— Он хотел сказать: нас подставят? Ладно, я поговорю с пацанами. Порешаем, что делать. Давай, про себя расскажи. Ты откуда такая… резкая? Я про твои навыки… ниндзя, блин.
— Не знаю, такая родилась. Говорят, направленная мутация, но я свечку не держала. Наоборот, всегда удивлялась, отчего все так плохо видят и чувствуют тени… Меня растили Скоморохи, научили неплохо драться и вообще.
Я аж пивом подавился. Скоморохи… А с другой стороны, видел же все эти трюки своими глазами.
— Ну ты даешь. И что… ты сбежала от них?
— Не совсем. Скорее, они меня отпустили погулять.
— В смысле?
— Ну вот так. Типа, стажировка в полевых условиях. Учись плавать самостоятельно.
— И-и… что? Они однажды за тобой явятся?
— Х-ха! Им придется вставать в хвост очереди — отсюда и до порта. Когда ты умеешь и можешь что-то редкое, отбоя нет от желающих тебя присвоить и использовать в своих целях. Ну ты-то понимаешь, да?
Я понимаю. Мы друг друга хорошо понимаем. Суетливый хозяин все время пытается принести еще, долить, угодить. Не понимаю, перед кем он больше трепещет: перед Соль или перед собачьей головой у меня на мундире. Ну да ладно…
Мы сидим еще часа полтора. Наконец, дядьженины часы — ни разу здесь не засбоили, надо же — говорят, что мне пора собираться.
— Ладно, Мясопродукт. Готова поверить, что не все псы — собаки.
— Снага тоже, бывает, не воняют.
— Вот это уже перебор!
— Ладно, ладно. А-а… блин! Время!
— Чего?
— Хотел еще на телеграф успеть — позвонить в Тверь. Маме. Ладно, в следующий раз…
Соль неожиданно спадает с лица:
— Ну и дурак! Понял? Жизнью рискуешь ради… ай, неважно! А маме не позвонил. Дурак, сопляк, идиота кусок!
Блин. Понимаю, что я ничегошеньки не знаю о ее семье.
И, кажется, лучше не спрашивать.
Хозяин лапшичной меленько кланяется, сложив ладони у живота. Посетители делают вид, что нас нет.
Все, к чему мы пришли вместе с Соль, поедая лапшу, я в тот же вечер рассказываю пацанам.
Говорим мы в казарме, сев кружком, тихонько. Вальтера нет, Долгоруков тоже куда-то делся, а его благородные кореша нас старательно не замечают. Еще, конечно, нас может слушать искин, а на браслет каждому заглушек не напасешься. Но мне, если честно, уже плевать. А вот Ганя, едва речь заходит про мясной комбинат, тащит подушки, чтобы каждый прижал своей руку с браслетом. Детский сад! А впрочем, все так и делают, когда хочется командиров поматерить. Ничего удивительного.
Рассказываю все как есть. И чего в Хтони видел, и чего в городе. А что на комбинате творилось — это парни видели сами! Иначе не поверили бы. А так… глупо не верить.
А мне — глупо что-то скрывать. Кроме этой четверки, здесь больше не на кого рассчитывать. Кроме них — и Соль. Но та из гражданских… снага.
Когда после второй вылазки на комбинат я вернулся на базу, первым делом принялся искать Варю. В столовке выглядывал — нет! В подсобки залез (наряд схлопотал от Рокота) — нет и там! Дошел до того, что спросил напрямую у караульного перед Штабом — там она, нет? Тот так охренел, что даже ответил: нет, мол, не видел.
На второй день прорвался к Челядниковой. Та на меня нарычала, осадила: «Потом, не здесь, не болтай». Ждал еще день — ни к ней вызова, ни Вари. Прорвался еще раз, дал понять, что просто так не уйду. Пообщались. Выполнил, говорю, ваше задание, госпожа подполковник. И рубанул сплеча: у нас уговор был, как насчет него?
— Какой, — говорит, — уговор, Усольцев?
И смотрит, как на пустое место.
— Я вам — эфирный след, вы — Варю.
— И?
— Отдавайте, — ляпнул.
Челядникова аж вызверилась:
— Она тебе что, — говорит, — вещь, чтобы ее отдавать?
Я оторопел, а та давит:
— Почему я тебе этот вопрос задаю, а? Уговор у тебя с ней был — с ней самой. Это и правдоскоп покажет. И у меня тоже — с ней! И ты если хочешь, чтобы я ее, — усмехается, — «отдала», так с ней сперва и договорись. Собственно.
— Так я ее найти не могу! — рычу я.
— А что делать, Усольцев? Варвара к гарнизону не приписана. Ей тут и не положено находиться просто так. Других дел много. Как совпадет — будет у нее здесь задание да желание тебя встретить — тогда появится. Жди.
Ну не с кулаками же мне на нее?.. Вышел. Рассудил так: просто ждать я, конечно, не стану. Разворошу это гадючье гнездо, и вообще: хватит по чужим правилам играть. И вот сижу раскрываю карты пацанам.
Все время, пока рассказываю, Вячеслав краснеет, Мирослав бледнеет, у Федьки физиономия становится все потеряннее, Ганя же напряженно шарит взглядом по нашим лицам. И видно, что он тоже в афиге.
— И что думаешь делать? — вцепляется он в меня, едва завершаю выступление.
— А чего тут думать. Буду писать рапорт в СБ.
— Сдурел⁈
— Ну не в нашу же. В Южно-Сахалинск. Про всю эту дичь.
— И дальше Южно-Сахалинска он не уйдет, — изрекает Ганя.
