– Ищи утешение в Боге, дорогая, – сказала она Жаклине. – И увидишь – тебе сразу станет легче.
– Вполне возможно, тетушка, – слабым голосом ответила Жаклина.
– Где твои дети?
– У родителей мужа.
– Отлично, я хочу их видеть.
И старуха тут же отправила кучера на авеню Мессины. Мари Анж и Жан Ноэль в сопровождении мисс Мэйбл приехали из квартала Монсо к Трокадеро. При виде черной кареты с гербами на дверцах прохожие останавливались и спрашивали себя, кто же в ней разъезжает. С удивлением они замечали в окнах экипажа две розовые восторженные рожицы.
Этой прогулке в коляске тетушки Валеруа суждено было сделаться одним из наиболее ярких воспоминаний детей Жаклины.
На прощание старая герцогиня сказала госпоже де Ла Моннери:
– Дурной брак, Жюльетта, дурной брак, я предваряла тебя.
Когда посетительницы уезжали, госпожа де Ла Моннери приглашала дочь к себе в комнату и беседовала с ней; высказывая свое мнение о каждой гостье, она одновременно разминала пальцами мякиш ржаного хлеба. Теперь она лепила негритят.
Глухота матери все усиливалась, и это вынуждало Жаклину говорить как можно громче, что было для нее нелегко.
– Видишь, все тебя любят, все тобой интересуются, – убеждала ее госпожа де Ла Моннери. – Нельзя же так убиваться, пора взять себя в руки, а то на тебя просто глядеть тяжело.
Госпожа Полан, которая мало-помалу заняла в доме положение компаньонки, распоряжалась с утра до вечера. Жаклина этому не препятствовала. Немного развлекали ее лишь письма дядюшки Урбена; он рассказывал в них о лошадях, о псовой охоте, о хлопотах с арендной платой и неизменно заканчивал свои послания такими словами: «Я старый медведь, но я отлично понимаю, каково тебе теперь живется; предпочитаю не касаться этого».
Когда установилась зима, Лартуа посоветовал отправить Жаклину на высокогорный курорт; Изабелла поехала вместе с кузиной.
Изабелле также нравилось близкое соседство с чужим горем.
Возраст и внешность позволяли ей теперь рассчитывать лишь на интерес со стороны пятидесятилетних мужчин. Между тем она изо всех сил старалась привлечь к себе внимание, от кого бы оно ни исходило, и любое ухаживание заставляло ее терять голову. Но затем ее охватывал страх, перед ней снова вставало трагическое воспоминание, и она неожиданно отталкивала человека, который уже готов был стать ее возлюбленным, отказывалась от свидания в тот самый вечер, когда могла начаться их близость. «Эта женщина сама не знает, чего хочет», – удивлялись поклонники.
Нерешительность Изабеллы постепенно приобрела болезненный характер и влияла на все стороны ее жизни.
Она без устали засыпала Жаклину вопросами, но даже не слушала ответов.
– Что мне делать?.. Как я должна поступить? Не думаешь ли ты, что… Как ты считаешь?..
За окнами светлая ночь окутывала снежные вершины. Из нижнего этажа в комнату доносились смягченные расстоянием звуки оркестра. И внезапно Жаклина уловила слова:
– Ах! Понимаешь ли, мы, вдовы…
– Нет, нет! Прошу тебя, без сравнений! – возмутилась Жаклина. – Умоляю тебя, замолчи!
– Может быть, дать тебе капли? – спросила Изабелла.
И отправилась танцевать.
Жаклина возвратилась с курорта такой же бледной и худой, как была. Она снова поселилась на авеню Мессины; здесь, по крайней мере, она чувствовала себя более защищенной от плакальщиц.
Молодая женщина, казалось, не слышала, что ей говорят; она продолжала жить, подобно тому как часы после удара продолжают идти, пока не кончится завод. Но все, что Жаклина делала, она делала машинально.
Однажды вечером госпожа Полан постучалась в комнату к госпоже де Ла Моннери.
– Мне кажется, графиня, ваша дочь нуждается в поддержке религии.
– Что? Значит, и у вас такое впечатление, Полан? – отозвалась госпожа де Ла Моннери. – Она ведь перестала ходить к обедне, не так ли?
– Дело не только в этом, графиня, меня пугает ее состояние вообще. Даже собственные дети, по-видимому, больше не занимают Жаклину. Она просит их привести и тут же отсылает обратно. Можно подумать, что их вид не столько радует бедняжку, сколько причиняет боль. Я было пыталась ее вразумить, но вы сами знаете, в каком она настроении…
На следующее утро госпожа де Ла Моннери водрузила на голову шляпу и направилась в монастырь доминиканцев, помещавшийся в предместье Сент-Оноре: она решила повидать отца де Гранвилажа.
Почтенную даму провели в темную и тесную приемную с выбеленными стенами; вся обстановка там состояла из трех топорных стульев, простого некрашеного стола и скамеечки с пюпитром для совершения молитвы. Госпоже де Ла Моннери пришлось ожидать минут десять. Единственным украшением приемной служило огромное дубовое распятие. За матовым стеклом двери то и дело возникали силуэты монахов, бесшумно скользивших по коридору.
– Добрый день, кузина, – послышался мягкий голос настоятеля.
