Все понятно. Ни черта этот офицерик не решает, и плевать всем на протоколы, когда дело касается больших денег и больших людей. Местные опричники устранились, свалив разбирательство на земских ментов. Может, и к лучшему для меня. Нет, вряд ли.
Ведь где-то там, в Южно-Сахалинске — а то и за Уралом! в столице! — сумел за него ухватиться какой-то ушлый игрок. Первым прислал ищейку — кого успел. «Знаком с регионом», ишь ты. И теперь дело Макара Немцова будет усердно, рьяно расследовано, освещено наилучшим, наивыгоднейшим образом, ну и… кем-то дознание будет подано как личная заслуга, под нужным соусом. Да, я забыл о вынесении сурового, но справедливого приговора. Слово и дело Государево!
— У меня больше нет вопросов, Андрей… Филиппович. Я готов ответить на ваши.
Проходят те самые пять часов. Я сижу на табурете, прислонившись к стенке, облеплен датчиками.
Полиграф выдает длинную самописную ленту — с ровным графом, ведь я, вообще говоря, не вру и ничего не утаиваю.
А смысл? Все уже случилось.
Разве что на вопросы о том, как появилась идея записать эхони в лаборатории Каэльфиарона, и как там настолько быстро оказалась милиция, отвечаю уклончиво. Кляушвиц в этот момент что-то мычит, дергает себя за бороду, у гоблина неожиданно возникают технические проблемы с полиграфом.
Еще пытаюсь замазать историю со спасением Кубика, но Борхес одним выражением лица дает понять: не стоит. То ли опричники отыскали уже юного снага, то ли друзья Соль его уже где-то спрятали. Поэтому честно рассказываю, что отправил пацана в родной детдом.
Усольцев оказывается… хорош. Не по возрасту методичен. Временами соображает медленно, но не плывет. Виснет на важных вопросах, точно бульдог. Все пять часов играем с ним в гляделки.
Властью пацан при этом не упивается — спросил меня про самочувствие, воды для меня приказал принести. Но и спуску не дает. Рожа так и осталась хмурой — даже когда Кляушвиц делал грубые попытки шутить, ну или когда у меня пару раз прорезался юмор висельника. Ощущение, будто землю лопатой копает: равномерно, мрачно, не отвлекаясь делает дело.
Он бы мне даже понравился… если бы познакомились в других обстоятельствах.
— На сегодня — все, — произносит Усольцев за пять минут до назначенного им же срока, по-прежнему не глядя на часы. — Господин подполковник, как я говорил, у меня сейчас будет доклад. Воспользуюсь тем кабинетом, что вы показали. Дальше — посмотрим. Думаю, завтра продолжим разговор с Немцовым. Как я сразу сказал, вам сидеть тут не обязательно.
— Да нет уж, — пыхтит кхазад, дернувшись на словах «сидеть тут», — и я воспользуюсь вашим разрешением поприсутствовать! Может, все-таки вечером к нам на ужин? Супруга, знаете ли, приготовила…
— Нет, спасибо. Поужинаю в гостинице, — прерывает опричник и ровным шагом выходит из камеры.
Кляушвиц вытирает лоб огромным клетчатым носовым платком. Глотает квас из алюминиевой банки — за пять часов уже ящик этого кваса выдул, кажись.
— Так… Стол выносите… Вместе с хиромантией этой… Да не тащите его далеко! Тут, в коридоре, оставьте… Фух.
Выгнав из камеры всех остальных, дядя Борхес глядит наконец на меня.
— Н-да… Ну ты как, Макар Ильич? Доктор говорит, на поправку. И харчи здесь нормальные, я-то знаю… Сам раньше не брезговал иногда причаститься… До свадьбы…
— Расскажите мне… что там снаружи творится, — прошу я, переползая с табуретки на кровать. — Я ж ни хрена не знаю.
— А что рассказывать, — машет гном. — Соль… нету больше ее. Повстанцев еще не поймали.
— Что с Кубиком?
— О-о! Того эльдарша взяла под крыло — вот уж не беспокойся. Она, эта эльфийка — важная птица… Еще и без браслета теперь!
— А другой эльф? Как его… Мотылек?
Я видел Мотю в последний раз во время того самого ритуала. Когда меня стали вязать — потерял из виду.
Борхес отводит глаза:
— Пропал эльф. Точно в воду канул. Да он же, вишь, сталкер. Может, в аномалии скрылся? С ними теперь черт-те что творится.
— Что именно? — жадно интересуюсь я.
— Да вот непонятно. Не зайти туда никому просто так. По всей Кочке! А всех, кто был там — их вышвырнуло! Живьем, да. Но с техникой перекореженной. Вообще всех! И сталкеров, и опричников, и туристов залетных!
«Как „вышвырнуло“⁈» — хочу спросить я, но потом вспоминаю тайфун на торфоразработке и… В общем-то, понимаю как. Как угодно, черт побери! Это же Хтонь.
— И что теперь?
— Ну… что. Работают над этим опричники. А я им говорю: не гневите Хтонь! Делайте, что она велит! Она ведь живая-то была та еще заноза… гхм. В общем, это служебные сведения, ты прости уж, Макар Ильич. Большего не скажу. Но — нос не вешай. Есть для тебя надежда.
Откидываюсь на жесткую спинку кровати.
— Ясно. У меня вот какой вопрос, господин Кляушвиц. Очень важный. Я… кого-то убил? Я имею в виду, помимо Волдырева. Может быть, покалечил? Случайно.
