокольцева у Горбунова. — Понравилось вам у нас? Впрочем, что у нас может вам понравиться? Вы человек, избалованный Москвой, чем мы вас можем удивить? Горбунов в своем белом полотняном кителе, ловко сидевшем на нем, высокий, прямо державшийся, загорелый, с еще густыми волнистыми волосами, был и очень хорош и выглядел моложе своих сорока лет. Ирина Константиновна, глядя на нового знакомого, все посмеивалась одними глазами, точно ей было известно о нем нечто совсем другое, не то, что она говорила. — Но у нас тут дивные места за городом! Вы бывали? Мы иногда собираемся перед воскресеньем, едем куда-нибудь к соснам, — быстро сыпала она, рассказывая, — костры разводим по-партизански… Присоединяйтесь! Раздался звонок, антракт кончился, и полковники попрощались с дамами. Ирина Константиновна, медленно идя в потоке зрителей, возвращавшихся в зал, зашептала своей спутнице: — Вы опять станете стыдить меня, скажете, я говорю пошлости. Но ведь это правда, Наденька, правда! Сколько нам еще осталось? Ну, пять лет, ну, от силы десять… Ой, нет, какие десять! Кто на тебя станет смотреть через десять лет?! Она взяла Надежду Павловну под руку и слегка прижалась к ней своим бескостным, хрупким, как у девочки, телом. — Когда я была молоденькой, до замужества еще, мне казалось,