[38] тем, которые не поняли их сами. Эжен подъехал к дому Листомэров, но привратник остановил его, говоря, что маркизы нет дома. Он уже хотел снова садиться в экипаж, как подошел маркиз.
– Идемте к нам, Эжен; жена у себя.
Не осуждайте маркиза! Ведь как бы хорош ни был муж, он редко достигает совершенства. Только поднимаясь по лестнице, Растиньяк осознал те десять ошибок против светской логики, которые он сделал на этой странице чудесной книги своей жизни. Когда госпожа де Листомэр увидела Эжена, входившего с ее мужем, то невольно покраснела. Молодой человек заметил этот внезапный румянец. Если даже самый скромный мужчина не лишен некоторого налета самовлюбленности, подобно тому как женщина – роковой кокетливости, то кто же осудит Эжена за то, что он подумал: «Вот как, и эта крепость взята?» Он приосанился. Молодым людям не свойственна алчность, но все же они никогда не отказываются от трофеев.
Господин де Листомэр взял «Газетт де Франс», которую заметил на камине, и удалился к окну, чтобы при содействии журналиста выработать собственное мнение о положении дел во Франции. Женщина, даже самая застенчивая, умеет быстро выйти из любого затруднительного положения; кажется, будто у нее всегда под рукой фиговый листок, данный ей вашею праматерью Евой. Когда Эжен, истолковав в свою пользу нежелание принять его, довольно развязно поклонился маркизе, то она уже успела скрыть свои мысли за одной из тех женских улыбок, которые еще загадочнее, чем слово короля.
– Вы были нездоровы, сударыня? Мне сказали, что вы не принимаете.
– Нет, сударь.
– Может быть, вы собирались из дому?
– Тоже нет.
– Вы ждали кого-нибудь?
– Никого.
– Если мой визит некстати, вините в этом только маркиза. Я повиновался вашему таинственному запрету, но он сам пригласил меня переступить порог святилища.
– Господин де Листомэр не был посвящен в мои дела. Иногда из осторожности не посвящаешь мужа в некоторые тайны…
Твердый и кроткий тон маркизы, внушительный взгляд, которым она окинула Растиньяка, зародили в нем мысль, что он, пожалуй, торжествует преждевременно.
– Сударыня, я понимаю вас, – сказал он, смеясь. – Значит, я должен вдвойне радоваться тому, что встретил маркиза: он предоставил мне случай оправдаться перед вами, что было бы рискованно, не будь вы воплощенной добротой.
Маркиза удивленно взглянула на барона, но ответила с достоинством:
– Сударь, лучшим извинением для вас было бы молчание. Что же касается меня, то обещаю вам полное забвение. Такое великодушие вы вряд ли заслужили.
– Сударыня, – живо возразил Растиньяк, – прощение излишне там, где нет оскорбления! Письмо, – добавил он, понизив голос, – полученное вами и показавшееся вам столь неприличным, предназначалось не вам.
Маркиза не могла сдержать улыбки, так ей хотелось быть оскорбленной.
– Зачем лгать! – сказала она снисходительно-насмешливым тоном, но довольно мягко. – Теперь, когда я вас пожурила, я охотно посмеюсь над этой уловкой, не лишенной коварства. Я знаю, есть простушки, которые легко попались бы на эту удочку. «Боже мой! Как он влюблен!» – решили бы они. – Маркиза принужденно засмеялась и добавила снисходительно: – Если вы хотите, чтобы мы остались друзьями, не будем говорить об «ошибках», меня так легко не проведешь.
– Но даю вам слово, сударыня, вы заблуждаетесь гораздо сильнее, чем думаете, – живо возразил Эжен.
– О чем вы там толкуете? – спросил господин де Листомэр, который прислушивался к разговору, но никак не мог проникнуть в его туманную сущность.
– Да вам это неинтересно, – ответила маркиза.
Господин де Листомэр спокойно продолжал читать, потом сказал:
– Ах! Госпожа де Морсоф скончалась. Ваш бедный брат, по всей вероятности, находится в Клошгурде.
– Вы понимаете ли, сударь, что сказали мне дерзость? – спросила маркиза, обращаясь к Эжену.
– Если бы я не знал строгости ваших житейских правил, – наивно ответил он, – то подумал бы, что вы или хотите приписать мне мысли, которые я решительно отрицаю, или задумали вырвать у меня мою тайну. А может быть, вы желаете посмеяться надо мной?
Маркиза улыбнулась. Эта улыбка вывела Эжена из себя.
– Я был бы счастлив, сударыня, если бы вы и в дальнейшем продолжали верить в это «оскорбление», хоть я в нем и неповинен. Надеюсь, что случай не даст вам возможности встретить в свете ту, которой было адресовано это письмо.
– Как! Неужели это все еще госпожа де Нусинген? – воскликнула маркиза де Листомэр, движимая таким любопытством узнать тайну, что оно заглушило в ней желание отомстить молодому человеку за его колкость.
Эжен покраснел. В двадцать пять лет еще краснеешь, когда тебе вменяют в вину верность, над которой женщины смеются, чтобы скрыть, как они ей завидуют. Однако Растиньяк ответил довольно сдержанно:
– А почему бы и нет, сударыня?
