Ну а мой удел — письмо с почты. Шлепаю марку с профилем Иоанна Васильевича, выданную гоблиншей. С трудом выбираюсь из-за стола, все скрипит: пол, стол, стул, бабка, которую я потеснил и которая недоругалась. Бабка почти готова обрушить гнев на меня, но, глядя на серебристый шеврон в виде головы пса, молчит, поджав губы.
— Извините, — говорю я.
Кидаю письмо в облупленный синий ящик и выхожу на улицу. Ветрено, летит мусор. Впрочем, я уже выяснил, что по местным меркам это — не ветер. Привыкаю понемногу к Поронайску. И к форме.
Бидон с тягой я в тот раз спрятал у дороги, за километр перед поворотом на нашу бетонку. Там как раз стихийная свалка. На базу явился почти что без опоздания — в двадцать два с копейками. Грязный как черт.
Пакет с формой — ну и наушник, понятное дело — оставлял в супермаркете, том самом, где бидон покупал. В ячейке. Трэшово, да! Но пацаны сказали, обычно прокатывает. Когда нету связки, браслет-наушник все хуже работает, и никому до тебя дела нет. Главное — вернуться в срок. Вот и у меня в тот раз прокатило.
Куртку, джинсы, кроссовки — все пришлось выкинуть. Умылся кое-как — там же, в супермаркете, в туалете. Заскочил в последний автобус «до конечной». От конечной до базы бежал бегом — километров семь.
Ворота на КПП не открывались добрых пару минут, но наконец отворились со скрежетом. Дежурный — квадратный ефрейтор — с интересом меня оглядел, сверяя то, что он видел, с информацией на мониторе.
— Усольцев?
— Так точно.
Он покачал головой:
— Влетишь, дурак. За вид. За грязь!
Подтверждая его слова, камера под потолком опутала меня сетью лазерных линий, а в ухе пискнул возвращенный на место наушник.
— Ну и за опоздание.
— Так точно, господин ефрейтор! — нахватался у Федьки.
— Проходи.
Влететь я, конечно, влетел — но не так чтобы сильно. Меня даже лично никто не распекал. Так, насыпалось нарядов в контур. Ну а форму я сам вычистил — как только, так сразу. Я ж чистюля!!
И тот безумный день завершился, рассыпавшись в голове на отдельные фантастические картинки: медведь-зомби, лицо из дыма, Соль с катаной… Будто не со мной было.
Бидон с тягой меня дождался. Сегодня, отправившись в новое увольнение, я его выудил из серой от грязи покрышки, валявшейся на обочине, ягоды пересыпал в пакет — и опять двинул в Поронайск. На блошиный рынок — искать барыгу, которого подсказала Клара. С «аптекой» Бруня решил не связываться.
Барыга оказался кхазадом — ну а чо я ждал? А рынок — вот точно таким же, как у нас в Твери. Здесь — на огромных бетонных прилавках свиные бошки, здесь — в картонных коробках котята с цыплятами, здесь — тертые мужички продают запчасти, резиновые сапоги и значки. Кхазад был из последних.
Едва услыхав мой намек, он указал в сторонку лохматой бровью. Мы отошли, бородач взвесил в ладони пакет с черной ягодой и, не считая, сунул мне кошель денег, извлеченный из пиджака. Моя опричная форма нимало его не смутила.
Я торговаться тоже не стал, да и пересчитал только потом, попетляв между рядами. О, нашел отличие от Твери. Тут крабов продают!
Денег оказалось много. Я тут же взял новую куртку — такую же, как была, синюю с полосками — джинсы и кроссы. Кошель облегчился не сильно.
С краю рынка стояли киоски с кассетами и телефонами — и плоский кирпичный сарай с вывеской «Товары для самообороны», с тяжеленными закрытыми рольставнями. На вывеске изображен был ниндзя — кстати, с катаной. Ну-ну…
Мне, пожалуй, хватило бы теперь на трубу — и я подошел прицениться.
Телефоны лежали всякие-разные — точно из разных миров добытые. Новенькие и с трещинами, кирпичи и раскладушки. Цены подписаны были от руки, а для пущей красы в витрине промеж аппаратов вилась елочная гирлянда, которая тускло мерцала.
Окошко открылось, показался хитрый глаз гоблина:
— Интересуешься? Уникальное предложение, брат! «Алатырь три икс», почти новый! Себе хотел взять, поэтому на витрине нету…
— Не, — сказал я. — Не интересуюсь.
И пошел с рынка. «Брат», щас. Гоблинов я терпеть не могу, да и кхазадов не очень. А деньги еще пригодятся. Найду лучше почту.
И нашел.
У крыльца почты еще две бабки — движутся с разных сторон, как медленные акулы к старой лодке. Одна, завидев меня, улыбается и кивает мелко-мелко, вторая глядит неприязненно, будто сейчас проклянет. Двойственное у них тут отношение к опричникам. А ведь не снажьи кварталы — центр города.
Внезапно оживает наушник, который я воткнул в ухо, выйдя с рынка.
— Вызывает Паук, — информирует синтетический голос бесстрастно.
Что? Какой, блин, «Паук»? Что вообще происходит⁈
— Э… Усольцев на связи, — говорю я.
— Андрюха! — вопит наушник знакомым противным голосом. — Ты где⁈
— Кхм… А кто вызывает?
— Паук! Блин, ты чо, ты мой позывной не знаешь? Ганя! Сицкий!
— Чего надо?..
