Что это было: действительная беззаботность или намеренная слепота?
За столом заговорили о новом главнокомандующем французской армией – человеке осмотрительном, доказавшем, что у него есть опыт… противнике фантазий и авантюр.
Вильнер заметил:
– Однажды я с ним встречался… Он произвел на меня впечатление человека, который, по-видимому, умеет обращаться с порохом, но сам, естественно, пороха не выдумает.
Слова эти были встречены общим смехом.
Драматург обратился к сидевшей напротив него Сильвене.
– Знаешь, нынче утром я видел твою дочь, – сказал он. – Она позирует мне. Способная девочка. Не хочешь ли повидать ее, она после обеда снова придет.
Он был тут же наказан за свою злую шутку: она навела его на мысль о пьесе. «Продолжать ли ее писать? Или бросить посредине?» Им овладела тоска. Желая рассеяться, он повернулся к сидевшей слева от него белокурой, высокой и хрупкой, по-прежнему добродетельной госпоже Буатель и спросил:
– Почему вы столько лет заставляете меня страдать?
В то же время Вильнер старался нащупать под столом свой пульс и пугался, что не находит его.
– Дорогая, дорогая, у меня останавливается сердце! – произнес он хриплым и слабым голосом, протягивая соседке кисть руки. – Проверьте, пожалуйста, сами.
Госпожа Буатель прижала свои тонкие бледные пальцы к набухшим артериям драматурга и успокоила его. Он просто небрежно искал пульс, вот и все. А сердце бьется нормально.
Все еще держа пальцы на запястье Вильнера, Мари-Тереза Буатель смотрела на сидевшего по другую сторону стола Жан-Ноэля и спрашивала себя, почему этот белокурый юноша с красивыми чертами лица, который так скрасил бы приближавшуюся к ней пору увядания (ей было уже лет сорок), упорно разговаривает только с этой ужасной старухой, у которой уже не раз подтянуто лицо.
Инесс Сандоваль также смотрела на Жан-Ноэля и думала: «Почему он так внезапно бросил меня, даже без всяких объяснений? Любил ли он меня по-настоящему или нет?»
Огеран наклонился к уху Инесс и вкрадчивым голосом принялся, по своему обыкновению, злословить:
– Какая прелестная семейная картина за нашим столом, не правда ли? Как жаль, что наш друг Брайа не пишет в этом жанре. Получилось бы великолепное полотно для музея. Особенно если соединить пунктиром тех, кто был в близких отношениях друг с другом. Бесконечное число комбинаций! Каждый из нас недурно бы выглядел… Но что происходит с малюткой Шудлер? Она как воды в рот набрала. Неужели Симон уже заставил ее страдать? Или, может быть, ваше присутствие…
Мари-Анж с нетерпением ждала десерта, втайне надеясь, что на стол подадут эклер с шоколадным кремом. Ей было неприятно, что за столом сидят бывшие любовницы Симона. Рядом с этими известными всему Парижу женщинами она чувствовала себя робкой девочкой. «Разумеется, будь я замужем за Симоном, все сразу бы изменилось, я бы не чувствовала себя униженной, особенно теперь, когда я в положении. Виделся ли он со своей женой? Надо принять какое-то решение, я должна все узнать, откладывать больше нельзя…» Она старалась поймать взгляд Симона и замечала, что он довольно редко смотрит в ее сторону.
Марта Бонфуа, все еще красивая, с великолепными седыми волосами, придававшими ей величавый вид, давала двум молодым депутатам советы, как вести себя в парламенте.
А Эмиль Лартуа своим чуть свистящим голосом изрекал забавные парадоксы: он говорил о том, что стали бы писать через три тысячи лет археологи, если бы Версаль был разрушен предстоящей войной.
– В «Синем путеводителе» той эпохи, – говорил академик, – можно будет прочесть: «Главным святилищем был тогда огромный храм, где французы, этот народ со слаборазвитым интеллектом, поклонялись солнцу, о чем свидетельствуют найденные нами многочисленные эмблемы. Недавние раскопки, произведенные Шмоллем и Трукером, помогли извлечь на свет божий обломок королевского головного убора. Он украшен двумя литерами: „Р. Ф.“, – это инициалы короля Раймона Первого Фальера, которого некоторые авторы именуют также Пуанкаре[120]. В годы династии Фальеров, о которой у нас больше всего данных, – династия эта воцарилась в стране вслед за династией Капетингов[121] – французы жили в условиях теократии. Каждые семь лет они собирались в залах своего храма, чтобы избрать верховного жреца…»
– И на священном пиру, открывавшем эту церемонию, – подхватил Вильнер, – они съедали с потрохами своего прежнего верховного жреца.
Было двадцать минут второго. В зале поднялась небольшая суматоха. Лашом подал знак парламентариям, сидевшим за столом, те встали и вместе с ним направились к выходу, чтобы принять участие в выборах президента.
Мари-Анж бродила по большой галерее отеля «Трианон». Она чувствовала себя безнадежно одинокой. Всей душой она жаждала дружеского участия. Знакомые при встрече с ней любезно говорили ей: «Добрый день, дорогая… Как вы себя чувствуете, милая, прелестная крошка?» – но и эти люди казались ей чужими, далекими, бесчеловечными. Она отвечала им: «Очень хорошо, благодарю вас…» Что еще могла она им ответить? И замыкалась в печальном молчании, в котором посторонние могли усмотреть кто – робость, кто – презрение, кто – глупость. Кому могла она открыть свою тоску, свою тревогу?
