Все это время я мучительно пыталась вспомнить, сколько у нас в кладовке запасных матрасов. Ужин уже закончился, но я набралась окаянства позвонить мадам Кляушвиц и попросить ее задержаться, чтобы сварить жидкую сладкую кашу.
Подходит Сергей в комбинезоне врача скорой помощи:
— Шестерых мы забираем. Полежат под капельницей, понаблюдаем их недельку. У остальных нет показаний к госпитализации. Вы их только сразу не перекармливайте и ограничивайте активность.
Этим ограничишь активность, как же, держи карман шире… Уже сейчас два пацаненка деловито разбирают на части японскую копировальную машину, а вон та малышка нашла забытую неосторожной сотрудницей помаду и старательно размазывает ее по пачке наверняка очень важных документов.
Устало улыбаюсь. Похоже, все с ними в итоге будет нормально. Хотя работы впереди много. Тринадцать минус шесть — это семь. Семь матрасов и одеял точно найдется, а за неделю разживемся остальными.
— Тебе бы самой до больницы доехать, Солечка, — Сергей разворачивает мою голову к свету и неодобрительно изучает разлившийся на пол-лица кровоподтек.
— Ерунда, заживет как на собаке. Ты там за мелочью моей присмотри, главное. Завтра зайду их навестить.
— Следственные мероприятия на сегодня закончены, — Борхес недовольно косится на остатки копировальной машины. — Сейчас, значицца, организую вам транспорт.
Хромая и придерживаясь за стенку, бреду к своим новым подопечным:
— Мы едем домой.
Ленни сказал, что стоят последние погожие деньки — скоро зарядят дожди. Я сообразила, что мои подопечные все лето так и проторчали в городе, и решила вывести их на взморье, которое мысленно называла «нашим с Токс местом». Теперь оно, значит, будет только моим местом.
Битый час популярно разъясняла, что если кто утонет или сиганет с обрыва, тот может в Дом уже не возвращаться. Вчера свозила среднюю группу — радость пассажиров рейсового автобуса трудно было описать словами, цензурными по крайней мере, но вроде все остались живы. Сегодня пришла очередь старших.
Новеньких все еще хорошо видно — очень уж они худые, но уже вовсю бегают и орут, раздраконивают кусты, пропущенные вчера средней группой, вон даже дерутся с кем-то. Все-таки удивительно пластичная у снага-хай психика. Одна девочка до сих пор не может ходить — ребята по очереди тащат носилки. Хорошей идеей было не читать морали и не обязывать, а попросить воспитанников помочь тем, кому пришлось несладко. Снага так редко что-нибудь доверяют, что они чуть не лопались от важности, показывая новеньким Дом, и потом, когда делились с ними одеждой и игрушками. У моих троглодитов добрые сердца — им просто надо чувствовать себя в безопасности, чтобы это проявить.
Несмотря на носилки, со старшими мы заходим дальше, чем вчера со средними — до той самой бухты, куда мы спускались с Токс. Раздаю бутерброды, выданные мадам Кляушвиц. Самые хитрожопенькие, пытающиеся встроиться в очередь второй раз, получают по воспитательному щелбану.
Подхожу к краю обрыва, смотрю вниз. Вот камень, на котором сидела Токс, а вон зола нашего костерка. Подставляю лицо ветру, пахнущему йодом и солью. Позволяю себе наконец пережить не отрицание, не злость, не обиду, а одну только печаль.
Значит, все, что говорила и делала Токс, с самого начала было неправдой? Наши шутки и подначки, битва с жуками, разговоры о судьбе, Дом — просто белый шум, создаваемый, чтобы использовать меня для подкормки алгоритмов добра? Токс никогда не видела ни во мне, ни в моих подопечных кого-то значимого, а только удобное временное решение собственных проблем? Как там говорил Мясник — «no real persons involved», «значимые персоны не вовлечены»?
Да, так все и есть. Но ведь… для меня-то все было по-настоящему. Когда Токс делала оружие, я была уверена, что оно сработает. Когда бросилась прыгать по жукам — знала, что меня не зацепит дружественным огнем. Когда слушала историю о преступлении и приговоре, мое сердце рвалось от жалости. И когда мы шутили и смеялись, радость тоже была настоящей. Токс со всем ее совершенством и всем ее несовершенством была, пусть и недолгое время, частью моей жизни — и этого у меня никто не сможет отобрать.
От ветра на глаза наворачиваются слезы, и я улыбаюсь. Впервые проговариваю про себя историю, после которой попала на Твердь, потому что… умерла.
Все кругом твердили, что с Тимуром связываться нельзя: он отбыл условный срок за то, что избил первую жену, и потом еще несколько раз привлекался за насильственные преступления, но полиция так ничего и не доказала. Но он был сильным и властным, и отчаянно, невозможно красивым; любил меня больше жизни, носил на руках, завалил алыми розами лестницу нашей пятиэтажки… Прижимаясь к Тимуру, я растворялась в нем, словно таблетка шипучего аспирина в стакане с водой; и это было тем самым счастьем, за которое я не глядя отдала все. Мама плакала, когда я собирала вещи. И вовсе не в вилле Тимура и красивых черных машинах было дело — только в нем одном. В его руках я полностью теряла контроль, становилась и самой желанной, и самой нежной, и самой хрупкой… Слишком хрупкой, но это сделалось ясно потом, когда я пыталась закрыть руками голову от его ударов и молилась, сама не зная кому, что в следующей жизни сделаю все по-другому, стану другой.
