Женщины, слушая повествование де Марсе, казалось, были обижены, что он так хорошо их изображает, – он сопровождал рассказ ужимками, качал головой, жеманничал, создавая полную иллюзию женских повадок.
– Я уже готов был поверить этой очаровательной лжи, но, продолжая держать ее влажную ручку в своей руке, спросил: «А когда ты выходишь замуж за герцога?» Удар был так метко направлен, мой взгляд так смело встретил ее взгляд, а рука ее так безмятежно покоилась в моей, что, как ни легко было ее содрогание, скрыть его совсем было невозможно. Она не вынесла моего взгляда, легкий румянец окрасил ее щеки.
– За герцога? Что вы хотите сказать этим? – спросила она, притворяясь глубоко изумленной.
– Мне все известно, – продолжал я, – и, по-моему, вам не следует больше медлить: он богат, он герцог, он более чем набожен – он верующий. И я вполне убежден, что благодаря его щепетильности вы оставались мне верны. Вы и не представляете себе, как для вас важно, чтобы он согрешил перед самим собой и перед Богом, – ведь в противном случае вы ничего не добьетесь от него.
– Что это – сон? – воскликнула она, проводя рукой по волосам, – знаменитый жест Малибран[41], но она опередила Малибран на пятнадцать лет.
– Полно, не ребячься, мой ангел, – сказал я и хотел взять ее за руки, но она с видом недотроги гневно спрятала их за спиной. – Выходите за него замуж, я разрешаю вам, – продолжал я, ответив церемонным «вы» на ее жест. – Больше того, я настаиваю на этом.
– Но, – воскликнула она, падая передо мной на колени, – это какое-то ужасное недоразумение. Я люблю только тебя, проси у меня каких хочешь доказательств.
– Встаньте, дорогая, и окажите мне честь – будьте правдивой.
– Хорошо, как перед Богом.
– Сомневаетесь вы в моей любви?
– Нет.
– В моей верности?
– Нет.
– Ну так вот, я совершил величайший грех, я усомнился в вашей любви и в вашей верности. Между двумя страстными свиданиями я начал хладнокровно следить за вами.
– Хладнокровно! – воскликнула она, вздыхая. – Довольно, Анри, вы меня больше не любите.
Как видите, она уже нашла лазейку, чтобы ускользнуть. В подобного рода сценах каждое лишнее слово опасно. К счастью, примешалось любопытство.
– А что вы заметили? Разве я виделась с герцогом где-нибудь, кроме как в свете? Разве в моих глазах вы что-нибудь уловили?
– Нет, не в ваших, – ответил я, – в его глазах. Вы восемь раз заставили меня прослушать мессу в церкви святого Фомы Аквинского; я наблюдал, как вы молитесь там вместе с ним.
– А-а! – воскликнула она наконец. – Значит, вы ревнуете!
– О, я очень хотел бы ревновать! – ответил я, любуясь гибкостью этого живого ума и уловками, которыми, однако, можно одурачить только слепцов. – Но, посещая церковь, я стал очень недоверчив… В день моей первой простуды и вашего первого обмана, когда вы полагали, что я лежу в постели, вы принимали герцога, а мне вы сказали, что ни с кем не видались.
– Знаете, ваше поведение постыдно!
– Почему? Я нахожу, что ваш брак с герцогом – удачная затея. Он даст вам громкое имя, единственное достойное вас, блестящее и почетное положение. Вы будете одной из цариц Парижа, и я был бы не прав, если бы воспрепятствовал вам устроить свою жизнь. Зачем вам упускать такую великолепную партию? Ах, Шарлотта, когда-нибудь вы отдадите мне справедливость, поняв, насколько я отличаюсь характером от других молодых людей! Скоро вы были бы вынуждены обманывать меня. Да, вам было бы очень трудно порвать со мной, а ведь герцог следит за вами. Пора нам расстаться. Герцог – человек строгих правил. Вам следует стать образцом нравственности, советую вам. Герцог спесив, он будет гордиться своей женой.
– Ах! – воскликнула она, заливаясь слезами. – Анри, если бы ты заговорил раньше, да, если бы ты захотел (я уже, как видите, был виноват!), мы уехали бы в какой-нибудь уголок, обвенчались бы там и жили бы, счастливые, не таясь от света.
– Теперь поздно говорить об этом, – сказал я, целуя ее руки и принимая вид несчастной жертвы.
– Но, боже мой, я могу еще все расстроить! – воскликнула она.
– Нет, вы слишком далеко зашли с герцогом. Мне придется уехать путешествовать, чтобы нам легче было перенести разрыв. Иначе нам обоим надо будет опасаться нашей любви.
– Разве вы думаете, Анри, что герцог подозревает что-нибудь?
Я был еще «Анри», но уже утратил «ты».
– Нет, не думаю, – ответил я, принимая личину и тон преданного друга, – но будьте очень набожны, примиритесь с Богом, ибо герцог ждет доказательств, он колеблется, надо подтолкнуть его.
Она встала и дважды прошлась по будуару, может быть, искренне, а может быть, и притворно взволнованная. Затем она, видимо, нашла позу, взгляд, соответствовавшие новым обстоятельствам, и, став передо мной, протянула мне руку и растроганно сказала:
– Ну что ж, Анри, вы прямодушный, благородный, прекрасный человек. Я никогда вас не забуду.
Это был замечательно искусный ход. Она была очаровательна, сумев так быстро переменить тактику, а это было необходимо в том новом положении, в которое она хотела поставить себя. Что касается меня, то всем своим видом, взглядом, позой я выразил глубокую скорбь и заметил, что надменность моей возлюбленной смягчилась. Она взглянула на меня, взяла за руку, привлекла к себе, слегка толкнула на диван и, помолчав, сказала:
– Мне страшно тяжело, дитя мое. Вы меня любите?
– Еще бы!
– Так что же с вами будет?
Тут все женщины переглянулись.
– Мне до сих пор невыносимо воспоминание об ее измене, но и до сих пор мне смешно, когда я вспоминаю ее лицо, выражавшее глубокую убежденность, спокойную уверенность если не в моей смерти, то по крайней мере в моей вечной печали, – продолжал де Марсе. – О, подождите еще смеяться, – обратился он к присутствующим. – Произошло нечто еще более поразительное. Помолчав, я взглянул на нее влюбленными глазами и сказал:
– Да, я уже и сам думал об этом.
– И что же вы будете делать?
– Я уже думал об этом на другой день после простуды…
– И?.. – спросила она с явным беспокойством.
– И начал ухаживать за той дамочкой, в которую меня считали влюбленным.
Шарлотта, словно вспугнутая лань, вскочила с дивана, задрожала, как лист, и бросила на меня взгляд, которым женщина выдает лютую злобу, забыв всю свою стыдливость, всю проницательность и даже все свое изящество, – сверкающий взгляд преследуемой и пойманной в своем гнезде гадюки; она сказала:
– А я-то его любила! Я-то боролась! Я-то… (На третьей мысли, о которой я предоставляю вам догадываться, она сделала самое красноречивое ударение, какое мне когда-либо приходилось слышать.) – Боже мой! – воскликнула она. – Как мы несчастны! Нам никогда не удается заслужить любви. Вы относитесь легко даже к самым искренним чувствам. Но не обольщайтесь: когда вы хитрите с нами, вы все же всегда бываете одурачены.
– Я это прекрасно вижу, – ответил я грустно. – Вы слишком благоразумны в гневе, значит сердце ваше молчит.
Эта скромная насмешка удвоила ее ярость; даже слезы выступили у нее на глазах.
– Вы опорочили в моих глазах весь мир и жизнь, – сказала она, – вы лишили меня всех иллюзий, вы развратили мое сердце.
Она сказала мне все то, что я имел право высказать ей, – сказала с такой беззастенчивой самоуверенностью, с такой наивной дерзостью, что другой окаменел бы на месте.
– Что будет с нами, несчастными женщинами, в обществе, которое создала нам Хартия Людовика Восемнадцатого? (Судите сами, куда завело ее красноречие!) Да, мы рождены для страданий. В страсти мы всегда честнее вас. В вашем сердце нет ни капли благородства. Для вас любовь – игра, в которой вы всегда плутуете.
– Дорогая, – ответил я, – относиться к чему-нибудь серьезно в современном обществе – это значит играть в искреннюю любовь с актрисой.
– Какая подлая измена! Она заранее обдумана!
– Нет, она оправданна!
– Прощайте, господин де Марсе, – сказала она, – вы низко обманули меня!
– А будет ли герцогиня помнить обиды, нанесенные Шарлотте? – спросил я смиренно.
– Конечно, – ответила она с горечью.
– Итак, вы меня ненавидите?
Она кивнула головой, а я подумал: «Значит, не все потеряно!» Я ушел, оставив ее в убеждении, что ей есть за что мстить. Знаете, друзья мои, я изучал жизнь мужчин, пользовавшихся успехом у женщин, но полагаю, что ни маршал Ришелье, ни Лозен, ни Людовик де Валуа в первый раз так искусно не отступали, как я. А что касается моего ума и сердца, то именно тут они окончательно определились, и сила воли, с которой я тогда сумел обуздать порывы чувства, заставляющие нас совершать такое множество необдуманных поступков, дала мне то самообладание, которое вам известно.
– Как мне жаль вторую вашу страсть! – сказала баронесса де Нусинген.
От загадочной улыбки, скользнувшей по губам де Марсе, Дельфина де Нусинген покраснела.
– Как фсе сапыфается! – воскликнул барон де Нусинген.
Наивность знаменитого банкира имела такой успех, что даже жена его, которая и была второй страстью де Марсе, не могла не засмеяться вместе со всеми.
– Вы все склонны осуждать эту женщину, – сказала леди Дэдлей, – а я понимаю, почему она не считала свое замужество изменой. Мужчины никогда не желают делать различия между постоянством и верностью. Я знаю женщину, о которой рассказывал господин де Марсе, это была одна из ваших последних знатных дам.
– Увы, миледи, вы правы, – сказал де Марсе, – скоро уже пятьдесят лет, как мы присутствуем при непрерывном разрушении социальных различий. Нам следовало бы оградить женщин от этого страшного крушения, но свод законов сравнял и их. Как ни ужасно то, что я скажу, но сказать надо: герцогини исчезают, маркизы тоже. А что касается баронесс (прошу прощения у госпожи де Нусинген, которая будет графиней, когда ее муж станет пэром Франции), то к баронессам никогда не относились серьезно.