Вот какие ошибки мы совершаем в двадцать пять лет! Это признание причинило госпоже де Листомэр сильнейшее душевное волнение; но Эжен еще не умел читать по женскому лицу, взглянув на него искоса или вскользь. Губы маркизы побелели. Она позвонила и приказала принести дров, давая этим понять Растиньяку, что ему пора уходить.
– Если все это так, – задерживая Эжена, холодно и чопорно сказала она, – то как объясните вы, сударь, почему на конверте вы поставили мое имя? Ведь ошибиться адресом на письме не так легко, как взять, уезжая с бала, по рассеянности чужой цилиндр.
Эжен смущенно и вместе с тем дерзко взглянул на маркизу; он чувствовал, что становится смешон, и, пробормотав какую-то мальчишескую фразу, вышел.
Несколько дней спустя маркиза убедилась, что Эжен говорил правду. Вот уже шестнадцать дней, как она не выезжает в свет.
На все вопросы о причине этого затворничества маркиз отвечает: «У моей жены гастрит».
Но я лечу ее, мне известна ее тайна; я знаю, что у нее лишь легкое нервное расстройство, которым она и воспользовалась, чтобы не выезжать.
Второй силуэт женщины
Леону Гозлану в знак доброго литературного содружества
В Париже балы и рауты обычно заключают в себе два рода званого вечера. Первый – официальный, на нем присутствуют приглашенные, общество изысканное, скучающее. Тут каждый рисуется перед соседом. Большинство молодых женщин приезжает ради кого-нибудь одного. После того как каждая из них убедится в том, что в глазах избранника она прекраснее всех и что мнение это разделяют еще некоторые гости; после того как собравшиеся перекинутся пустыми фразами вроде таких: «Когда вы собираетесь в Крампад?», «Как прелестно пела госпожа де Портандюэр!», «Кто эта маленькая женщина, вся в бриллиантах?» – или бросят несколько язвительных замечаний, одним доставляющих мимолетное удовольствие, а других глубоко ранящих, группы приглашенных постепенно редеют, посторонние разъезжаются, свечи догорают в розетках. Тогда хозяйка дома удерживает несколько артистов, весельчаков, друзей, говоря: «Оставайтесь. Мы поужинаем в тесном кругу». Все собираются в маленькой гостиной. Начинается второй, и уже настоящий, званый вечер, где, как в былые времена, каждый внимателен друг к другу. Беседа становится общей, тут поневоле делаешься остроумным и принимаешь участие в общем оживлении; все выступает ярче, чванливость, которая в обществе иной раз омрачает и самые прекрасные лица, сменяется искренним смехом. Словом, веселье начинается только после того, как кончится раут. Раут, этот надменный парад роскоши, этот церемониальный марш самомнений, является одною из тех английских выдумок, которые стремятся обратить в машину и другие нации. Англия хочет, чтобы весь мир скучал, как она, и не меньше, чем она. Таким образом, в некоторых домах Франции этот второй вечер выливается в радостный протест былого духа нашей жизнерадостной страны. Но, к сожалению, мало кто протестует, и причина этому проста: званые ужины стали теперь редки потому, что ни при каком режиме не бывало так мало людей обеспеченных, утвердившихся и достигших прочного положения, как в царствование Луи-Филиппа, когда революция возродилась легально. Все стремятся к какой-нибудь цели или торопятся разбогатеть. Время, говорят, теперь стало дороже денег, и никто не имеет возможности с чудесной расточительностью тратить его, возвращаясь домой под утро и вставая за полдень. Поэтому поздние ужины бывают лишь у женщин богатых, которым под силу иметь открытый дом. С июля 1830 года такие женщины в Париже наперечет. Несмотря на молчаливую оппозицию Сен-Жерменского предместья, две-три женщины – среди них маркиза д’Эспар и мадемуазель де Туш – не пожелали отказаться от влияния, которое они оказывали на парижское светское общество, и не закрыли своих салонов.
Салон мадемуазель де Туш, столь известный в Париже, – последнее убежище, где нашло приют старинное французское остроумие с его скрытой глубиной, с тысячью его уловок и изысканной учтивостью. Там вы еще можете встретить утонченное обхождение, невзирая на условность манер; можете услышать непринужденный разговор, вопреки сдержанности, присущей людям хорошо воспитанным, а главное, там вы найдете богатство мыслей. Там никто не думает приберечь какую-нибудь свою идею для драмы; никто, слушая рассказ, не намеревается создать из него книгу. Одним словом, там перед вами не возникает поминутно отвратительный скелет литературы, подстерегающей случайную добычу – удачную, остроумную фразу или занимательный сюжет. Воспоминание об одном из таких званых вечеров глубоко врезалось мне в память, причина тому – откровенные признания знаменитого де Марсе, в которых он вскрыл тогда один из самых сложных тайников женского сердца, а главное, вызванный его рассказом обмен мнениями о переменах, происшедших во французской женщине со времени злополучной Июльской революции.
На этом вечере случайно собралось несколько человек, стяжавших неоспоримыми заслугами европейскую славу. Это не лесть по отношению к Франции – среди нас находилось и несколько иностранцев. Впрочем, более всего блистали в разговоре люди не самые знаменитые. Нахо