лые обломки, пни; черно-зеленая чаща ринулась на поезд. И на стекле возникло, приблизившись снаружи, четкое отражение человеческого лица — крупного, костистого, светлоглазого, с широким шрамом от ожога на правой скуле. Меркулов любопытно всматривался: казалось, на него глянул из этой дремучей чащи, как из прошлого, он сам. «Да нет, я был получше тогда…» — решил он, вспомнив, что знак ожога он заполучил позднее. Это произошло уже в сорок третьем, когда он горел в самолете, подожженном немецкой зениткой. Только нечеловеческое мужество смертельно раненного пилота, сумевшего посадить объятую пламенем машину, спасло его. «Крепкий был, дьявол… и тяжелый», — одобрительно поду-мал генерал. Выбравшись из костра, в который превратился их самолет, он больше километра — сам полуобгорелый — тащил на спине умиравшего летчика; потом он схоронил его — выкопал яму, забросал ветками. И Меркулов вспомнил о нем сейчас без грусти и даже без особенной благодарности — и он и его мертвый спаситель сделали друг для друга все, что смогли, они по-солдатски расквитались. «Да, были деньки!..» — со странным, жестким удовлетворением сказал себе Меркулов. И оглянулся, посмотрев в даль коридора, точно надеясь увидеть кого-либо из своих однополчан. Из соседнего купе выглянула девочка лет восьми в коротеньком воздушном платьице, с большим фиолетовым бантом сзади: следом за девочкой показалась ее мать — моложавая, нарядная и завитая, с звенящими браслетами на полных руках. Проводник вагона с озабоченным видом обходил пассажиров, возвращая им билеты. Древний старец, похожий на Тургенева, серебряно-седой, с окладистой, мужицкой бородой стоявший на пороге своего купе, взглянул на Меркулова как бы с ожиданием, с готовностью заговорить. Нарядная пассажирка, бренча своими украшениями, вся как будто светясь — улыбкой, блестящими глазами, зубами, — приблизилась к Меркулову. — Доброе утро, товарищ генерал! Мы ужасно опаздываем, — певуче, весело сказала она. — Такая досада! Он посторонился, уступая место у окна; очень высокий, с квадратными плечами, с выпуклой грудью, Меркулов в свои пятьдесят лет был еще и строен, как лейтенант, и сохранил в обращении с женщинами ту покровительственную галантность, что изобличала в нем давнишнего сердцееда. Женщина, встала рядом, заговорила о муже, который заждался ее на вокзале и, наверно, беспокоится. Меркулов, ласково улыбаясь, слушал, но затем обернулся, чувствуя на себе упорный взгляд седовласого пассажира. Еще вчера днем он обратил внимание на необычную для «международного» вагона супружескую пару — старика и старуху, севших на одной из промежуточных станций. Все в их облике — и опаленные вековечным загаром, посеченные морщинами лица, и большие руки с панцирными ногтями — говорило, что это крестьяне, колхозники; их провожали девушки в ситцевых платьях и мужчины в тяжелых сапогах, в мятых бумажных рубашках. Провожающие подбадривали супругов, слышалось: «Не тушуйся, дед, гляди веселей!.. Напиши, как вас там встретят…» В общем, происходило нечто не совсем обычное: можно было подумать, что старикам предстояло какое-то большое испытание. Вглядываясь сейчас в этого патриарха, Меркулов вспомнил, что у него был когда-то солдат, также очень похожий на великого писателя Тургенева. — Я вас познакомлю с моим мужем, — сказала нарядная пассажирка. — Он, как и вы, генерал, только штатский, по транспорту. — Благодарю, буду польщен. Прошу простить! — извинился Меркулов; он отступил на шаг и повернулся к старику, не спускавшему с него глаз. — Хрусталев, вы? — громко, на весь вагон сказал он. — Первая рота сто восемнадцатого… Здравствуйте, товарищ ефрейтор! И с невольной поспешностью, точно заслышав команду, старик затоптался на месте и встал, выпрямившись, сдвинув ноги — каблуки