Борхес глубокомысленно кивает:
— Все живы, Макар Ильич. И целы. Ну… кроме иных опричников. А тех подлатали. Однако, боюсь, тут одного факта хватит. Покушения, понимаешь. В совокупности с убийством земского.
Киваю.
— Там пара служивых, кого ты приголубил — они вроде как друзья этого Усольцева, — радует меня гном. — У одного Морозов фамилия. У другого такая… писательская… запамятовал. Морозов как раз по ступенькам съехал, головой книзу. Но живой он, Макар Ильич. Все живые… кроме Сугроба.
— Ясно.
— Борзый какой пацан, — продолжает гном, которого явно колет, что на его территорию вторгся и распоряжается тут молодой опричник. — И я ведь со всем уважением, на ужин позвал… Супруга голубцы приготовила…
— Бросьте, Борхес. Парню тоже непросто. Он должен держать дистанцию, все правильно делает.
Гном фыркает, выдувая последнюю банку кваса.
— Самое для тебя плохое, Макар Ильич, что с Солькой нашей он во вражде… был. Этот Андрей Филиппович. Точнее, сначала они дружили, а потом… рассорились. Обидел он ее. Больше тебе не скажу, да и это было лишнее. Тебе-то теперь к чему знать?
Рассудив так, кхазад неловко, боком покидает камеру.
Напоследок извлекает из кармашка кителя еще кое-что. Вешает на дверь.
— Вот. Супруга просила тебе передать. Мы-то, кхазады, илюватаристы. А тебе, может, к месту будет? Освященная. И это самое… голубцы сейчас получишь тоже. А сигареты решил тебе не нести, больному.
— Курить я точно бросил, господин Кляушвиц.
Гном, тряхнув бородой, исчезает. Железная дверь захлопывается.
На «кормушке» остается висеть, покачиваясь, маленький образок Божьей матери.
Назавтра все повторяется. Борхес, который, отдуваясь, пьет квас. Стенографистка, стучащая карандашом. Лента, ползущая из полиграфа.
Сосредоточенный хмурый Усольцев, что последовательно задает мне те же вопросы — только под другими углами.
И на третий день тоже.
Потом почти на неделю меня оставляют в покое — бок уже почти не болит.
На восьмой день в камеру снова входит Усольцев в сопровождении Кляушвица.
Стола с полиграфом нет.
Звучит торжественная формулировка — «…дело Государево».
Ну что же, готовлюсь внимать.
— Господин Немцов. Судебное заседание по вашему делу пройдет сегодня — в специальном режиме. Судья — думный дьяк Чародейского приказа Федор Шакловитый. Заседание состоится заочно, по месту пребывания судьи, в городе Ингрия. Вы имеете право записать обращение к суду.
В руках Усольцева — тот самый планшет, камера глядит на меня, как дуло.
— Хотите ли воспользоваться своим правом?
Качаю головой:
— Нет.
Борхес лохматыми седыми бровями подает мне знаки, потом не выдерживает:
— Макар Ильич! Вот я б не отказывался на вашем месте. Попросите… о милости.
Я улыбаюсь обоим:
— Сугроб без моей милости обошелся, господин подполковник. Обойдусь и я без судейской.
Усольцев нарушает тишину:
— Значит — раскаиваетесь в совершенном.
Гляжу на него спокойно:
— Жалею, Андрей Филиппович. Правильно сказать — жалею.
— Почему? — спрашивает меня пацан, морщина на лбу глубокая, деньгу можно вставить — и не упадет. — О чем?
— Об этом, о совершенном. Это же как… поток без конца и края. Сначала одни убивают, потом другие. Я мог бы хотя бы не делать этого… сам. Но я сделал. Судите.
— Но «кто-то же должен запачкать руки», — говорит Усольцев. — Кажется, вы мне так описывали мотив?
— «Доживите до старости с чистыми руками», — в ответ говорю я. — Тоже не идиотская фраза. Оказывается, — и опять не удерживаюсь: — Впрочем, что вам обоим? Господин подполковник — просто сопровождающий… и исполнитель. Вы, Андрей… просто собрали сведения. Для судьи. Удобно, господа. Судья тоже всего лишь трактует законодательный акт — верно? Вот так и оказывается, что у всех руки чистые. Да? Впрочем, вы, Андрей, молодец. Профессионально провели следствие, прошли экзамен. Можете так и передать своему начальству.
Борхес, кажется, был бы рад провалиться ниже параши.
Усольцев лишь смотрит в упор.
Молчит.
— Всем тяжело, Немцов, — наконец отвечает опричник. — Не чай с баранками пьем. Оглашение приговора — завтра.
И оба выходят из камеры.
Я так и не понял, записывал он или нет.
А утро начинается с тишины. И с темноты.
Паскудная желтая лампа не включается в самое сонное время, и никто не орет на меня, откинув кормушку. Мои часы встали, без них, как Усольцев, я время не умею определять. Но, кажется, уже… должна быть побудка.
Бок почти не болит.
Я лежу в тишине, наслаждаясь этим.
Потом из-за двери слышатся… не команды. Бубнеж.
Поднявшись, подхожу к ней, опираясь рукой на стальной лист. Без магии — как без штанов. А впрочем, все слышно.
Голоса — Соколова и Цыпкина — тоже легко узнаются.
Мрачные какие-то.
Озабоченные.
— И где ключи от того коридора? — сипит один.
— А я знаю? Не отпирали его года три. Тупик же.