— тяга к свободе необыкновенно сильна в расе, созданной изначально для рабства.
Радовало одно: половое созревание у снага наступает не раньше семнадцати. В теории мы и живем подольше, чем люди; вот только снага редко умирают от старости в сто десять лет.
Российская Империя вообще особым детоцентризмом не страдала, особенно в отношении маленьких снага. Живы — и ладненько, а какие там у них права, как соблюдаются — всем плевать. При желании мы могли бы открыть хоть подпольные бои малолетних гладиаторов; по слухам, городской приют чем-то подобным вовсю промышлял, и никому особо не было дела. Какими бы плохими воспитателями ни были мы, в городском приюте в любом случае еще хуже, а других вариантов у этих детей нет и не предвидится.
Вообще, если так присмотреться, живут в Империи намного хуже, чем в России моего мира. А казалось бы, здесь-то страна не распадалась дважды в двадцатом веке. Наверно, дело в том, что в семнадцатом году у них тут нормальной человеческой революции не было, только какие-то дурацкие разборки магов-пустоцветов с полностью инициированными. А если народ не борется за свои права — откуда они появятся? Ладно, быть может, здесь все еще впереди. Особого почтения к Государю Императору народные массы не демонстрируют, а к его опричникам горожане относятся с более или менее тщательно скрываемой враждебностью. Прорыв жуков, когда государево войско бросило обывателей на произвол судьбы и отправилось прикрывать административные кварталы, популярности ему не добавил. Так что, может, полыхнет еще наш край света… Но вряд ли прямо сегодня.
Сегодня меня заботят более насущные проблемы. Честно говоря, педагог из меня выходит так себе: я постоянно ору на детей и хаотично раздаю затрещины. Звучит чудовищно, но к этому они привыкли дома и такой язык понимали лучше всего. Иногда мы просто тусовались вместе: гоняли мяч с пацанами, красили волосы и ногти с девочками постарше. Я приносила пальчиковые краски или живых улиток малышам и возилась с ними часами. Бывало, мы просто бесились — устраивали кучу-малу, верещали, кидались подушками.
Но больше всего детям понравился театр теней — он стал нашим любимым занятием и главным моим рычагом воздействия: я отменяла спектакли в те дни, когда случались особенно крупные драки или другое безобразие. Честно говоря, не любила это делать, потому что спектакли были еще и тренировкой для меня: постепенно я научилась удерживать и изменять пять-шесть крупных теней одновременно. Иногда мне удавалось слепить из тени плотный, почти материальный клубок; но я не представляла себе, для чего это может понадобиться.
Всей моей педагогической осознанности хватало лишь на то, чтобы не заводить любимчиков — хотя с одними детьми мне было интереснее и проще, чем с другими, я старалась этого не показывать. По существу я оказалась для них кем-то вроде старшей сестры — хотя даже не всех до сих пор запомнила по именам. Но за каждого из них я готова была сражаться до последнего — вот так просто.
Токс оказалась лучшим педагогом, чем я: внимательным, терпеливым, ровным. Воспитательницы молились не нее — она утихомиривала разбушевавшуюся малышню одним строгим взглядом. Настоящая Мэри Поппинс… кстати, в этом мире почему-то не было написано такой книги.
Мадам Кляушвиц продолжала выручать нас с кухней; ее еда была причиной, по которой дети все-таки возвращались в Дом после своих скитаний — возможно, единственной. Когда я, смущаясь и робея, спросила, какую она хотела бы получать зарплату, мадам едва не испепелила меня взглядом. Семья Кляушвицов достаточно состоятельна, и Катрина просто… нашла себе дело по душе.
За всеми этими хлопотами ей стало совсем не до переживаний по поводу отношений с Борхесом — и именно поэтому, наверное, они пошли на лад. Честно говоря, я упустила момент, в который решившаяся уже похоронить себя вдовой мадам Кляушвиц вдруг преобразилась во взволнованную невесту. Однажды она просто реквестировал меня в свой будуар и передала трем суровым гномихам, которые принялись меня вертеть, щупать, сокрушенно цокать языком и опутывать сантиметровыми лентами. На мое отчаянное «что происходит?» мадам Кляушвиц соизволила пояснить, что я назначена одной из двенадцати подружек невесты и мне по этому случаю сошьют розовое платье. Розовое? К моей нежно-зеленой коже? Я даже открыла рот, чтобы возразить, но взгляд счастливой невесты заставил меня стушеваться. Возражать мадам Кляушвиц — это вам не против орды жуков выступить с парой пистолетов и не логово главного бандита Сахалина штурмом брать в одну харю; тут стальные яйца нужны, а я же девочка!
Ленни тянул свою лямку безропотно: целыми днями развозил детей и грузы, чинил компьютеры, которые малышня разносила за считанные часы. Программировал он по ночам, а спал… наверное, никогда. Я поймала себя на том, что стала принимать как должное его постоянное молчаливое присутствие и поддержку. С задушевными разговорами он никогда не лез, и однажды, когда в ночи мы вернулись с продуктовой базы и закончили разгрузку машины, я спросила:
— Ленни, а скажи… тебе-то оно зачем? Токс, детский дом, я… От нас же проблемы одни. Жил же ты как-то себе спокойно до этого всего?
