Не было необходимости, осмотрев комнату, глядеть на ее хозяина: эти предметы так ярко его живописали, так красноречиво говорили о нем!.. Впрочем, Симон отметил новую черту в его лице: маленькую прядь жестких волос, свешивающуюся посреди лба и придающую ему грубый вид. Как мог он не замечать этого до сих пор? Ему бы хотелось избежать необходимости видеть все остальное: большой перебитый нос, толстые губы, рыжие усы, в которых, похоже, заключалась вся злость этого типа.
Массюб повернул голову на подушке и навел на посетителя свои серые глазки, в которых блестело удивление. Лицо у него было усталое, такое же, как в день прибытия в «Монкабю», так поразившее Симона. Но тело исхудало, и под простынями остро торчали поднятые колени.
Симон не мог собраться с духом и заговорить. В этой комнате, перед расплющенным на постели Массюбом, его охватила паника, и ему пришлось сделать усилие, чтобы не поддаться желанию убежать. Со своей стороны, Массюб также не говорил ни слова, тщательно воздерживаясь от того, чтобы подбросить ему тему для разговора, и по-прежнему следил за ним своими насмешливыми глазками.
— Не ожидал, — сказал он наконец фальцетом. — Очень мило!..
Но Симон тщетно подыскивал слова. Им овладело судорожное молчание. С трудом он выговорил:
— Не очень устали?..
— О! Ужасно! И терпеть не могу! Даже себя! Мне хотелось бы исхитриться и повернуться к себе спиной!.. Если б не угрызения совести, я бы позволил себе сегодня умереть…
— А… у вас угрызения совести?..
— Да, — сказал Массюб, — из-за остальных, по поводу пожертвований! В последнее время часто помирают. По два франка за труп — уже шесть франков за три недели. Это чересчур! Сильно бьет по карману среднего класса… А потом, можете вот вы меня представить с цветами на пузе? О-хо-хо…
Эти слова были не слишком ободряющими, и Симон попытался переменить тон разговора. Но Массюб вдруг сказал:
— Знаете, по воскресеньям особенно плохо. По воскресным и нерабочим дням! как написано в расписании поездов… Скажите, — простонал он, поднимаясь на локте, — вы не находите, что в этих словах — весь ужас жизни?
— Да, существует инстинкт, направляющий людей к печальным формулировкам, — заметил Симон.
— И по ним нас учат читать, — продолжал Массюб. — Печаль овладевает нами с колыбели! Я помню, когда я путешествовал в детстве… Знаете, эта надпись на дверях поездов: «Не прислоняться!» Когда я двести раз прочитал и перечитал за одну поездку эту неумолимую надпись, я охотно принимался плакать… А вы?.. По воскресным и нерабочим дням!.. — повторил он, как одержимый. — В этих словах — смесь глупости и торжественности, из-за которых ваше счастье становится невозможным…
Симон был удивлен этой силой ощущений у Массюба, этим мрачным воображением. Но он не ответил и ограничился кивком, говоря себе, что, должно быть, и еще кое-какие вещи делали счастье Массюба невозможным.
— Одно только это слово, — продолжал Массюб, — воскресенье!.
— И что же?..
— Разве непонятно? Оно рифмуется с невезеньем, вареньем! Нелепо и смешно, как дом пастуха! — бросил он со странным смешком.
— Мне был знаком раньше, в городе, этот воскресный сплин, — сказал Симон. — И я всегда спрашивал себя, почему он неизбежно угнетает стольких людей, которые всю неделю ждали воскресенья, как окончания своих трудов…
— Именно поэтому! — сказал Массюб. — Потому, что в этот день люди перестают работать, как машины. Они начинают задумываться о том, что будут делать, задавать себе вопросы, в общем, размышлять! А от размышлений становится грустно. Размышлять вместо того, чтобы действовать, — значит лениво поддаваться действию, нанизыванию одних поступков на другие, ведь это же тяжело! Как только человек перестает быть тупым, он становится грустен.
Массюб помолчал. Он опирался на оба локтя для удобства. Он продолжил, подняв бровь:
— И есть еще одна причина! На седьмой день Бог, кажется, отдыхал. Человек, считающий себя созданным по образу и подобию Господню, пытается делать то же. Но отдых, знаете ли, требует таланта, который дан не всякому. Чаще всего попытка кончается неудачей. Потому что вот что я вам скажу: один только Бог умеет отдыхать!..
Симон ошеломленно посмотрел на Массюба. Он ли это говорил?.. Один только Бог умеет отдыхать, сказал он: как эти слова могли сорваться с его губ? Они настолько точно определяли деятельность большинства людей, их отвращение к отдыху, наперекор самим себе, их потребность в страстях. Эти слова рисовали портрет Крамера и стольких других!..
— Я думаю, как и вы, — сказал Симон, — что отдых требует таланта, который дан не всякому. У людей нет для этого достаточно воображения.
— Да, — подхватил Массюб, — они годны только работать, это точно, или воевать друг с дружкой!
— Вот почему в обычное время они так грустны по воскресеньям!..
