етике: они умеют считать! Мои дочери и сыновья, может быть, ждут не дождутся, когда я умру, и заранее прикидывают, какое они получат наследство.
– Ах, граф, как могла подобная мысль прийти вам в голову? Вы так добры, так великодушны, так отзывчивы. Право, если бы я не был живым доказательством благотворительности, которую вы понимаете так широко, так благородно…
– Ради собственного удовольствия, – с живостью возразил граф. – Я плачу за приятное ощущение, а завтра горстью золота оплачу детски наивную иллюзию, если от нее забьется мое сердце. Я помогаю ближним ради себя самого, по той же причине, по какой играю в карты; вот почему я не рассчитываю на благодарность. Даже при вашей кончине я мог бы присутствовать, не моргнув глазом, и вас прошу питать ко мне точно такие же чувства. Ах, молодой человек, мое сердце погребено под пеплом пережитого, как Геркуланум под лавой Везувия, город существует, но он мертв.
– Как виноваты те, кто довел до такой бесчувственности ваше горячее, отзывчивое сердце!
– Ни слова больше, – заметил граф с ужасом.
– Вы больны и должны мне позволить вылечить вас, – сказал Бьяншон взволнованно.
– Но разве вы знаете лекарство против смерти? – воскликнул граф, потеряв терпение.
– Держу пари, граф, что мне удастся воскресить ваше сердце, которое вы считаете таким холодным.
– Вы обладаете даром Тальма? – иронически спросил Гранвиль.
– Нет, граф. Но природа настолько же могущественнее Тальма, насколько Тальма был могущественнее меня. Слушайте же: на чердаке, заинтересовавшем вас, живет женщина лет тридцати; любовь у нее доходит до фанатизма. Ее кумир – юноша, хотя и красивый, но наделенный злой волшебницей всевозможными пороками. Он игрок, и я не знаю, к чему он питает большее пристрастие: к женщинам или к вину. Насколько мне известно, он совершил преступления, за которые подлежит суду исправительной полиции. Так вот эта несчастная женщина принесла ему в жертву прекрасное положение и обожавшего ее человека, отца ее детей. Но что с вами, граф?
– Ничего, продолжайте.
– Она позволила ему промотать целое состояние и, мне кажется, отдала бы ему весь мир, если бы он принадлежал ей. Она работает день и ночь и не ропщет, когда этот баловень, этот изверг отбирает у нее даже деньги, отложенные на покупку одежды детям, или последний кусок хлеба. Три дня назад она продала свои волосы, а какие у нее были прекрасные волосы! Никогда я таких не видывал. Он пришел, она не успела спрятать золотой, и любовник выпросил эти деньги. За улыбку, за ласку она отдала стоимость двух недель жизни и спокойствия! Разве это не ужасно и не возвышенно в одно и то же время? Но лицо ее уже осунулось от работы. Плач детей надрывает ей душу, она заболела; сейчас она стонет на своем убогом ложе. Сегодня вечером ей нечего было есть, нечего было дать детям, а у них уж не было сил кричать; когда я пришел, они молчали.
Орас Бьяншон умолк. В эту минуту граф де Гранвиль, как бы помимо воли, опустил руку в жилетный карман.
– Я догадываюсь, мой юный друг, – сказал старик, – она жива только потому, что вы ее лечите.
– Ах, бедное создание! – воскликнул врач. – Как не помочь ей? Мне хотелось бы быть богаче, так как я надеюсь излечить ее от этой любви.
– И вы хотите, чтобы я сочувствовал ее нищете? – спросил граф, вынимая из кармана руку; но врач не увидел в ней банковых билетов, которых его покровитель, казалось, искал. – Да ведь такие наслаждения я готов был бы оплатить всем своим состоянием! Эта женщина чувствует, живет. Если бы Людовик XV мог встать из гроба, разве не отдал бы он королевства за три дня жизни и молодости? Не так ли поступили бы миллиарды мертвецов, миллиарды больных, миллиарды стариков?
