«Панацея. Работа для всех!» — гласит надпись. Латиницей, естественно, но я уже насобачилась воспринимать ее слету. Сейчас чтение нормальной земной кириллицы скорее вызвало бы затруднения.
Какой-то гордый обладатель баллончика с красной краской уже успел заменить последние буквы в слове «rabota». Теперь оно превратилось в слово «rabstvo».
На следующем плакате — так же неестественно улыбающееся семейство белокурых людей с эмалево-голубыми глазами. Мама, папа, сынок и дочка — как клоны из одного инкубатора. «„Панацея“. Здоровье для всех!» — обещает билборд. В этот раз владелец баллончика не стал заморачиваться на творческое переосмысление слогана и просто написал сверху «Да насрать им на нас».
Возле третьего билборда стоит понурый Хомо в милицейском кителе и без особого энтузиазма трет стекло тряпочкой. Ни оригинального послания, ни мнения уличного художника уже не разобрать — только силуэты транслирующих счастье слияния с «Панацеей» разумных, покрытые грязно-красными разводами. Ехидно интересуюсь:
— А чего, нашей доблестной милиции заняться нечем, кроме благоустройства города? Все незаконные бандформирования уже к ногтю прижали и на ноль помножили, да, Хомо?
Милиционер виновато шмыгает носом:
— Направлен на ликвидацию последствий вандализма с последующим составлением акта о несоответствии и наложением штрафных санкций… Ну чего ржешь, Солька? И без тебя тошнехонько…
— Понимаю! Шестерить на «Панацею» — врагу не пожелаешь… Ты же, главное, отлично понимаешь, что вот это — баллончиком — истинная правда. А то, что под ним — лажа тупая.
— Да все это понимают, — отвечает Хомо, потупив глаза. — А деваться некуда, уважаемая врот «Панацея» муниципалитет к ногтю прижала. Уже три здания под эти их работные дома зарезервированы. И народ туда потянется, деваться-то некуда будет… Слышала, что Поронайский фармкомбинат закрывают, нах?
— Да ладно, закрывают! Там же просто лицензия какая-то просрочена была?
— А вот так, ска, — Хомо сплевывает на асфальт. — Неполное санитарное соответствие.
Шик-блеск… «Панацея» уже захватила рейдом судоремонтный цех, складские комплексы горят в аду нелепых бюрократических проверок, рыбацкие артели банкротятся одна за другой, а теперь еще и фармкомбинат… «Панацея» обложила город, как волка флажками. И что может сотня ополченцев против тысячеликого корпоративного монстра?
— Борхес хочет с тобой переговорить, — тихо сообщает Хомо.
— Переговорить? А чего он не набрал меня? Ладушки, заскочу в управление…
— Не в управлении… Погодь, я сам его наберу, — Хомо тычет в кнопочный телефон. — Алё, господин начальник, вы тут интересовались поставщицей битых огурцов, так она тут, у меня… ага, понял, понял, передам, нах. Есть больше не материться, нах.
Хомо нажимает отбой и поворачивается ко мне:
— Значит, через полчаса у старых доков.
— Фу ты ну ты, шпионские страсти пошли! А еще тридцать восемь утюгов на подоконнике и пианино, прибитое к потолку…
— Это о чем? — живо интересуется Хомо.
— Х-ха, серые вы тут, на… на Кочке. Если явка провалена, надо выставить на подоконник тридцать восемь утюгов и прибить к потолку пианино.
— Это когда тебя уже арестовывать пришли?
Развожу руками:
— А кому сейчас легко? Можешь добавить в свой стендап, дарю…
Не то чтобы мне нечем было заняться, но старина Борхес по ерунде дергать не будет. У нас с ним давние отношения, что очень помогает. Год назад, когда я была еще совсем зеленой попаданкой, Борхес взял меня под крыло, обогрел, накормил, легализовал. Не за красивые глаза, естественно — я неслабо так на него поработала. Но это нормально, даром только кошки дерутся. Зато теперь, когда я представляю теневую власть в городе, мы ладим не так уж плохо. Хотя такая конспиративная встреча у нас впервые…
А вот и старые доки. Ржавые краны высятся, как мертвые великаны. Вода — черная, с радужной пленкой мазута. Баржи гниют на боку, волна шлепает по ржавым бортам. В ангарах — битые бутылки, похабные граффити и скрип железа на ветру. Под ногами хрустят осколки и пустые гильзы.
Борхес монументально стоит на раскрошившейся бетонной набережной. Открываю рот для приветствия, но он подносит палец к губам и достает металлическую коробочку, в которой лежит его телефон. Пожимаю плечами и кладу свой сверху. Клацает крышка.
— Что, все так плохо? — спрашиваю. — «Панацея» местную сеть прослушивает?
— А ты думала, в сказку попала? — хмурится Борхес. — «Панацея» на все лапу наложила. Не в обиду, тебе, Солька, но про ваше ополчение они тоже знают все, вплоть до цвета командирских подштанников.
— Мы все еще свободны. И если ты намерен уговаривать меня сложить оружие… как говорят авалонцы, не трать дыхание понапрасну. Я Кочку этой мрази не сдам — по крайней мере не сдам без боя!