И вот я стала другой в другой жизни. Прошлое можно наконец отпустить и двигаться дальше, не оглядываясь.
Но ведь если у прошлого и правда нет больше власти, значит, на него можно оглядываться.
Вспоминаю Токс, какой она была в начале: сильно пьющей, потерянной, пытающейся забыть себя и то, что она считала преступлением. Наверное, я больше не нужна ей, потому что у нее и так все хорошо… но если нет? Вдруг она нуждается в помощи? Я не обязана помогать ей после того, как она обошлась со мной; но ведь это ее с детства приучали делить разумных на «реальных персон» и всякий мусор — не меня. Если Токс предала меня, это не значит, что у меня нет выбора, кроме как предать ее. Мы ведь ради себя самих совершаем поступки, не ради каких-то там сраных алгоритмов.
Потому что если браслет все еще на Токс, а с добрыми делами не очень — алгоритм уже вывел индикатор в красное.
Достаю телефон и набираю Алика. Только после этого вспоминаю, что мы вроде как расстались, причем не очень хорошо; он может попросту не взять трубку — и будет прав. Должно быть, он тоже колеблется, но после пятого гудка принимает вызов:
— Да, Солечка, чего тебе нужно?
— Аль, привет. Прости, что звоню, но мне правда нужна помощь. За мной должок будет. Выручишь?
— Да куда ж я денусь-то… Что надо сделать?
— Спасибо, Аль, ты правда очень… великодушный. Послушай, глупо, наверно, но я волнуюсь за Токс. Ее уже две недели нет, она… ушла. Случиться могло все что угодно. У тебя же куча своих ребят повсюду. Нужно проверить всякие там… не знаю, кабаки вплоть до самых дешевых, опиумокурильни китайские, что у нас есть еще… места, куда идут те, кому больше некуда идти, понимаешь?
— Понял тебя. Отзвонюсь. Бывай.
— Спасибо, ты очень…
Но Алик уже повесил трубку. Эх, может, и неправильно было звонить ему после всего… Но что сделано, то сделано. Обо всем жалеть — никакой жалейки не напасешься.
Настраиваюсь на боевой лад: надо собрать по кустам два десятка маленьких троглодитов и железной рукой погнать к автобусу.
Глава 22Это не для слез
— Ваше? Забирайте, — Алик хмуро топчется на пороге мастерской. — Щас ребята ее по лестнице затащат. Живая, дышит — я проверил зеркалом.
Хорошо, что он предупредил, потому что то, что внесли в мастерскую двое парней, было просто телом. Я могла бы пройти в шаге от него, не признав статную, резкую, насмешливую Токс. Лицо стало другим — словно истаяло. Волосы спутаны в уродливый колтун. Одежда… в ней с огромным трудом узнавались вещи, в которых Токс ушла из дома две недели назад. Да, эльфы сами по себе ничем не пахнут, но вот одежда впитала много, скажем так, органических запахов, даже по меркам неприхотливых снага весьма отталкивающих.
— На этот диван положите… вот так, спасибо. Алик, где вы ее нашли?
— Ты не хочешь знать подробностей, — Алик машет рукой. — Брошенная стройка в Восточном Крысятнике… Гиблое место. Туда приползают совсем конченые, когда уже некуда больше. Варят из бытовой химии… ну, разное, чтобы выключить мысли. Милиция туда не суется, даже трупы не регистрирует.
— Спасибо, Аль, — мне не терпится, чтобы он поскорее ушел. — За мной должок, как говорила…
— Ничего. Обращайся. А… а кто это тебя так разукрасил?
Я и забыла, что фингал на полморды — память о встрече с красавчиком-полуэльфом — из благородного фиолетового успел стать рубиновым, а по краям уже принялся желтеть.
— Да так, был один… Он больше не будет.
Алик невесело улыбается краешком рта и уходит к лестнице.
Бросаюсь к Токс, зову ее, хлопаю по щекам. Трясу за плечи — никакой реакции. Вызвать скорую? Но медики не любят лечить ни эльфов, ни наркоманов… эти следы от уколов на запястьях и под коленями вряд ли можно объяснить иначе. А главная опасность для жизни Токс неподвластна врачам — браслет по-прежнему на лодыжке, и на экране — от силы десятая часть красной полоски.
Вбегает запыхавшийся Ленни в махровом халате поверх клетчатой пижамы. Спрашиваю:
— Сколько времени у нее осталось?
Ленни стискивает в кулаке бороду:
— Несколько часов, наверно. Точнее не скажешь, ага. Соль, что нам делать?
— Да что тут сделаешь?.. Выйди за шкаф, я ее переодену хотя бы.
Конечно, я ничего не должна Токс после того, как она обошлась со мной. Но оставить ее в этом жутком тряпье было бы… в прошлой жизни я бы сказала «не по-людски», а в этой как скажешь? Ну, не делают так, в общем.
Странно все это, конечно. Я-то думала, что стала не нужна Токс, потому что у нее каким-то образом все наладилось — она нашла для своих проблем лучшее решение, чем я. Но то ли это решение не сработало, то ли еще что-то пошло не так… Почему же она не вернулась? Я бы простила ее — я все равно уже простила. Вместе мы могли бы сделать хренову тучу всяких этих добрых дел. А теперь уже, наверно, и не узнать, что на самом деле произошло.