Ленни запускает пальцы в бороду и застенчиво улыбается:
— Знаешь, мама моя говорит — Твердь, она же круглая. Когда Токс появилась из ниоткуда, вся в раздрае, бухающая, как последний снага… извини… я, конечно, растерялся. Но подумал — это ведь сейчас оно так, а как потом обернется? Все ж таки мастер-друид Инис Мона… Может, если ей сейчас помочь, она как-нибудь выкарабкается, а потом… знаешь, у эльфов память долгая, и быть благодарными они умеют… иногда, — Ленни густо краснеет. — Может, не в нашем поколении, а в следующем, ага. Видишь, я все-таки кхазад, хоть и дурной… Потом появилась ты, тоже из ниоткуда, и Токс пить бросила почти. А дети… они же вообще не виноваты ни в чем. Как-то так.
Очень хочется обнять Ленни — просто так, от избытка чувств — но не уверена, что застенчивый гик оценит этот жест.
— А потом, ты видела… У Токс уже зеленая полоса на браслете. Процентов девять, а то и все десять.
Замираю. Как странно, я же совсем забыла в последнее время об этих чертовых алгоритмах добра… А ведь они важны, чтобы Токс отбыла наказание, мы смогли уехать на Инис Мона и там мне помогли связаться с мамой… Я же скучаю по маме. Не то чтобы мне была нужна мама в моем возрасте — но ведь я нужна ей. Но ведь это значит, что Дом, дети… придется их бросить? Словно они — всего лишь средство? Нет, так нельзя! Но… как тогда?
Над нами дамокловым мечом нависает 1 сентября и перспектива школы. Я оделась в белую рубашку и три дня убила на мытарства по коридорам муниципального управления образования. Конец оказался немного предсказуем: все чрезвычайно сочувствуют моим сироткам, понимают ситуацию, и в целом всей душой за все хорошее и против всего плохого, однако ни одна приличная школа не согласилась принять несколько десятков маленьких снага. «Поймите, у нас образцово-показательное заведение, мы не можем учить этих отсталых снага вместе с нормальными детьми», — сокрушенно сказала дама в кружевном воротнике. «Ну и пошла ты нах, сука образцово-показательная», — ответила я и хлопнула дверью, утвердив репутацию снага как невоспитанных и невыносимых созданий. Ничего мои снага не отсталые, мы просто взрослеем медленнее, чем люди…
Итого нам не оставалось ничего, кроме снажьей школы номер семнадцать, которую в народе называли не иначе как отстойник. И запретить подопечным ходить в школу я не могу — даже в Империи с ее наплевательским отношением к детям такого нам все же не спустят. Я решила расспросить Юдифь Марковну, как обстоят дела в отстойнике.
— Ничего доброго, — спокойно ответила отставная сотрудница милиции. — Драки стенка на стенку, повальное воровство, наркотики… Если месяц там обходится без летальных исходов среди учащихся, его считают удачным.
— Шик-блеск… Похоже, все наши усилия по воспитанию маленьких снага после первого же «учебного» дня пойдут насмарку. А чтобы учить их прямо в Доме, нужен педагогический коллектив. Мы бы переоборудовали холл под класс, я бы как-нибудь извернулась и достала деньги на зарплаты… Вот только нормальные учителя к нам не идут, они предпочитают учить чистеньких деток из приличных семей.
Юдифь Марковна невозмутимо смотрит на меня сквозь очки в металлической оправе:
— Пожалуй, я знаю, где мы могли бы найти педагогов. Им даже зарплату платить не придется, они уже на казенном содержании.
— И что, они согласятся пойти работать к нам? В орду маленьких снага?
— Уверяю вас, эти педагоги находятся в таких местах, что согласятся выйти оттуда хоть в клетку к медведям. Я говорю об отбывающих наказание преступниках, заслуживших условно-досрочное освобождение. Могу позвонить паре-тройке бывших коллег, и работу у нас сделают условием этого освобождения.
— То есть как, наших детей будут учить преступники⁈
— Преступление преступлению рознь… Разумеется, я не предлагаю принимать на работу убийц и насильников. Но есть же, например, экономические преступления малой и средней тяжести… Впрочем, вы директор, вам и решать.
Юдифь Марковна смотрит на меня так, что хочется отчего-то спрятать руки между коленей. Не знаю, кстати, отчего все считают меня директором… как-то само так получилось. Ну и да, мне ли тут в белом пальто стоять… Как говорят авалонцы, «надо бы слезть с высокой лошади».
— Отлично! Я побеседую с ними как только так сразу. Пока займемся переоборудованием холла под класс.
Все эти хлопоты поглощают меня полностью — разве что к Алику иногда успеваю забежать и тогда уже остаюсь у него на ночь, чтобы вечернее того-этого заполировать утренним. С тоской иногда вспоминаю времена, когда целыми днями могла без дела шататься по городу и проматывать деньги на все, что только попадалось на глаза. Жизнь, конечно, стала труднее… но, если честно, интереснее. И чувство вины за первую смерть гнетет меньше.
Единственный за месяц выходной я провожу с Токс — мы едем на автобусе на взморье, которое я мысленно уже называю «нашим местом». День именно такой, какие я люблю больше всего — высокое белое солнце скрыто легкими облаками. Гуляем, для вида изображая сбор ингредиентов. Смеемся, болтаем о всякой ерунде. Замечаю зигзаг тропинки, спускающейся в каменистую бухту. Все лето у моря, а ни разу не купалась! Встаю в красивую позу и сигаю с почти отвесного склона. Хватаюсь за выступающий корень и проворачиваю «солнышко» — назад, вперед, снова назад. Прыгаю на скальный выступ, а оттуда уже на пляж, дважды слепив сальтуху в полете. Иду по пляжу колесом, в движении скидывая обувь и одежду. Выделываюсь, в общем, как могу. До чего же надоело постоянно быть взрослой…