ец-то его жизнь и осмысленной и увлекательной. Чистейшая, доверчивая благодарность к людям, по-заботившимся обо всем этом, переполняла Баскакова. К инспекторской проверке он готовился с подвижническим почти рвением — он хорошо понимал, как далеко ему до Булавина, например, или до силача Даниэляна, и удваивал свои старания. Его автомат, ухоженный, многократно проверенный, осмотренный накануне и в разобранном и в собранном виде, готов был к безотказному, точному бою. Но сам-то он в эти последние перед выходом на рубеж минуты плохо уже сознавал, где он и что от него требуется. Он ждал команды, как ждут приговора. И вдруг за мгновение до того, как она прозвучала, Баскаков услышал: кто-то тихо и внятно сзади проговорил: — Алеша! Не робей, друг! Он узнал голос Разина, командира отделения, и так крепко стиснул автомат, что его руки невольно задрожали, а с жирно блестевшего кожуха автомата сорвались крупные капли. — Победа или смерть! — дошел до него тот же тихий голос, как бы ослабленный расстоянием. Баскаков зажмурился, точно перед прыжком в воду. В ту же минуту в ушах его зазвенел высокий, сильный, вибрирующий голос лейтенанта: — Рядовой Баскаков! К бою! И произошла поразительная вещь: судорога, сковывавшая его, мгновенно вдруг исчезла. Алексей сунулся вперед так, будто его подтолкнули, и легко пошел, пошел, все убыстряя шаг. Он не помнил больше о том, что грозило ему в случае неудачи; в ушах его, внезапно усилившись, продолжало звучать единственное, что осталось, короткое и повелительное: «К бою! Победа или смерть!» И он начисто позабыл уже и о том, что за ним наблюдало множество глаз. Он действовал, действовал с самозабвенной сосредоточенностью, будто и в самом деле вступил в бой, в смертный поединок. И в этой его самоотреченности исчезло без остатка его волнение неуверенности. Вот он очутился в окопчике, откуда должен был подняться в атаку. Как-то особенно быстро и ловко ему удалось надеть противогаз. Алексей втянул в себя теплый, опресненный, точно ватный, воздух, и это заставило его еще сильнее ощутить всю боевую необычность обстановки. Прижавшись плотно левым боком к стенке окопа, он навел свой автомат на врага. Но в это первое мгновение Алексей не нашел цели. Он до-вольно ясно видел ее — два серых фанерных силуэта в касках, — пока спешил сюда, шагая поверху, и оп потерял ее здесь, внизу. Только спутанные стебли травы, поваленной ночным ливнем, светлые от стекавшей воды, виднелись в окулярах его противогаза да отсвечивали оловянным блеском дождевые озерца. Можно было подумать, что фанерные пулеметчики, чудесно ожив, нырнули куда-то в укрытие, также изготовившись к бою. Алексей медленно водил автоматом. Он весь превратился в один свой правый открытый глаз: левый был прищурен; он не дышал. И сердце его заколотилось, когда в светлых волнах по-легшей травы он различил каски, только каски врагов. Он по-слал в них короткую очередь; мигнули искры трассирующего огня, и каски скрылись. Путь для атаки был открыт, но Алексей не успел даже почувствовать торжества. Выскочив из окопчика, он побежал, низко пригибаясь, точно в этой атаке ему и впрямь угрожал вражеский огонь. Теперь он всем существом своим действительно воевал, находился в опасной, гибельной схватке, в которой должен был победить или пасть. Бежать становилось все труднее: ноги скользили по мокрой траве. Внезапно Алексей до колен провалился в жидкую грязь; ему не хватало воздуха. Но чем тяжелее ему приходилось, тем острее было это гнавшее его навстречу врагам неизъяснимое чувство боя. Назад, где на приличном расстоянии следовали за ним полковник-проверяющий и сигнальщик с красным флажком, он не оглядывался. Вторую цель требовалось уничтожить гранатами. И Баскаков швырнул их, одну и другую — учебные, безобидные гранаты, — с