по воскресеньям – к обедне». Никитин пишет, как перед выступлением полка «отслужили молебен, всех окропили святою водою», а перед отправкой солдат на диковинном в то время паровозе с платформы Николаевской железной дороги всем «приказали перекреститься». Вообще, Никитин предстаёт в «Воспоминаниях» человеком глубоко православным: он не пропускает церковные службы и даже потом будет ходатайствовать перед Св. Синодом о прощении заблудших.
Впоследствии он будет говорить о «мизерной жизни», «отчаянном невежестве» военных писарей, которых назовёт не иначе, как «переписывающими машинами». И в самом деле, хотя он пишет о Валове с большим пиететом, видно, что тот, научив его читать, писать и выполнять четыре действия арифметики, не приохотил его даже к элементарному чтению. Да и вкус к литературе он, как видно, привить крестнику никак не мог. Судите сами: однажды Никита Ермолаевич привёл Никитина в дом, где среди гостей был знаменитый Тарас Шевченко (1814-1861), освобождённый из солдат Оренбургского гарнизона и возвращавшийся в Петербург. Тарас сразу же приковал к себе всеобщее внимание и попросил принести горсть зёрен. Затем взял из кучки одно, показал его и сказал: «Вот вам старший над всеми», потом бросил его в кучку и добавил: «Вот уже и нет его: так и люди могут». Все удивлялись его мудрости. Но только не Валов. Вот как он объяснил Виктору слова малоросса: «Власти от Бога поставлены, а потому все обязаны подчиняться старшим и своевольничать грешно, а Шевченко, как неверующий, пострадал уже за свои прегрешения, но так как не унимается, то Бог его ещё накажет за вольнодумство». Так крёстный всё свёл к излюбленной им благонамеренно-охранительной тенденции: понять масштаб таланта и личности Кобзаря было ему не по силам. Валов никогда даже имён Пушкина и Гоголя не упоминал.
И уже только после расставания с Валовым, в Петербурге, в Департаменте военных поселений, куда он был переведён из Нижнего Новгорода писарем, Виктор впервые познакомился с книгой. Как-то во время перерыва один из сослуживцев стал читать вслух роман Ивана Лажечникова (1792-1869) «Ледяной дом». Голос чтеца дрожал при рассказе о мрачной године Бироновщины, о мучительствах и издевательствах над человеческим достоинством.
На него, бывшего кантониста, это произвело самое сильное впечатление (Никитин ещё не знал тогда, что будет потом словом и делом защищать униженных и оскорбленных). «Воображение распалялось при описании замораживания людей», и живо вспомнился холодный карцер полковой казармы, где гнобили проштрафившихся новобранцев. Но тут – на самом волнительном месте! – явился грозный фельдфебель и приказал немедленно прекратить «безобразничать»: «Вольнодумством, смотрите, не заразитесь от разных вздорных книжек! Коли донесу экзекутору, чем вы тут пробавляетесь, сидеть вам всем в карцере».
Рвение к службе, которой Никитин «предался с пылом юности», обратило на себя внимание руководства, и он раньше срока получил должность писаря 3-го класса (1857 г.) – по его словам, он «встал на собственные ноги». Занимался он и частной перепиской у либерального графа Владимира Орлова-Давыдова (1809-1882), готовившего материалы для крестьянской реформы, причём обязался хранить сие в глубочайшей тайне. Но сам жадно вникал во всё, что происходило вокруг, и, между прочим, слушал разговоры и о литературе. Особенно же часто поминали герценовский «Колокол», но что это такое, он тогда не понимал.
Только в 1858 году, когда Никитин получил назначение в Законодательное отделение Военного министерства, на его пути встретился «бескорыстный покровитель и наставник», сыгравший в жизни будущего писателя едва ли не определяющую роль. То был статский советник Иван Устрялов (1818-1861), брат известного историка. Видя скромность, старание и любознательность молодого писаря, он поручил ему составить опись министерской библиотеки, а затем и заведование ею. Сюда стекались все военные, морские и гражданские законы, а также только что вышедшие повременные издания и газеты «Русский инвалид», «Северная пчела», «Санкт-Петербургские ведомости» и т. д. По заданию Устрялова Виктор вырезал нужные статьи, переписывал отчёты, всё более и более приобщаясь к современной словесности. Мало того, начальник давал ему книги из своей домашней библиотеки – Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Кольцова, Достоевского – и не только определял круг чтения Никитина, но и «призывал [его] к себе в квартиру, а там расспрашивал, что он понял из прочитанного, советовал заниматься самообразованием и поощрял чем мог». Три года, проведённые под началом взыскательного Устрялова, стали для Никитина временем его культурного роста.
А затем новая удача. «Ты отличен за своё благонравие, смышлёность и старание, чем и должен дорожить», – обратился к Виктору директор Канцелярии Военного министерства Константин Кауфман (1818-1882), подписывая приказ о его назначении своим личным секретарём. При этом нисколько не препятствовал чтению, и наш герой взял за правило просматривать в приёмной свежие газеты. Так и продолжалось изо дня в день, пока на глаза Никитина не попалась статейка «Московская летопись» из «Санкт-Петербургских ведомостей» (1861, № 266), возмутившая его до глубины души. Автор, скрывшийся под маской анонима (1), шельмовал лакеев, извозчиков и особенно писарей. Говорил о грубости их поведения, сравнивал их с беспородными дворняжками и советовал читателям вышвыривать «этих выскочек и нахалов» вон.