— Я еще не закончил, — продолжал Массюб, которому, похоже, дорога была эта тема. — Ведь, в-третьих, по воскресеньям из-за всего этого всегда происходит большое оживление толпы. Именно потому, что человек не умеет отдыхать, он движется, мечется, ему нужно в этот день набиться в поезда, ходить по дорогам! Естественно, я говорю о городских. Они повинуются инстинкту… как это говорится?.. да, стадному! Они вновь становятся народом. Они чувствуют себя стадом. Это здорово! Это их подбадривает! Они наносят семейные визиты. Вы сами знаете, что нет ничего забавнее. По сути, воскресенье для того и создано… Ладно. Постойте. Все это заканчивается в понедельник утром, каждый возвращается к своей работе с каким-то чувством разочарования, грусти, неудачи. Не говоря о спертом воздухе, которым он надышался у родственников! Значит, каждый понимает, что ему был дан день для того, чтобы отдохнуть, а он этого не сумел. И я еще не говорю о тех, кто остается дома и, естественно, воображает, будто остальные развлекаются. Для этих, как воображение разыграется, так еще страшнее, прямо ад! Только подумайте: они даже и не пытались! Ха-ха, плохо у нас получается играть в богов!..
Симон с растущим удивлением смотрел на непонятного человека, только что неожиданно возникшего перед ним в этой смятой постели: он не узнавал Массюба… До сих пор он всегда думал, что Массюб, конечно, мог говорить об аде со знанием дела, что он был из тех, кто «даже не пытался», из тех, кому Обрыв Арменаз не пошел на пользу, — которые не научились видеть… А теперь он больше не был уверен в том, что это так, он больше не был уверен в том, что Массюб такой слепец.
— Не кажется ли вам, — сказал он, — что Обрыв Арменаз — может быть, одно из тех редких мест в мире, где люди могут научиться отдыхать или, как вы говорите, играть в богов?..
Но Массюб его не слушал. Он продолжал развивать свою мысль.
— Видите ли, именно от этого воскресенье людям нестерпимо. Они думают: вот в конце недели что-то наступит, что-то чудесное, что сделает их счастливее обыкновенного. Они отвели себе день, чтобы быть счастливыми, специальный день для счастья. И они крайне удивлены, что ничего не происходит, крайне удивлены, что этот день, который был выделен им для счастья, не содержит ничего больше, кроме себя самого. Потому что мы не отдыха жаждем, Деламбр, а того, что в нем заключено… счастья! А счастье…
Фраза умерла у него на устах. Он повернул голову к окну; он смотрел в пустоту и не видел восхитительного изгиба березовых ветвей, рисовавших перед его взглядом неразрывное тонкое кружево… Так значит, он возвращался к нему, этому вопросу о счастье! Должно быть, это мучило его с прошлого раза; теперь у него нашлись собственные мысли по этому важному поводу.
— Что же? — спросил Симон, ждавший, когда Массюб закончит фразу.
Но он почувствовал, что все кончено: чары развеяны, он больше ничего не выудит из Массюба.
— Счастье, — бросил тот, посмеиваясь, — некоторые говорят, что это женщина! — Он издал короткий, оскорбительный смешок, на который Симон не ответил. — Женщина — это не счастье, малыш, — продолжал Массюб, словно ему возражали. — Это один из способов проводить время, избегать одиночества, забывать, что сегодня воскресенье!.. Способ забыть о голоде!.. Но при всем при том, — сказал он более сухим тоном, — при всем при том мы — бедные дураки. Это вот счастье — липа! Наваждение, если хотите, навязчивая идея, в общем, привычка ходить по кругу… Или, скорее, остановиться на полпути, да-да! Забыть! Предать себя!.. — сказал он, воздев руки.
Затем замолчал, и его голова снова утонула в подушке.
Теперь Симону больше не хотелось отвечать. Он пытался успокоиться. Он говорил себе, что у человека, произносившего только что такие слова о счастье и женщинах, наверное, никогда не было ни женщины, ни счастья. И, возможно, потребовалось бы не так-то уж и много, чтобы он заговорил по-другому: может быть, Массюб по ночам сжимал в своих объятиях воображаемую женщину… Да, именно так! Симон в этот момент вновь видел искаженное лицо и безумные жесты Великого Бастарда. Казалось, что между ним и Массюбом на определенном уровне заключен отчаянный договор… Симон жалел Массюба, он жалел этого человека, у которого, возможно, в расцвете сил, в начале его жизни, было столько же благородства, столько же красоты, сколько у кого-нибудь другого, более обласканного случайностями, предшествующими рождению и становлению людей. И вот уже он вновь начинал любить его, как полюбил однажды, во время прогулки с Жеромом… Но как показать ему, что его поняли? Даже это было невозможно. Массюб навечно был далек от него, далек от людей, как и тот, другой, и ничто не могло помочь сближению, было слишком поздно! Массюб уже овладел собой: он не сделает того откровения, к которому был так близок. Уже в глубине его глаз забрезжил насмешливый, жестокий огонек. И чтобы вновь обрести немного того превосходства, которое он обычно обеспечивал себе за счет сарказма, словно раскаиваясь в том, что рискнул на минуту побыть искренним, он добавил, снова приподнявшись, всклокоченный, с физиономией, делавшей его вдруг похожим на черта: