— Удержите его, — просит меня Юрий Яновский, обеспокоенный за судьбу своего товарища. — Говорил я с ним, не раз говорил. Отвечает: это не мое, это наше общее дело. Ну, хоть бы псевдонимом подписывал эти свои статьи, а то прямо «Ярослав Галан». И даже датирует: Нюрнберг. Будьте ласковы, поговорите.
И вот я затеял этот нелегкий разговор, напомнил Галану, какой страшной смертью погиб недавно закарпатский епископ Феофан, с которым я в дни войны познакомился в мукачевском монастыре. Это был любопытный, мыслящий человек. Сразу же после присоединения Закарпатья к Советскому Союзу он совершил поездку по нашей стране и начал печатать в газетах серию очерков «Путешествие в страну чудес», своеобразных, любопытных очерков, в которых он радовался тому, что наконец-то весь украинский народ живет под единой крышей общего дома.
— Если бы Иисус Христос жил в наши дни, он обязательно был бы коммунистом, — говорил нам между прочим этот странный пастырь, пользовавшийся в закарпатских селах большим уважением.
— Вы знаете, Ярослав, как он погиб?..
— Знаю, Борис, конечно, знаю.
А погиб Феофан так. Однажды в своей почте он обнаружил открытку, на которой был изображен трезубец. Разумеется, епископ не мог не знать, что в такой форме бандеровские бандиты делают предупреждение тем, кто активно укрепляет советскую власть. Знал, но не обратил внимания. Продолжал публиковать свои очерки. И вот однажды ночью в его покои проникла бандеровская банда. Его умертвили мучительным образом: наложили на голову обруч из провода и медленно скручивали до того, пока череп не лопнул.
— Судьба Феофана вас не пугает, Ярослав?
— Нет, не пугает, — тихо, без всякого пафоса ответил Галан. — Если бы революционеры были пугливы, кто бы стал делать революцию. У меня с этим националистским отребьем личные счеты.
— Давно?
— С детства. — На широком лице Галана появилась такая редкая на нем улыбка. — С детства, — повторил он. — Однажды священник на уроке закона божьего спросил меня, почему папу зовут Пием.
— Наверное, потому, что он любит выпить, пан отец, — ответил я совершенно искренне. Поп приказал мне положить руки на парту и стал бить по пальцам линейкой. Тогда, вероятно, и возникли у меня первые антиклерикальные настроения, а что касается фашистского отребья, всех этих националистов, они меня не раз выдавали дефензиве, можно сказать, они и были украинским филиалом дефензивы.
— И все-таки будьте осторожны.
— Не обещаю. Считаю долгом срывать романтические одежды со всего этого гитлеровского отребья. Я буду заниматься этим всю жизнь, пока рука может держать перо, — тихо, и опять же без пафоса, но очень твердо закончил разговор Галан.
И он выполнил это свое слово. Действительно, он боролся с националистскими бандитами и ватиканским мракобесием до момента, пока рука держала перо. В прямом, в буквальном смысле этого слова.
Одна за другой выходили из-под его пера книги, памфлеты, рассказы, пьесы, в которых он точно метал копья своего гнева и в националистов и в клерикалов. В памфлетах «Их люди», «Ватикан без маски», «С крестом и ножом», в книге «Любовь на рассвете», в трагедии «Под золотым орлом», в очерках «На службе у сатаны», «Отец тьмы» Галан разоблачал буржуазных украинских националистов, вскрывал их тайные и явные мерзости, бил по клерикалам, ханжам, двурушникам, по всем, кто пытался в западных областях Украины помешать наступлению социализма.
Ему не посылали трезубец. Предупреждение ему было послано в виде официального ватиканского проклятья. 13 июля 1949 года папа Пий XII отлучил его от церкви. Галан пренебрег и этой угрозой.
Он продолжал борьбу. Вскоре после этого отлучения убийца проник в кабинет писателя. В этот момент Галан как раз сочинял статью. Никто, конечно, не видел, как это произошло, но по следственным материалам можно восстановить картину. Увлеченный Галан не слышал, как раскрылась дверь кабинета. Убийца зашел сзади и ударом валашки топорика-посоха, с каким ходят закарпатские горные пастухи, рассек ему череп.
Его большая, великолепная львиная голова поникла на рукопись. Сквозь пятна крови можно было разобрать последние, написанные им слова: «…Исход битвы в Западных украинских областях решен, но битва еще продолжается…»
Да, битва продолжается, и в этой битве с буржуазными националистами, в битве за души людей и сейчас активное участие принимают книги Ярослава Галана.
Он навечно остается в строю борцов.
Дальнобойность
Бывает так, что человек, с которым ты давно знаком, которого, казалось бы, ты хорошо знаешь, вдруг по-настоящему раскрывается в течение какого-нибудь часа. Так случилось у меня с Константином Александровичем Фединым.
Я познакомился с ним как с писателем в юности. Читал его роман «Города и годы» — произведение своеобразное, сильное, увлекательное, отобразившее и революционный Питер, и милитаристскую кайзеровскую Германию тех дней, и пафос революционной Советской России, и картины обывательского болота умирающего старого мира.