вместе, носки врозь. Силясь придать своему слабому голосу строевую отчетливость, он выкрикнул: — Здравия желаю, товарищ генерал! Меркулов обеими руками потряс костистую, твердую руку своего солдата. Теперь он вспомнил все о нем: это был в корпусе, которым он в конце войны командовал, самый старый боец. Тогда уже, в год победы, ему, ефрейтору Хрусталеву, перевалило за шестьдесят, и командир взвода называл его отцом, а стрелки — дедом; его не раз собирались демобилизовать или хотя бы перевести на нестроевое положение, но он упрямо противился. И с ним, надо сказать, не слишком спорили: лучшего агитатора, чем этот доброволец, помнивший империалистическую войну и революционные октябрьские бои, чем этот комбедовец, первый колхозник у себя на селе, нельзя было и желать. Молодежь его почитала — Хрусталев при всем том отлично стрелял из пуле- мета — и гордилась им, как некоей полковой достопримечательностью. А старик был общителен, говорлив, неистребимо оптимистичен и знал уйму военных историй, которые неизменно счастливо кончались. — Давно, давно не встречались — с самого Дрездена. Рад видеть вас в добром здоровье, — сказал Меркулов. — Поздравляю с новым званием! — сказал Хрусталев. — Служите все, товарищ генерал-полковник? — Спасибо, ефрейтор! Служу… Да, давно мы не встречались, — повторил, как бы удивляясь, Меркулов. Он припоминал их частые в прошлом встречи: на марше, в окопе, после боя на еще теплых каменных развалинах городов. — А я вот отбарабанил свое, — сказал Хрусталев. — Полеживаю теперь, посиживаю, радио слушаю… — И, понизив голос, как по секрету, пояснил — На полном иждивении состою, то есть по потребностям. — А-а… — не понял Меркулов. — Назначили мне по потребностям… Мне и моей старухе. Вот оно, дело-то… — Старик с неясной улыбкой, пытливо смотрел на генерала своими водянистыми, влажными, как у младенца, глазами. Он точно ждал от него разъяснения. В двухместном «первой категории» купе, которое занимал отставной ефрейтор, генерал познакомился с его женой; такая же серебряно-седая, с высушенным лицом, старуха молча низко поклонилась. Оба — и Хрусталев и его жена — были одеты во все новое и темное, что придавало им торжественно-официальный вид: на нем был черный из толстого сукна пиджак и хромовые негнущиеся ботинки, на ней — черное шерстяное платье и белоснежный платок на голове. — Я домой с войны воротился — опять свою бригаду взял, — принялся докладывать Хрусталев. — Как в пустыне, как сызнова начинать пришлось, спины не разгибали… А там еще недород в сорок шестом получился. Всего было, товарищ генерал-полковник! И на одном хлебушке сидели, без сахара, без керосина, как в допотопные времена. Хрусталев повел взглядом на жену; опустив голову, она пристально рассматривала вышивку на салфетке, покрывавшей столик, водя по ней своим искривленным, костяным пальцем. — Куда путь держите? — спросил Меркулов. — Я видел, как вас вчера провожали… — Ага, ага… Проводили хорошо, с честью… — Хрусталев опять неопределенно улыбнулся, точно умалчивал о чем-то. Лес кончился, и в вагон вновь хлынуло горячее солнце. Старик зажмурился и прикрыл ладонью, как щитком, глаза. — В санаторию со старухой едем, товарищ генерал-полков-ник, — доложил он, — в лучшую, какая ни на есть. — Что же, правильно! — сказал Меркулов. — Поработали — отдохнуть пора. — Ничего, жаловаться грех… — ответил Хрусталев. — А только… Да вот почитайте сами. Он полез за пазуху, достал новенький, хрустящий бумажник, покопался в нем и подал генералу потертый на сгибах ли-сток. Меркулов, напрягая зрение — текст был слепо напечатан, — прочел: «Выписка из протокола общего собрания членов с.