Товарищи по службе, разделяя его возмущение, присоветовали написать возражение на сей пасквиль. «Я разинул рот от изумления, – признавался Виктор, – я не имел ни малейшего понятия, как это делалось». В сильном душевном волнении он готовил отповедь злоумышленнику, страстно выступил в защиту «несправедливо униженных писарей, произведённых из них чиновников и представителей других сословий, опозоренных московским летописцем». Когда рукопись была готова, она была просмотрена и отредактирована грамотеями Канцелярии. Более всего к ней руку приложил начальник эмеритального отделения Дмитрий Александрович Саранчев (1833-?). Выпускник юридического факультета Московского университета, он сам занимался литературой и печатался в «Отечественных записках». И это благодаря Саранчеву опус Никитина был опубликован в «Прибавлении к “Русскому инвалиду”», 1862, № 6 под псевдонимом «Один из военных писарей».[3] Впоследствии Никитин напишет, что «вступил на литературное поприще случайно, без всякой подготовки».
Впрочем, о литературном дебюте Виктора скоро прознали все сослуживцы, и его, «как автора, водили напоказ к некоторым членам военного совета, а писаря из всех учреждений министерства недели две сряду приходили [его] благодарить от несправедливых нападок… [Он] был упоён “славою соблазнительною”».
Саранчев настоятельно советовал продолжать писать, и исключительно о том, что пережито и выстрадано. Это он предложил Никитину сочинить рассказ о кантонисте, о его злоключениях и мытарствах, но со счастливым концом: герой возвращается домой к отцу и матери после спасительного манифеста Александра-Освободителя, родные встретили юношу с распростёртыми объятиями, и все зажили в согласии и довольстве. Саранчев кое-что подправил, назвал рассказ «Стерпится – слюбится» и отослал в редакцию какого-то журнала.
И вот новоявленного сочинителя вызвал на ковёр сам военный цензор, генерал-майор Людвиг Штюрмер (1809-1886). Никитин передаёт в лицах их диалог. Штюрмер ткнул пальцем в тетрадку и грозно вопросил:
– Ты смастерил эту мерзость?
– Точно так-с, – сдавленным голосом ответил Виктор, – я, простите, ваше превосходительство, написал, кажется, правду-с.
– За твою дерзкую правду тебя следует по меньшей мере отодрать! – всё более распалялся Штюрмер. – Ты, солдат, осуждаешь закон, существовавший о кантонистах. Да как ты это смел, кто тебя на это надоумил, отвеч-чай?
Генерал стал стращать розгами и арестантскими ротами, а затем швырнул ему в лицо тетрадку, топнул ногою и вскричал:
– Пошёл вон, рак-калия эдакая!
Муштра рекрутов во времена Николая I. Зарисовка А. Васильева.
Никитин опрометью выскочил вон, на улицу. Его объял такой невообразимый страх, что он тут же бросился за защитой к своему патрону, генералу Кауфману. Тот обещал поговорить со Штюрмером и, действительно, на следующий день вызвал его к себе. Никитин не слышал из приёмной, о чём говорили за закрытыми дверями их превосходительства, только после сего военный цензор подозвал его к себе и, погрозив кулаком, вполголоса произнёс:
– Смей только сочинять, так я тебя, мерз-завца! – и добавил: – Что бы ты ни написал, я всё зачеркну.
Но Никитин не смалодушничал: его желание стать писателем только усилилось. И рядом был взыскательный ментор – Дмитрий Саранчев. Он поощрял творческие начинания Виктора, учил не столько пересказывать мысль, сколько изображать живые картины, заставлял его работать над словом, правил и шлифовал стиль. Конечно, возможности литературных друзей были скромны: ведь вездесущий военный цензор продолжал лютовать и запрещал буквально всё, что выходило из-под пера Никитина. Удавалось печатать лишь отрывки из произведений, куцые, да притом совершенно беззубые. Редактор «Военного сборника», генерал-лейтенант Пётр Меньков (1814-1875), только разводил руками: «Автор обладает способностью и наблюдательностью, но публиковать целиком нельзя-с». А генерал-майор Александр Гейрот (1817-1882) из журнала «Чтение для солдат», поместив один никитинский жалкий фрагмент, посоветовал автору брать сюжеты из гражданской жизни, дабы миновать военную цензуру. Но разве возможно писать о том, чего не ведаешь? Другое дело – жизнь кантонистов, о злоключениях которых – из первых рук! – ещё не поведал русской публике ни один писатель. Он, Виктор Никитин, будет первым, и сделает это «в удобочитаемой беллетристической форме». Повесть получила пронзительное и, как казалось, очень точное название «Многострадальные», а эпиграфом к ней послужили бессмертные слова А. С. Грибоедова «Свежо предание, а верится с трудом».