Хотелось бы мне знать…
— Обязательно. Что бы они тебе ни сказали, я хочу, чтобы ты запомнила: на самом деле… на каком-то другом уровне все хорошо. Я очень люблю тебя и папу. И это всегда так будет, где бы мы все ни оказались.
— Мы тоже любим тебя и очень тобой гордимся, Соня…
— Это то, что имеет значение. Не где мы все, а только это.
Мама, кажется, хочет что-то еще сказать — но до меня доносится тень пронзительной трели будильника. Любит мама древнюю, чуть ли не советскую технику.
Марево рассеивается. Я снова на поляне в можжевеловой роще, где меня и погрузили в этот полусон-полуморок.
Отворачиваюсь и вытираю глаза.
— Прости, госпожа, — говорит высокий друид, который и привел меня сюда. — Это все, что смогли сделать для тебя.
— Это было реально хотя бы в каком-то плане? Мама будет помнить этот разговор?
— Увы, люди быстро забывают сны. Но в глубине души они оставляют след. Мы сделали все, что могли.
Говорит друид, как и Раэль, на чистейшем русском языке. Наверное, они вообще все языки Тверди успевают освоить за свою долгую эльфийскую жизнь.
— Нет, вы сделали не все, — вздергиваю подбородок. — Раэль передал вам мой запрос. Я требую беседы с тем, кто знает о единении разумных и Хтони.
Эк я разогналась — «требую»… Но они сами дали мне титул, я этого не просила.
Друид молчит. Ненавижу эту их эльфийскую непроницаемость. Делаю шаг вперед:
— Я имею право требовать. Вы задолжали мне этот разговор, и сами знаете почему.
— Полагаю, я не жрица продажной любви, чтобы мое время становилось предметом торга. Старовата я для этого, hênig… дитя.
Разворачиваюсь прыжком. К эльфийской манере подкрадываться со спины, не выдавая себя ни звуком, ни запахом, привыкнуть невозможно.
На меня смотрит друидка. Осанка прямая, на лице ни тени морщин, среди золотистых волос ни одного седого — но что-то в ней сразу кажется невероятно древним.
Я как-то из любопытства попробовала разузнать, сколько живут эльфы; похоже, этого толком не понимают даже они сами — по крайней мере, большинство из них. От пули или удара ножом они умирают не хуже, чем все прочие; и свои болезни у них есть, правда, скорее магической природы — поэтому обычные врачи и ненавидят лечить старший народ. Со временем эльфы устают от жизни, изнашиваются — тоже на каком-то эфирном уровне. Триста лет считается среди них преклонным возрастом, а там… у кого как. Ходят слухи, что некоторые из друидов застали чуть ли не легендарные времена. Сейчас у меня впервые появляется ощущение, что это может быть и правдой.
— Оставь нас, Динион, — обращается друидка к моему сопровождающему, а потом кивает мне: — Конечно же, мне интересно взглянуть на ту, кто стремится к единению с Fuin Lúminath… на вашем языке — Глубинные сны. Присядем, Yrch-hên… дитя ночного народа. Если ты ищешь моей помощи — распахни свое сердце.
Друидка опускается на древесный трон — не уверена, что еще секунду назад он был в районе ее древней задницы, но сейчас выглядит так, словно растет здесь уже тысячи лет. Плюхаюсь на поросшее мхом бревно, хамовато закидываю ногу на ногу.
— Окей, я распахну свое сердце. Если честно, я сейчас ужасно боюсь, что ты закидаешь меня своей размытой эльфийской мудростью… общими словами. Нормально делай — нормально будет, такое все. Потому что у меня очень конкретная ситуация, и мне надо понять, что конкретно я могу сделать. Мы, орки, вообще ужасно такие конкретные ребята.
— Будь по-твоему, я попробую обойтись без размытой эльфийской мудрости, насколько это возможно, — друидка кротко улыбается. — Поведай же, в чем твоя ситуация… конкретно.
— Ну, это, в общем, тут такое дело… Мне надо вступить в контакт с аномалиями Сахалина и изменить их навсегда. Во мне есть предрасположенность к этому… гены, особая эфирная оболочка, в таком духе все. Можно провести вот эту штуку, иссечение тени. Там еще пафосное такое название… Aggregatio Umbrae Communis, вот. Не знаю, как вы это называете, но ты же определенно разбирается в этом лучше, чем я.
Друидка ободряюще кивает. Продолжаю:
— Проблема в том, что разные… создания говорили мне об этом разное. Взаимоисключающие параграфы. Я общалась с кем-то важным из Хтони, и он утверждал, что если я… уйду к нему, в тень… то забуду, что было до этого, мне станет безразлично все, что волнует сейчас, и я никогда не смогу общаться с теми, кого знала прежде — в основном потому, что не захочу. Поэтому я даже не рассматривала всерьез эту опцию. А потом были корпораты из «Панацеи». И они явно исходили из другого. Они верили, что могут отправить меня в Хтонь и после этого шантажировать тем, что останется здесь, по эту сторону. Почему они говорили разное?
Друидка склоняет голову набок:
— Полагаю, на этот вопрос ты можешь ответить сама.
— В смысле? Они говорили мне разное… потому что у них были разные цели? И разные представления о ситуации и о моих в ней возможностях? Так?
Друидка кивает.