— Вот говорил же я Генриху — молода ты слишком, чтобы его заменять, — качает головой Борхес. — Он, кстати, с этим согласен был — просто не собирался так скоро отчаливать на тот свет. Ну головой подумай, Солечка…
— О чем тут думать, нах⁈ «Панацея» — такие же рабовладельцы, как их шестерки, которых мы выбивали из аномалий. Ты сам не видишь разве, что они делают с городом? Душат его, чтобы прийти как единственный работодатель. Они выжмут аномалии, они выжмут Поронайск…
— Бери выше — всю Кочку. Я знаю это получше тебя. Так что твоя очередь поберечь дыхание. Вопрос — как именно ты собираешься бороться? Принимать обреченный бой — это все, конечно, очень красиво, но кому это поможет?
— Говорят, в моменты кризиса среди снага-хай пробуждаются военные вожди…
— А еще говорят, что Основы иногда отвечают на молитвы верующих. Да, Генрих был военным вождем… но рассчитывать на такие вещи — все равно, что собрать ветки и надеяться, что молния ударит именно в твое кострище. Какие-нибудь менее… мифологического порядка планы у тебя есть?
Пожимаю плечами. У меня — нет, а вот у Косты могут быть. Послезавтра мы встречаемся в Васильевске…
— Подумай вот о чем, — говорит Борхес. — «Панацея» заявляет, будто действует в правовом поле. Социальные проекты их эти еще… При этом все отлично знают, что это чистой воды показуха. Но сильные мира сего молчат — кого купили, кого… убедили иными методами. А явных доказательств преступлений «Панацеи» вроде как и нет. Корпорация умеет охранять свои грязные секреты.
— Значит, надо освободить кого-то из их рабов, и пусть все расскажет на камеру!
— Откровения несчастных забулдыг никого не убедят, Соль. Тут рядом, в Восточном Крысятнике, полно таких, кто за бутылку дешевой водки расскажет на камеру о кровавых преступлениях хоть Праведного Эарендила, хоть самого Государя.
— А что может… убедить?
— Например, прямая трансляция от какого-нибудь популярного, пользующегося доверием канала. «Панацея» сохраняет фасад чистым, а за него попасть непросто. Даже высокопоставленным служащим запрещено проносить личную технику на внутренние территории. О том, что там происходит, ходят самые туманные слухи.
— Я поняла. Спасибо, дядя Борхес!
— Придержи коней, девочка. Возможно, оба мы горько пожалеем, что я дал тебе эту подсказку — и очень скоро. Потому что ты не представляешь себе, на что способен Сугроб. Это гений шантажа и манипуляций. Все, что ты любишь, может сделаться средством давления на тебя.
— Да-да, наслышана, — подмигиваю. — Не переживай, дядя Борхес. Для такого монстра я слишком мелкая рыбешка. Но именно маленькая рыбка может проскользнуть сквозь сеть…
— Я как-то иначе представляла себе твое жилье, Дайс…
Наконец-то мы оторвались друг от друга. Можно и поговорить. Встреча лидеров ополчения только завтра, а дел в Поронайске выше крыши — но все-таки я выехала днем, чтобы провести ночь… со своим мужчиной. Можно, наверное, уже так его назвать, правда?
— Прикупил на днях этот дом… по случаю. Раньше действительно кантовался где придется, — Дайсон улыбается краешком рта и проводит кончиками пальцев по моему позвоночнику. — Знаешь, бао бэй, не хотелось тащить тебя ни в казарму, ни в гостиницу. Здесь пока пустовато… но без тебя мне повсюду пусто.
Прикрываю глаза. От запаха свежего мужского пота меня слегка ведет. А дом на окраине, действительно, стерильно чистый и почти пустой. Бежевые стены, элегантные изгибы окон, но из обстановки только яркая абстрактная картина в холле да в спальне — огромная кровать с навороченным ортопедическим матрасом. Нам, конечно, ничего больше и не нужно…
И все же волевым усилием сажусь в постели и набрасываю на себя покрывало. Да, о делах мы будем говорить завтра… но не тот исторический момент, чтобы трахаться — и все. Беру с места в карьер, без прелюдий:
— Я думаю, ты можешь стать военным вождем снага-хай. У тебя все для этого есть — мозги, храбрость, авторитет… эта, как ее, харизма. Среди тех, кто сейчас жив, не встречала никого более подходящего на эту роль.
Дайсон тоже садится текучим движением и приподнимает бровь:
— Мне всегда нравилось, что ты пряма как стрела, бао бэй. Благодарю за такую высокую оценку моих талантов. Но ты же знаешь, инициация — не та штука, которую можно вызвать искусственно.
— Наше положение отчаянное. Мы бросаем вызов превосходящим силам. А значит, нам должно повезти.
— Мы что, в романе? — Дайсон снова усмехается. — Жаль, но в жизни это так не работает. В жизни, когда вступаешь в бой с более сильным врагом, ты или гибнешь… или неожиданно меняешь стратегию.
— У тебя есть какая-то неожиданная стратегия?
Дайсон потирает глаза ладонью:
— У меня нет. А у тебя?
Может, сейчас ему и рассказать про идею Борхеса? Все равно будем говорить об этом завтра. Если кто-то способен тайно пробраться на закрытую территорию, то это я. А вот куда, когда, какая понадобится поддержка — это все я и собираюсь обсудить с соратниками.
С другой стороны… зачем торопить завтрашний день? За окном пока темно, но скоро займется рассвет, а надо же будет еще и поспать… У нас ужас до чего мало времени. К чему тратить его на пусть даже самые важные, но все же разговоры? Отбрасываю покрывало и медленно, долго целую своего мужчину в губы — вот и вся моя стратегия на сегодня.