– Бедная Каролина! – воскликнул врач.
При этом имени граф де Гранвиль вздрогнул, схватил врача за руку, и тому показалось, что он попал в железные тиски.
– Ее зовут Каролина Крошар? – спросил председатель суда изменившимся голосом.
– Так вы ее знаете?.. – проговорил врач удивленно.
– А негодяя зовут Сольве?.. О, вы сдержали слово! – воскликнул председатель суда. – Вы взволновали меня. Более страшного ощущения я не испытаю до того дня, когда мое сердце обратится в прах. Это потрясение – еще один подарок, дарованный мне адом, но я все же расквитаюсь с ним.
В это время граф с врачом дошли до угла Шоссе д’Антен. Председатель остановился; тут же, возле тумбы, стоял один из тех ночных бродяг с корзиной за плечами и с крюком в руке, которых во время революции шутливо прозвали членами комитета по розыскам. У тряпичника было характерное старческое лицо, вроде тех, которые обессмертил Шарле в своих размашистых карикатурах.
– Что, часто тебе попадаются тысячефранковые билеты? – спросил у него граф.
– Случается, хозяин.
– И ты их возвращаешь?
– Смотря по обещанному вознаграждению.
– Вот такой человек мне и нужен! – воскликнул граф, показывая тряпичнику тысячефранковый билет. – Возьми и запомни: я даю тебе эту бумажку с одним условием: ты должен растратить все деньги в кабаке, напиться пьяным, устроить драку, поколотить любовницу, подбить глаза приятелям. Это поднимет на ноги стражу, фельдшеров, аптекарей, а возможно, также жандармов, королевских прокуроров, судей, тюремщиков. Не меняй ничего в этой программе, иначе дьявол рано или поздно отомстит тебе.
Чтобы правдиво изобразить эту ночную сцену, надо бы владеть карандашом, как Шарле и Калло, или кистью, как Тенирс и Рембрандт.
– Вот я и свел счеты с адом и получил удовольствие за собственные деньги, – проникновенно сказал граф, указывая изумленному врачу на не поддающееся описанию лицо тряпичника, который застыл с разинутым ртом. – Что касается Каролины Крошар, – продолжал граф, – пусть она умирает в муках голода и жажды, слыша раздирающие крики умирающих детей, сознавая всю низость своего возлюбленного. Я не дам ни гроша, чтобы избавить ее от страданий, а вас я не желаю больше знать, так как вы ей помогли…
Граф покинул остолбеневшего Бьяншона и исчез в темноте; шагая с юношеской стремительностью, он быстро дошел до улицы Сен-Лазар и у подъезда своего особняка с удивлением заметил карету.
– Господин королевский прокурор прибыл час тому назад и желает говорить с вами, ваше сиятельство, – доложил ему камердинер. – Он ожидает в спальне.
По знаку Гранвиля слуга удалился.
– Почему вы пренебрегли моим приказанием? Ведь я запретил своим детям являться ко мне без зова, – заметил старик, входя, своему сыну.
– Отец, – ответил королевский прокурор почтительным и неуверенным голосом, – смею надеяться, что вы меня простите, после того как выслушаете.
– Ваш ответ вполне благопристоен. Садитесь, – сказал старик, указывая молодому человеку на стул. – Говорите, – буду ли я сидеть или ходить, прошу вас не обращать на меня никакого внимания.
– Отец, – начал барон, – сегодня, в четыре часа дня, какой-то юноша, почти мальчик, был задержан у моего друга, где он совершил довольно крупную кражу. Этот юноша сослался на вас, он выдает себя за вашего сына.
– Как его зовут? – вздрогнув, спросил граф.
– Шарль Крошар.