Ей внезапно захотелось увидеть в этой шумной толпе, только растравлявшей ее немое горе, хотя бы одну из манекенщиц Марселя Жермена, одну из тех девушек, с которыми она бок о бок работала несколько месяцев; переодеваясь в тесной комнате, они торопливо поверяли друг другу свои сердечные драмы и делились друг с другом постоянным, мучительным страхом забеременеть.
Симон возвратился довольно быстро.
Депутаты голосовали в алфавитном порядке, начиная с буквы, которую определил жребий перед началом баллотировки. Жребий этот выпал на букву «И». Вот почему Лашом оказался в числе первых поднявшихся по лестнице к трибуне и опустивших свой бюллетень в большую урну, где пока еще было сокрыто имя будущего главы государства.
До конца голосования и подсчета голосов оставалось не меньше часа.
– Прогуляемся немного по парку, – предложил он Мари-Анж. – А затем не спеша снова вернемся в зал, где проходят выборы президента.
Наступила пора весеннего цветения, деревья набирали силу, и на ветвях уже ярко зеленели листья.
Начали действовать большие фонтаны, и посреди бассейнов к небу устремлялись, блестя на солнце, перламутровые струи.
Повсюду тритоны, дельфины, наяды, морские коньки выбрасывали в воздух водяную пыль, и она переливалась всеми цветами радуги. Колесница Нептуна и колесница Аполлона исчезали в сверкающих брызгах.
Все вокруг наполнял шум падающей воды. Помоны прижимали к груди виноградные гроздья, Гераклы опирались на палицы, нимфы прятались в глубине рощиц, смеющиеся фавны играли на флейтах, Гермесы протягивали руки, на которых не хватало двух или трех пальцев, – и все они, казалось, грели на апрельском солнышке свои красивые мраморные тела.
В аллеях было много людей, всем хотелось полюбоваться этой старинной феерией: все здесь, в Версале, было создано – посажено, построено, изваяно, отчеканено – два с половиной века тому назад и с каждым годом становилось все чудеснее.
– Что ж ты молчишь, Симон? – спросила Мари-Анж.
– Я виделся с женой, – сказал он. – Она отказывается, и у меня нет средств принудить ее.
У Мари-Анж потемнело в глазах, ей показалось, будто мир вокруг нее рушится, и тут только она поняла, что все это время в ней жило лишь одно желание, одно стремление, жила одна мечта – стать женой Симона.
Если бы в аллеях не было столько гуляющих, она, наверное, припала бы к дереву и разразилась рыданиями.
Но она нашла в себе силы идти все дальше и дальше… «Вон камень… еще камень… конец лужайки… цоколь статуи…» Вокруг нее супруги сановников и депутатов восторгались красотами Версаля, а рядом шагал Симон и продолжал говорить.
Он с негодованием рассказывал о своем визите к Ивонне, давая выход ненависти, клокотавшей в нем. После разговора с женой он побывал у адвоката.
– Я могу потребовать развода и добиться его. Кстати сказать, я это сделаю, и немедленно, – прибавил он. – Но дело в суде будет тянуться долго, может быть, несколько лет. Она это знает и этим пользуется. Таким способом она мстит мне.
Он закурил сигарету, переложил зажигалку из одной руки в другую.
– Да, это тяжелый удар, – продолжал он. – Если бы я мог добиться развода за два месяца, как рассчитывал, и если бы ты, моя дорогая, захотела сохранить ребенка и не побоялась навсегда соединить свою жизнь с человеком моего возраста, мы бы поженились, и я был бы безумно счастлив с тобой… и нашим ребенком. Понимаю, нелепо говорить об этом сейчас, но еще более нелепо было бы строить воздушные замки, не убедившись, что наш брак возможен.
Он посмотрел на нее, и Мари-Анж увидела в его выпученных глазах, защищенных очками, глубокое волнение и такое сильное страдание, какое обычно свойственно лишь юноше; и от этого Симон, казалось, помолодел лет на тридцать. Тогда она взяла его за руку.
– Я тоже стремилась к этому всей душой. Ты и сам знаешь, Симон, – сказала она, удерживая слезы.
Теперь уже не было нужды скрывать, но и незачем было говорить о том, что она любит его первой, глубокой и сильной любовью.
«Что мне остается делать?» – думала Мари-Анж.
Последние три недели, по шесть раз в день принимаясь за злосчастный эклер с шоколадным кремом, она мысленно перебирала все возможности: «Выходить за него замуж… не выходить… а если не выходить, то…» Но сейчас, когда счастливый исход был исключен и все надежды развеялись в прах, новая преграда возникла перед ней.
Мысль о том, что в ее жилах течет кровь Шудлеров, де Ла Моннери, д’Юинов, Моглев и де Валлеруа, мысль, которая не мешала Мари-Анж иметь любовников, когда она была девушкой, неожиданно и властно напомнила ей о требованиях приличия. И голос предков зазвучал в душе Мари-Анж не для того, чтобы напомнить ей христианскую заповедь: «Да не уничтожишь ты плода чрева своего», а для того, чтобы повторить лицемерное требование общества: «Нельзя иметь незаконнорожденного ребенка».