— Окей, но как оно работает на самом деле? Что происходит после этого иссечения тени? Буду я помнить, почему и зачем на это пошла? Останется у меня решимость делать то, чего я хотела… в уже прошлой, на тот момент, жизни? Потому что знаю я одного мага. Макара Немцова. Года три назад они ставили похожий опыт, и у них все пошло наперекосяк, человек превратился в чудовище… Слышала об этом что-нибудь?
— Об инциденте я Белозерске я знаю немногое. Больше, разумеется, чем его виновники, однако далеко не все мне открыто.
— Заклинаю Основами, говори простыми словами… Что случилось с этим Арсением? Отчего он перекинулся в дичь и перебил почем зря кучу народу?
Друидка вздыхает и смотрит на меня с бесконечным терпением:
— Боюсь, Hên Snagath, здесь нам не обойтись без того, что ты именуешь «эльфийской мудростью»… В Белозерске в Глубинные сны вошел человек, не готовый к столкновению с собственной тенью.
— Почему… не готовый?
— Потому что ученые господа из Белозерска верят во всевластие разума и пренебрегают мудростью так же, как и ты. Полагаю, ты могла это заметить, наблюдая господина Немцова. Он все пытается объяснить с рациональных позиций, отрицая собственные чувства. Словно если их игнорировать, они просто исчезнут.
— Откуда ты знаешь? Вы знакомы?
— Мне знакома эта порода. Человек по имени Арсений, ступивший в Глубинные Сны, принадлежал к ней же. Он столкнулся с тем, что всегда в себе отрицал — и оно поглотило его.
— Шик-блеск… Выходит, слишком уж хорошим и правильным людям не стоит контактировать с Хтонью. Что же, это не обо мне — у нас с моей тенью долгая история…
— Возможно, слишком долгая, Yrch-hên. Ты ищешь власти над Глубинными снами, стремишься стать их Хранителем. Поведай мне, с какой целью?
— Да ясно, с какой! Уничтожить тягу… сырье вот это для мумие. Сделать так, чтобы Хтонь ее больше не порождала. А нет ножек — нет и варенья. Корпорация уйдет, потому что оставаться ей будет незачем. Иначе ее не выгнать никакими средствами!
На краю сознания мелькает мысль, что разумно было бы эти ценные соображения придержать при себе — но тут же улетучивается. Может, не зря говорят: ты сам расскажешь друиду все, что он хочет знать — добровольно и с энтузиазмом. Но теперь уже поздновато пить боржоми. Сама согласилась распахнуть свое сердце…
— Тебе ведь известно, что мумие — это лекарство, которое каждый день спасает тысячи жизней? И что в эти времена добыча его возможна только на Сахалине?
— Известно, и что ж теперь? Разрешить превратить мой народ в рабов и безумных повстанцев ради тысяч умирающих где-то там? Да не все там прям при смерти, «Панацея» уже даже косметику из мумие выпускает! Ее только бабло парит потому что. Каждый за себя, один Эру Илюватар — за всех.
Мягкий золотистый свет пронизывает кроны деревьев, создает причудливые тени из переплетения ветвей, падает на полупрозрачное лицо моей собеседницы. Она смотрит мне в глаза проникновенно и печально:
— Я сожалею о том, что произошло между тобой и твоими учениками. Ты — дитя нового времени и не сведуща в древних обычаях, но таковы пути твоего народа. Будущий военный вождь учится у лучших, а после становления убивает своих учителей. Вы, орки — народ действия. Юному вождю не нужно, чтобы учителя приставали к нему со своей… как ты выразилась, размытой мудростью.
— Еж меня не убил!
— Разумеется. Это же твой ученик. Он взял от тебя и твой свет, и твои тени. А Арсений из Белозерска потерял себя, потому что был от собственной тени отчужден. Что, если Соль из народа снага-хай потеряет себя по обратной причине — потому что стала со своей тенью совершенно едина?
— Стала, и что с того? Тебя бы, такую всю из себя мудрую, в наши кровавые сахалинские замесы! Ведь запрет убивать был скорее внешним… навязанным, кстати, вами. Серьезно, ну какие еще у меня есть решения? Снова бегать по сопкам с автоматом — героически, но бессмысленно? Вернуться к этому липовому общественному контролю, который контролирует что-нибудь примерно в той же степени, как пердеж в урагане? Или я уничтожу тягу… или «Панацея» уничтожит Сахалин. Третьего не дано. Сорян за пафос.
Древняя друидка смотрит на меня без тени презрения или гнева:
— И кто же, Соль из народа снага-хай, лишил тебя третьего пути? Твоего собственного пути. Подумай еще раз: с какой целью те, кто стремился использовать тебя, навязывали тебе удобную им картину происходящего? И что сейчас ты навязываешь себе сама?
Прикрываю глаза и глубоко вдыхаю светлый прозрачный воздух, пахнущий влажной древесной корой, мятой и вереском. Понятно, почему об этих местах поговаривают, будто кто раз посетит их — не захочет возвращаться в шум и ярость внешнего мира.
— Они… они говорили мне то, во что им было выгодно, чтобы я верила. Потому что в Хтони… в Глубинных снах со мной произойдет именно то, во что я буду верить? И это значит, что я могу найти собственное решение — не навязанное никем?
— Чего ты хочешь на самом деле, Соль из народа снага-хай?