Очень помню, как этот роман, своеобразный, сложный, острый, захватил меня при первом же чтении, и с тех пор я усердно читал все, что выходило из-под пера Федина: и «Трансвааль», и «Братья», и конечно же «Похищение Европы» — книгу, раскрывшую для нас, увлеченных созидательным пафосом первой пятилетки, зарождение и рост фашизма в Западной Европе, задыхавшейся в тисках кризиса. И во время войны среди нас, военных корреспондентов, ходила его книга «Свидание с Ленинградом», представляющая образец насыщенного боевого репортажа. Я очень люблю этот род искусства, считаю его особенно действенным, позволяющим мгновенно откликаться на все самое интересное из того, что происходит. Это были великолепные репортажи, не потускневшие во времени и по сегодняшний день.
Но по-настоящему раскрылся для меня Константин Федин и как художник и как человек в немецком городе Нюрнберге, где Международный военный трибунал судил главных преступников второй мировой войны, судил нацизм во всех его чудовищных проявлениях.
Мы сидели на этом процессе с Константином Александровичем рядом на корреспондентских местах, и перед нашим взором проходили ежедневно такие картины фашистского ада, по сравнению с которым ад, нарисованный Данте Алигьери, мог показаться просто домом отдыха.
Мастерские для промышленной утилизации отходов фабрик смерти — первичным сырьем для них служили тела умерщвленных в газовых камерах… Абажуры, зонтики, изящные дамские сумочки и прочие товары широкого потребления, сделанные из человеческой кожи… Мыло личное, хозяйственное, детское, техническое, сваренное из человеческого жира. Было от чего лишиться сна и аппетита.
В день, когда представитель советского обвинения Л. Н. Смирнов показал сушеные человеческие головы на изящных каменных подставках, которые начальники лагерей дарили в виде оригинальных сувениров высокопоставленным посетителям из нацистской верхушки, Константин Федин сидел, закусив губу, молчаливый, потрясенный. Нервы были так взвинчены, что нужна была какая-то разрядка. И он вдруг предложил:
— Давайте я устрою вам экскурсию по городу.
И вот после заседания мы отправились с ним погулять. Впрочем, слово «погулять» здесь было мало подходящим. Улиц в центре города, в сущности, не было. Были лишь тропинки и дорожки, расчищенные меж груд битого кирпича и обломков старинных зданий.
Федин возглавлял процессию. Он шагал быстро, уверенно, к нашему удивлению, легко находил путь, хотя лишь изредка можно было увидеть сохранившийся кусок стены с синей табличкой с названием улицы.
И вдруг он остановился у чудом сохранившихся ворот. Они, эти ворота, никуда не вели и ничего не охраняли. За ними не было ни дома, ни двора, только груды кирпича. И вот, задумчиво смотря на эту груду своими светлыми, выпуклыми глазами, Федин сказал:
— Вот здесь был когда-то дом, в котором я жил. Сюда пришло ко мне известие об Октябрьской революции в России. Из этих ворот я вышел в последний раз, возвращаясь на родину… Да, из этих самых ворот. И это я однажды описал.
Я знал, конечно, фединскую биографию. Знал, что он, русский студент со средней Волги, уехал в Германию завершать образование. Был тут застигнут первой мировой войной и задержан на целые четыре года. Он это описал? Где же?
И вдруг ясно вспомнилась давно уже читанная книга «Города и годы». Вспомнилась во всех подробностях. Возник перед глазами ее главный герой, революционер Курт Ван, прекраснодушный, колеблющийся интеллигент Андрей Старцов и конечно же с особой четкостью вспомнился обер-лейтенант фон Цур Мюлен-Шенау.
Вспомнилась его ладная сухощавая фигура, мундир с железным крестом, породистая голова, будто бы шрамом, рассеченная ровным пробором. Вспомнилось высокомерное выражение его тонких жестких губ, вспомнились его рассуждения о приоритете северной расы над всеми расами мира, его надменные речи, его бредовые мечты.
Здесь, в Нюрнберге, который когда-то был колыбелью нацизма, а в те дни готовился, как нам казалось, стать его могилой, среди развалин древнего города, который в фединской книге был описан самодовольным, благополучным, процветающим, именно здесь, на месте описанных событий, эта оригинальная фигура литературного героя вспомнилась с особой четкостью.
И тут, у старых ворот, которые никуда уже не вели, я как-то новыми глазами увидел и Федина, и его книги. Ведь в этих книгах ему удалось пророчески предсказать, всё то небывалое, Тогда еще неведомое и страшное, что потом начало бурно прорастать, окореняться в локалях и бирхаузах Нюрнберга, что через несколько лет, войдя в силу, обретя неограниченную, чудовищную власть, залило кровью лик всей Европы.
Так мастер литературы, предвидя будущее, предостерегал человечество от того, к чему могут привести, казалось бы, вздорные, бредовые, мечтания о расовой исключительности немцев и ненависть к Стране Советов.
А разве сегодня эти предостережения художника потеряли свое значение? Разве теперь на Ближнем Востоке в маленьком государстве не слышатся бредовые разглагольствования о приоритете народа-избранника, о превосходстве, будто дарованном ему богом или историей, со всеми вытекающими из таких мечтаний последствиями?