Сицкий, как и я, в увольнении. Только я его с собой брать не стал — нечего пацанам знать про тягу — и увязался наш Ганя за Долгоруковым и компанией. Те тоже отправились в город.
— Тут опять махач со снага! — орет Сицкий. — Прикинь!
— Где?
— У бара! Э… «Клешни и клюшки»!
— Адрес какой⁇
— Адрес? Блин… я хэзэ…
— Так выясни!!
— А, уже все… — судя по тону Сицкого, вряд ли он в гуще драки. Хотя слышу, как что-то гремит. — Уже все. Э… Наши победили…
«Наши» — надо полагать, Долгоруков со свитой.
— Ганя! — ору я на всю улицу. — А это какие снага — те самые?
Те самые, с которыми у нас договор. Через Соль. Условный, конечно же, договор, скрепленный словами одного только курсанта Усольцева.
Я рассказал про это своим ребятам — и очень, очень просил, чтобы Ганя довел до прочих. До Долгорукова.
— Не знаю! — орет наушник. — Может, и те… да какая разница! Они же все одинаковые!!
Даю отбой. Мне кажется — или где-то в соседнем квартале воет сирена скорой?
— Простите, — спрашиваю у первой бабки, — а вы не в курсе, где тут «Клешни и клюшки»?
Старуха таращится на меня перепуганно. Не в курсе.
Сирена меня подвела — бар оказался совсем в другой стороне. Тем не менее, когда я его отыскал, у входа действительно обнаружилась скорая помощь… и машина милиции.
В скорую грузят двоих: одного с окровавленной рожей, шатается, и второго, который как-то нелепо, но очень бережно держит руку, да и вообще весь… перекошенный. Оба — снага.
Опричники стоят в стороне — целые и с презрительными минами. Тургенев — с мокрыми волосами, а у Бурана словно бы пар из рта идет. Долгоруков скучающим тоном дает объяснения двум молодым — нашего возраста! — милиционерам. Примечаю, что все мажоры в парадных мундирах — хотя вообще-то их в город надевать не положено.
— … первые начали, — доносится до меня, — … в рамках самообороны… нет, магия не применялась… обращайтесь к командованию гарнизона… пишите официально: князь Долгоруков…
Сицкий мнется чуть поодаль от остальных и, едва завидев меня, бросается навстречу:
— Андрюха!
— Целый? — спрашиваю я у него.
— Ну… да.
Тут же подходит один из милиции — злой, насупленный:
— Принимали участие в инциденте?
— Я только что появился!
— Предъявите документ.
Блин, на кой ляд я приперся! Сейчас тоже в протокол впишут, доказывай потом, что не верблюд…
Сержант смотрит на меня требовательно-неприязненно, а Ганя — смущенно. Внутренне чертыхаясь, лезу в карман. С тягой бы еще сюда прибежал, дебил…
Милиционер и вправду записывает мою фамилию… куда-то.
Через пятнадцать минут нас всех отпускают. Облезлый милицейский внедорожник фыркает и укатывается прочь.
— Отметим победу! — провозглашает Долгоруков и снова оборачивается в сторону двери с вывеской «Клешни и клюшки». Меня он игнорирует.
Но на двери уже висит табличка «ЗАКРЫТО», и мне кажется, что внутри заметно перепуганное девичье лицо — официантка небось.
— Для нас откроют, — не допускающим возражения тоном бросает Лев и дергает ручку двери.
Заперто.
Снова дергает. Вот теперь на роже у Льва возникает злость:
— Горюнович! Давай как-нибудь…
— Да в смысле⁈ — ржет телекинетик. — Я же не вижу, чего там в замке. Я только дверь вышибить могу… вон, урной…
Урна лежит на боку, мусор — по всей улице. Кажется, ею уже что-то вышибли. Или кого-то…
Они совсем ни хрена не боятся, что ли⁈ Я задаю этот вопрос Сицкому.
— Да ты понимаешь, Андрюх, — шепчет тот, — наряды-то у нас и правда ерундовые… хоть за что. В увольнение без проблем отпускают, не дрючат, если задержишься. Сам этого не заметил разве?
— Заметил, — я слежу за действиями мажоров и выражением морды Льва. — Думал… повезло.
— Хрен там повезло. Мне отец намекал, когда отправляли сюда. Это такая местная гарнизонная традиция, сечешь? Неформальная. «Спартанские мальчики должны драться».
— Традиция беспредела? Снага калечить, бары громить? Чот перебор, нет? А нас как Ожегин на «Решете» гонял — это значит, «не дрючить»? А «банька по-опричному»?
— Ну… — смущается Ганя, — мы же тогда, наоборот… Отхватили. А не победили. И протекции такой у нас нет, как у… князя.
Мы оба глядим на хмурящегося Долгорукова: я — с ожиданием, а Сицкий… как будто с завистью! Меж тем князь решает вопрос о штурме кабака.
Что характерно, прохожих на улице никого, кроме нас. И машины здесь редко ездят.
— Да ладно, Лев, — неожиданно говорит Тургенев. — Ну чего там девчонок до истерики доводить. Хозяина-то нету, они же помрут со страху, если мы опять вломимся. Да и пиво я лично допил. Поехали в другое место.
— Ладно, вызывай тачку.
Ганя торопливо мне пересказывает, как тот же Тургенев окатил одного из снага грязной водой из ведра, спровоцировав драку. Ясно.
Впечатывая в пыльный асфальт каблуки, иду к мажорам. Ганя семенит сзади.
— Пацаны, — миролюбиво говорю я, хотя самого коробит. — Вы не лезли бы к снага. А? По-нормальному прошу.