-х. артели «Звезда Октября». Из дальнейшего следовало, что поездка пенсионера Хрусталева и его жены на курорт обсуждалась на общем собрании колхозников, которое и постановило приобрести для них путевки в санаторий, а также оплатить проезд в «международном» вагоне. И Меркулова лишь сейчас озарило: старик и старуха волновались — они сидели перед ним рядышком, оба снежно-белые, в черной одежде, чопорные, напряженные… Сложное, щемящее чувство охватило генерала. «Вот ты и отвоевался, старый вояка», — посочувствовал он своему ефрейтору. — Я председателю доказывал — он тоже из нашего с вами сословия, из военнослужащих, — проговорил Хрусталев, — я ему доказывал: нам коровник новый в этом году ставить, нам садик для детишек расширять надо. А он мне определительно так: детишки, дед, подождут еще малость, а тебе ждать некогда, тебя сроки подпирают. Ведь вот чем взял: «сроки подпирают», говорит. Хрусталев помолчал, выжидая, что обо всем этом скажет генерал-полковник; старуха оторвалась от созерцания салфетки на столике и, сложив руки на коленях, смотрела в окно. — Председатель мне объяснил: тебя на войну и с войны как возили? В первом классе с другого конца: на соломке спал, шинелькой покрывался. Поезжай теперь в спальном, ознакомься. — И Хрусталев с усмешкой поглядел вокруг себя. — Ничего, хорошо… — сказал он и неожиданно вздохнул. — Красиво, и умывалка отдельная… Вся арматура тоже специальная, дорогая, чересчур даже. — Что ж еще вам пожелать, товарищ ефрейтор? — сказал Меркулов; ему подумалось, что в целом мире не найти было награды, которая бы полностью вознаградила такого Хруста-лева. — И не придумаешь ничего. — Я еду и сам себя спрашиваю: чего тебе еще надобно, старый пень? — ответил Хрусталев. — Только доброго здоровья и можно пожелать, многих лет жизни вам и вашей супруге, — сказал генерал. — Благодарствую… В колхозе у нас, конечно, еще иждивенцы есть сверхпризывного возраста, не я один, — проговорил старик. — И вот что я вам замечу, товарищ генерал: даже мед не так сладок, когда его один ешь. Меркулов кивнул — этот старый комбедовец и красноармеец не мог, конечно, сказать иначе. — Верно, ефрейтор! Верно! Но не все сразу… Сегодня вы поехали, завтра другие… Так у нас и пойдет. Хрусталев мотнул своей тургеневской головой, но ответить не успел… Под поездом оглушительно загрохотал мост, как будто вагоны всеми колесами поскакали по булыжнику. И длинно впереди засвистел паровоз, оповещая о своем приближении к станции. Старуха встрепенулась и стала перевязывать платок на го-лове, Хрусталев задергался всем телом, стремясь встать на ноги, и оба обратили к Меркулову вопрошающие взоры. — Вас, я полагаю, должны встретить, — успокоил он их. — Если не будет санаторной машины, я отправлю вас на своей. — Ага… Встретят, говорите! — пробормотал старик, щурясь от солнца, пылавшего в купе. И он и его жена сделались вдруг похожими на оробевших детей. Из вагона Меркулов вышел в превосходном настроении; адъютанту он приказал позаботиться о Хрусталевых и усадить стариков в машину. Адъютант понес их вещи, а сам он постоял на перроне, осматриваясь. Меркулов не раз уже приезжал сюда, и ему любопытно было вновь увидеть эту небольшую станцию с чистеньким вокзалом, с палисадником, с посеребренными, точно игрушечными, фонарными столбами. Издали, в толпе пассажиров, устремившихся к выходу, Меркулов разглядел группу военных, спешивших наперерез общему потоку; он знал командира дивизии Парусова, заместителя командира корпуса генерала Самарина и некоторых офицеров своего штаба, членов инспекторской комиссии — все собрались здесь, чтобы его встретить. — Заставил я вас поскучать, дожидаясь… — подавая руку Парусову, сказал Меркулов. — Уж не посетуйте — без вины виноватый. И зачем, собственно, вам надо было сидеть на вокзале? Думаете, я без вас не добрался бы? Он с затаенной усмешкой слушал, как Парусов пытался его разубедить: — Что вы, товарищ