такой яростью, будто впереди за бруствером и вправду сидели ненавистные враги. Чтобы уберечься от губительных «разрывов», сам он тут же распластался на траве. И гнев и воля к жизни, ничто иное, помогли ему метнуть обе гранаты на большое расстояние, точно в цель — два фонтанчика всплеснулись за бруствером. Немедленно Баскаков снова был на ногах. Весь мокрый, перепачканный в грязи, задыхающийся, оп помчался дальше в своих болтавшихся на тощих икрах грузных сапогах. Никогда еще он не действовал так решительно, так умело, так стремительно; его ноги, руки, зрение точно опережали его мысль, едва она рождалась. Правда, он сознавал лишь то, что делал в данную минуту: бежал на врага, прицеливался во врага, стрелял в него, снова бежал — больше не существовало ничего. Но именно это и придавало его движениям необыкновенную ловкость, сноровистость, быстроту. Все способности его души, собранные в один фокус, были брошены, подобно ярко вспыхнувшему лучу, в эту беспощадную схватку. Баскаков не демонстрировал «действия стрелка в наступательном бою», он в полном смысле сражался. И его глаза были теперь по-снайперски зоркими, а мальчишеские, в царапинах, в ссадинах, руки — сильными и ухватистыми. Следующую цель Алексей поразил на ходу, почти не задержавшись для выстрелов. Это было тем более удивительно, что он скорее угадал ее в туманном сумраке, чем рассмотрел. Дождь струился по стеклам его противогаза, и ему казалось, что и сам он проваливается куда-то под воду и поле боя уходит на дно вместе с ним. Очертания близких предметов расплывались, колеблемые, как на мелких волнах; голая осинка впереди растеклась мутной кляксой, и Алексей вообще перестал что-либо видеть. Его поразила мысль, что это и есть ранение в бою, а может и смерть, и инстинктивно он снова упал. Всей ладонью Алексей попытался защитить глаза, как схватился бы за на-стоящую рану, и зашарил пальцами по противогазу. Когда он отнял руку, смахнув воду со стекол, вокруг несколько прояснилось. Вдали, откуда наплывала водяная мгла, он различил зеленоватые привидения, чуть менее темные, чем дрожащий сумрак, из которого они возникали. Призраки бесшумно перемещались справа налево, скользили, как по воздуху, это и были «бегунки». Алексей подумал, что если он все же видит их, он еще не умер. Опершись на локоть, он дал очередь. И там, где вспыхивали летучие искорки его трасс, пропадали, как от огненного дуновения, бегущие тени. Вот исчезла и последняя — край поля был очищен от врагов. Алексей подождал немного, вглядываясь; «бегунки» были поражены все до единого. Наступила поразительная, какая-то пустоватая тишина; чем больше она длилась, тем становилось слаще. И он, Алексей Баскаков, мещерский подпасок, впервые услышал эту сладостную тишину победы, самой необыкновенной победы в своей жизни. Впрочем, спустя недолгое время он заколебался: не померещилось ли ему? Это было слишком невероятно для него — поразить все цели и мишени. Возвратившись во взвод, Алексей бросил опасливый взгляд па лейтенанта, командира взвода: доволен ли тот наконец? И он не понял выражения, с которым посмотрел на него лейтенант: не то благодарного, не то виноватого. Следующим стрелял Булавин. Узнав о результате Баскакова, он засмеялся от удовольствия. С легким сердцем он вышел за рубеж и отстрелялся, как всегда, на «отлично». За ним был вызван Даниэлян и тоже вернулся с отличной оценкой. Что-то будто изменилось неуловимо не то в воздухе, не то в людях. И хотя видимость к полудню улучшилась незначительно, а дождь по-прежнему сеял, как сквозь сито, никто во втором взводе больше не осрамился. Час назад все были убеждены в том, что задача, поставленная перед ними, невыполнима, теперь не осталось никого, кто сомневался бы в ее доступности. В целом второй взвод отстрелялся на «хорошо», третий, славившийся своими снайперами, заслужил «отлично». И на площадке стало как бы легче дышать, точно повеяло свежим, оживляющим ветром. Командир полка приказал передать благодарность третьему взводу. — Старый конь борозды не портит, — улыбаясь, сказал он капитану Борщу, движимый искренним расположением к нему. Теперь этот старательный капитан представлялся ему опытным ветераном, у которого офицерам помоложе многому полезно было поучиться. Парусов вновь почувствовал потребность в общении и лично пригласил членов инспекторской комиссии в палатку обсушиться и отдохнуть. Он был полностью удовлетворен: его десантники и в трудных условиях продемонстрировали перед командующим хорошую боевую выучку. — Прошу, товарищи командиры, время подкрепиться… — говорил он с довольным и радушным видом. — А и в самом деле, пойдемте передохнем, — весело сказал Меркулов. — Борис! — позвал он адъютанта. — Достань-ка моего искристого. Сидя в палатке, ожидая, пока принесут боржом, он подвел итог: — В общем, удачно получилось: погода сделала то, что и требовалось: усложнила условия… Больше выдумки, больше инициативы, товарищи офицеры! — своим твердым, сипловатым голосом сказал он. — Разнообразьте мишенную обстановку! Настало время завести мишени, изображающие расчет безотказного орудия, открыто лежащую фигуру с телекамерой, стереотрубу, жизненно необходимо! Меркулов много еще говорил о требованиях, которые современный бой по сравнению с боями Великой Отечественной войны предъявляет к пехотинцу. Он также был доволен солдатами: лихие стрелки — если дойдет до настоящего дела, они и черта уложат пулей между глаз. Уж он-то, сам недурной стрелок, знал, каково им сегодня досталось! И в то же время в небольшом конфликте с Нарусовым именно он, как оказалось, был прав, не отменив из-за дурной погоды стрельб. Полковник-проверяющий зашел за своим помощником майором в его беседку, и они также отправились пить чай. — Испытываешь чувство удовлетворения — вот что главное, — сказал полковник. — Понимаешь, что не зря топчешься. Он только что переобулся, сменил отсыревшие сапоги, и ощущение сухости в ногах доставляло ему истинное наслаждение. Капитан Борщ, вернувшись с ротой в казарму, позвонил жене, он догадывался: она беспокоится, зная, что его рота про-ходит проверку. Но, даже не упомянув о результатах дня, Борщ только попросил жену: — Собери мне бельишко, в баньку думаю наведаться… По-раньше сегодня освобожусь. И по этой просьбе и по легкому, бодрому тону, каким она была высказана, жена поняла, что стрельбы прошли хорошо. Собрав белье мужу, она затем отправилась в магазин, чтобы принести ему к ужину пива, — попарившись, капитан любил побаловаться пивом. Только поздно вечером после отбоя пришел в свою маленькую, аккуратную комнату с ситцевой занавеской на окне лейтенант Жаворонков. И тут же, несмотря на усталость, достал свой дневник, толстую, в твердом переплете тетрадь, раскрыл ее п некоторое время смотрел на фотографию, прикрепленную к внутренней стороне переплета. На фотографии был изображен такой же круглолицый, как и сам лейтенант, но постарше, лет за тридцать, человек в гимнастерке старого образца, без погон, с тремя «шпалами» на петлицах… Каждый раз, когда Жаворонков открывал в конце дня, перед сном, свой дневник, он встречался таким образом взглядом со строгим и внимательным, как запечатлелось на фото, взглядом отца. Он плохо — и это мучило его — помнил отца живым: в сорок первом, когда отец, командир кавалерийского полка, ушел на войну, ему не исполнилось еще и семи лет. Но, приступая к очередной записи в дневник, лейтенант чувствовал себя так, точно он отчитывался перед самым высоким и самым справедливым начальством, следящим за ним из своего геройского и святого отдаления. Сразу став серьез