Это был высокий худой старик, белый как лунь, с подстриженными в кружок волосами. Его бледное лицо могло поспорить белизною с длинной шерстяной рясой; он походил на мраморное изваяние.
Лицо старика было покрыто не только глубокими складками, которые с возрастом залегли вокруг крупных черт, но и бесчисленным множеством мелких – продольных и поперечных – складок, благодаря чему кожа напоминала пленку на остывшем кипяченом молоке.
На собеседника смотрели красивые серые глаза, окруженные сеткой морщин. Их взгляд был внимателен и полон мысли. В самой глубине их, словно угасающий блеск, светилась доброта.
Человек этот со спокойным достоинством властвовал над многими сотнями монахов, обитавших в тринадцати монастырях Франции, равно как и над миссионерами его ордена, жившими в Шотландии, Швеции и Палестине; каждый день он собственноручно отвечал на два десятка писем и тем не менее мог, подперев щеку подагрическими пальцами, терпеливо слушать словоохотливого собеседника.
Госпожа де Ла Моннери говорила долго.
– Вот что значит выйти замуж за молодого человека, чьи предки были евреи, – закончила она. – Только на днях Элизабет де Валеруа говорила мне об этом. В результате дочь моя утратила веру, а ее муж…
Отец-настоятель медленно возвел очи горе.
– Мы знаем весьма достойных евреев, пришедших в лоно католической церкви, – ответил он. – Что касается побуждений, толкающих рабов Божиих на самоубийство, то они бывают лишь следствием временного помрачения рассудка. К тому же в последнюю минуту на несчастного могло снизойти озарение, и кто знает, не обратил ли он к Господу Богу сокрушенную мольбу о прощении. Как можем мы судить других, когда сами пребываем во мраке?
Почтенной даме приходилось напрягать слух, чтобы улавливать негромкую речь настоятеля, в которой проскальзывали итальянские интонации, приобретенные им в пору долгого пребывания в Риме.
– Как вы полагаете, кузина, – продолжал настоятель, – утратила ли ваша дочь веру после того, как вступила в брак, или после гибели своего мужа?
Госпожа де Ла Моннери ничего не ответила.
– Я сделаю все, что в моих силах, – закончил старик. – Увы, ревматизм мешает мне передвигаться.
Он с усилием поднялся, опираясь узловатыми пальцами о стол, вся его поза выражала непринужденную учтивость, с какой в прежние времена вельможи провожали дам.
На следующий день Жаклина получила письмо, украшенное вензелем ордена доминиканцев. Вот что она прочла:
«…Именно потому, что Господь наш есть Бог Отец и Тертуллиан сказал “Nemo tam pater”[20], любой из его детей может неизменно уповать на милосердие Божие, может и должен неизменно стремиться к совершенствованию. Вера в том и состоит, чтобы твердо знать: Господь наш есть Бог Отец, и Бог этот настолько приблизился к нам, что принял человеческий облик, дабы все люди, по слову святого Августина, могли стать как боги! Он приблизился к нам посредством таинства воплощения, Он и сейчас приближается к нам посредством таинства евхаристии. Приблизьтесь же, дорогое дитя мое, к этому неиссякаемому источнику утешения…»
Когда госпожа де Ла Моннери узнала о получении письма, она не удержалась и воскликнула:
– Признаться, наш кузен не слишком утруждает себя.
Но несколько дней спустя в доме появился отец Будрэ, посланный настоятелем.
4
Волнующая церемония вручения барону Ноэлю Шудлеру ордена командора Почетного легиона и посмертного награждения тем же орденом, но первой степени покойного Франсуа Шудлера происходила в узком кругу.
– Поскольку сын награждается орденом посмертно, – сказал Анатоль Руссо своим подчиненным, – ничто не мешает нам вручить обе награды одновременно. Напротив!
Он себя чувствовал обязанным банкиру за великолепную операцию с соншельскими акциями.
Награждение происходило в помещении газеты в конце дня; присутствовали только родные барона, его ближайшие друзья, в их числе Эмиль Лартуа и Альберик Канэ, а также несколько старших служащих «Эко дю матен» и банка.
Анатоль Руссо был в ударе. Поднявшись на цыпочки, чтобы повязать широкую красную ленту вокруг шеи гиганта, он сказал:
– Вы слишком высоки, мой друг, слишком высоки. Вы даже не склоняетесь ради награды, и ей приходится подниматься до вас.
Затем при всеобщем молчании представитель военного министра нагнулся к маленькому Жану Ноэлю и приколол ему на грудь отцовский крест.
Ребенок инстинктивно выпрямился и замер. По спине его пробежала дрожь, и он впервые в жизни ощутил тот трепет волнения, какой в торжественные минуты охватывает человека, находящегося в центре внимания окружающих.
Словно для того, чтобы унять этот трепет, Ноэль Шудлер положил свою огромную ладонь на затылок внука. Приняв задумчивый вид, не поднимая от ковра своих черных пронзительных глаз и не снимая руки с головы мальчика, он позировал перед фотографами, озаряемый резкими вспышками магния.
Короткие поздравительные речи. Шампанское…
Все обратили внимание на отсутствие Жаклины. Но еще большее удивление вызвало присутствие Адриена Леруа, старшего из братьев Леруа. Собравшиеся ломали голову над тем, что означает это сближение между соперничающими банками.