— Думаешь?
— Ну а как? Такие дела, пацаны, без крыши не делаются. По крайней мере, глупо так не считать. А дальше… Сказать — или сами догадаетесь? Что будет, если Андрюха напишет рапорт и командование об этом узнает.
— Догадаться нетрудно, — басит Мирослав. — Есть два варианта. Первый — Андрюхины подозрения правильные. Тогда… конец нам тогда. Терять будет нечего — постараются все следы замести.
— Второй вариант — подозрения на пустом месте, — подхватывает тут же второй Славик. — Тогда… нам тоже конец, просто по-другому. Попытки вот так подставить, даже по глупости, Ожегин не простит.
— Да мне насрать, — говорю.
Даже Тургенев с Бураном обернулись.
— Тихо, тихо, Андрюха, не пори горячку, — это Ганя. — Надо по-другому. Давай я эту тему отцу закину.
— И что? Твой отец на уши все поставит? — любопытствует Федор.
— Да ну, с фига ли. Отец позвонит дяде. А дядя… он уже на нужных людей выйдет. Из Государевой канцелярии. Дядя у меня такой.
— Честно? Звучит как фигня, Гаврила, — говорю я. — Никто ничего не сделает, а время уходит. Лучше уж я сам рискну.
Сицкий вскакивает — даже подушка улетела:
— Андрюха, дай мне неделю! Доверься! У мелких кланов, знаешь… свои методы работы.
Буран и Горюнович, которые это слышали, начинают неприкрыто ржать. До нас доносится пара сомнительных шуточек про «мелкие кланы».
— Слово дворянина! — восклицает Ганя, и другие мажоры затыкаются. — Слово дворянина, Андрей — я решу вопрос. Подстрахуемся.
— Мелкий подстрахуй получается, — каламбурит Буран, но как-то неуверенно и тихо — только для Горюновича.
Сицкий свирепо на него смотрит, и Буран затыкается — надо же! Кажись, насчет некоторых вещей у них тут и правда лучше не шутить. А то на дуэль вызовут или запишут во враги клана. Не знаю, как принято.
— Ты, — говорю Гане, — делай что хочешь, но я тоже на жопе сидеть не буду.
— На жопе не надо, — тихо говорит Федька. — Смотрите, ребята. Если план Ожегина в том, чтобы стравить нас со снага, которые типа держат город… то…
— Что? — хором спрашивают Славики.
— То мы можем просто не ходить в город.
— В смысле⁈
— Ну, не ходить в город в увольнение. Тут потусить, на базе. Мы же не обязаны.
Пацаны переглядываются. Эта идея — курсантам не покидать гарнизон — настолько же противоестественна, насколько проста. Но если это опасно… Может, и правда.
— И ребят попробуем уговорить, — развивает план Суворин.
Ребята — Буран и Горюнович — не похожи на договороспособных слушателей. Но…
— Я с ними перетру! — снова подскакивает Сицкий.
— Сиди. Я сам перетру.
С одной стороны, мы с мажорами подрались в позапрошлый выход. С другой — после этого, в прошлый раз, я смог отбить у них Соль. И послушали они меня, а не своего вождя Долгорукова. Потому что спокойным, разумным словом и баллоном с газом можно добиться… Ну вы поняли. Некоторого уважения.
— Да с хрена ли нам вообще тебя слушать⁇ — и Буран атакует меня ледяной стрелой.
Летят эти стрелы стремительно, и урон у них, кажется, не хуже, чем от коронного дяди Жени. Вот только Буран, когда запускает такой снаряд, сначала таращит глаза, а потом не просто делает жест, а еще и делает его из нужной стойки. Поэтому предугадать, куда он пульнет, нетрудно. Да и вообще, однообразно действует — долбит этими стрелами и долбит. Хоть бы догадался лужи подморозить, которые Тургенев налил. Чтобы я, не знаю, поскользнулся.
— Смысл. Мне. Врать? — отвечаю я, перемещаясь, чтобы не попасть в угол. — Смысл. Тебе. Играть. По левым правилам?..
Суть дела я уже изложил — в спарринге с Тургеневым. С этим было сложнее, чем с Бураном: водяной и слепил меня брызгами, и пытался ошеломить «водяным столпом» сверху, и хлестал тонкой водяной плетью, оставлявшей порезы (это было хуже всего). Но против лома, как известно, нету приема: в конце концов я смог замедлить время, подскочил к мажору и пробил троечку. Ему хватило.
«В конце концов» потому, что я до сих пор не умел применять свои способности четко, по собственному желанию, с полным контролем. Это происходило наполовину само: когда я стрессовал, пугался, видел реальную угрозу. Не всегда так, но степень контроля плавала.
Поэтому, когда я подошел к мажорчикам и озвучил: «Надо поговорить!», а Тургенев, ухмыльнувшись, сказал: «Так на Ристалище пошли», я согласился. Но стиснув зубы.
Большинство наших тренировок происходило в вирте — в «Котле», здоровенном комплексе, где стояли тренажеры, подобные «Решету» и другие. Но еще рядом с плацем было Ристалище — пятак земли (не бетона!), огороженный заостренными кольями. Редкими, не сплошняком, с натянутыми промеж них канатами. Впрочем, заострены колья были скорее для виду… Их вперемешку покрывали резаные фабричным способом руны (колдовские, как я понимаю) и самопальные надписи типа «Дембель неизбежен». Как одно сочеталось с другим, неясно. Возможно, усиливало.
На самом высоком столбе висела собачья башка, и я так и не понял, настоящее это чучело или муляж.