– Довольно, – сказал отец повелительно. Он стал ходить по комнате в полном молчании, которое сын не решался нарушить. – Сын мой… – Эти слова были произнесены таким ласковым, таким отеческим тоном, что молодой прокурор затрепетал. – Шарль Крошар сказал правду. Я очень доволен, что ты пришел, дорогой мой Эжен, – прибавил старик. – Вот, возьми, – продолжал он, протягивая сыну объемистую пачку банковых билетов. – Тут довольно крупная сумма, употреби ее в этом деле, как сочтешь нужным. Я полагаюсь на тебя и заранее одобряю все твои распоряжения как в настоящем, так и в будущем. Эжен, дитя мое, подойди, поцелуй меня. Возможно, мы видимся в последний раз. Завтра я подам королю прошение об отставке; я уезжаю в Италию. Если отец и не обязан давать детям отчет в своей жизни, то должен завещать им опыт, за который дорого заплатил судьбе: ведь этот опыт – часть их наследства! Когда ты решишь жениться, – продолжал граф, невольно вздрогнув, – не совершай легкомысленно этого шага, самого серьезного из всех, к каким нас обязывает общество. Постарайся тщательно изучить характер женщины, с которой ты собираешься себя связать. Кроме того, спроси у меня совета, я сам хочу судить о ней. Отсутствие взаимного понимания между супругами, какой бы причиной это ни вызывалось, приводит к ужасным несчастьям; рано или поздно мы бываем наказаны за неповиновение социальным законам. Я напишу тебе по этому поводу из Флоренции. Отцу, особенно когда он имеет честь состоять председателем верховного суда, не подобает краснеть перед сыном. Прощай.
Супружеское согласие
Посвящается моей дорогой племяннице Валентине Сюрвиль
Романтическая история, описанная здесь, случилась в конце ноября 1809 года, когда краткое царствование Наполеона достигло апогея своего величия. Звуки фанфар, возгласившие победу под Ваграмом[30], еще отдавались в самом сердце австрийской монархии. Между Францией и коалицией подписывался мир. В те дни короли и принцы, словно светила, кружились вокруг Наполеона, который из прихоти увлекал Европу вслед за собою; это было великолепное испытание могущества, проявленного им позже при Дрездене[31]. Никогда еще, по словам современников, Париж не видывал таких пышных празднеств, какими сопровождалось бракосочетание этого властелина с эрцгерцогиней австрийской. Никогда, даже в самые блестящие дни павшей монархии, не толпилось на берегах Сены такого множества коронованных особ, и никогда еще французская аристократия не была столь богата и столь блистательна, как в те дни. Украшения, щедро усыпанные бриллиантами, мундиры, расшитые золотом и серебром, составляли такой контраст с недавней республиканской бедностью, что, казалось, будто все богатства земного шара сосредоточились в парижских салонах. Словно хмель овладел этой недолговечной империей. Командиры, не исключая их главы, пользовались, как и подобает выскочкам, сокровищами, завоеванными миллионом людей в солдатских шинелях, а им пришлось удовольствоваться кусочками красной ленты. В эти дни большинство женщин проявляло такое же легкомыслие и вольность в поведении, какими отличалась знать в царствование Людовика XV. То ли подделываясь под тон рухнувшей монархии, то ли потому, что некоторые члены императорской фамилии подавали тому пример, как утверждали недовольные из Сен-Жерменского предместья, но все, и мужчины и женщины, спешили развлекаться с каким-то неистовством, словно ожидали конца света и спешили насладиться жизнью. Было и еще основание для подобной распущенности. Увлечение женщин военными доходило просто до безумия, но так как это вполне совпадало с желанием императора, то он его и не обуздывал. К оружию прибегали столь часто, что все договоры, заключенные между Наполеоном и Европой, походили лишь на перемирия и толкали страсти к быстрой развязке, под стать решениям верховного главы всех этих киверов, доломанов и аксельбантов, пленявших прекрасный пол. Итак, сердца кочевали подобно полкам. В промежутке между первым и пятым сообщением о действиях наполеоновской армии женщина успевала последовательно стать возлюбленной,