ей жизни гонорар – 5 рублей!
А вот от Чернышевского долго никаких вестей не было. Никитин отправился было к нему домой, но обнаружил полицейский наряд у подъезда. Оказалось, что литератор, к которому он питал «безотчётное уважение», не кто иной, как государственный преступник, потому он арестован, а квартира его опечатана. Но говорят же, что рукописи не горят! По прихоти судьбы, тюк с книгами и бумагами Чернышевского поступил из III отделения в Канцелярию обер-полицмейстера, а составить их опись было поручено именно Никитину, который таким образом и спас своё сочинение.
Виктор посчитал своим долгом хоть издали увидеть Чернышевского в скорбный час его гражданской казни. Он вспоминал потом, как площадь была запружена толпой из пяти тысяч петербуржцев, «как бы удручённых одним горем». Полк ощетинившихся жандармских штыков. Палач переломил шпагу над головой «преступника». Вдруг «солнце ярко блеснуло и заиграло, а через головы солдат перелетел и прямо упал к ногам Чернышевского букет живых цветов. Он с улыбкой кивнул в ту сторону, откуда он прилетел. Войско выдвинулось ближе к эшафоту, а на него градом полетели со всех сторон букеты и венки. Чернышевский улыбался, а полицейские тщетно пытались ловить руки бросавших цветы, ибо публика оттесняла их»…
Гражданская казнь Н. Г. Чернышевского.
Важно то, что во время обер-полицмейстерской службы внимание Никитина привлекли словесники круга славянофилов – литератор и фольклорист Павел Якушкин (1822-1872) и историк, публицист Михаил Хмыров (1830-1872). И знакомство Виктора с ними произошло как раз в Канцелярии, куда сии мужи были вызваны для сурового выговора за ношение неподобающего «мужицкого» платья. То были красная рубашка, армяк, плисовые шаровары и сапоги с длинным голенищем. Рассказывали, что Якушкина видели в таком наряде на опере «Жизнь за царя» в Мариинском театре, и когда ему указали, что негоже на себя внимание публики обращать, тот резко парировал:
– Вольно же им ротозейничать! Я никого не прошу смотреть на меня. К тому же опера русская, а я, как изволите знать, тоже русский, потому сюда и пришёл.
Когда полицейские хотели обязать непокорных подпиской не носить такое платье, в этом же духе отозвался Хмыров:
– Такой подписки я не дам: это русское платье русским законом не запрещено носить русским людям.
При этом он заметил, что сам государь дозволил ему заниматься в своей библиотеке в таком вот виде.
Однако вскоре Виктор понял, что такая выставляемая напоказ русскость – вовсе не бравада, не дерзкий вызов существующему дресс-коду, а глубоко пережитое состояние души. Якушкин, обошедший под видом сумошника всю Россию и жадно записывавший народные песни, верил в честную, даровитую натуру великорусского племени. В Павле Якушкине Никитин видел такие замечательные свойства русского характера, как доброта, чистота, душевная прямота, удаль, весёлость и «благородное самоотвержение». И вспоминал о том, как Якушкин взял вину на себя и тем самым спас от тюрьмы одну экзальтированную девушку после того, как та бросила букет живых цветов к эшафоту во время гражданской казни Чернышевского. Ещё одна яркая сцена – из Петербурга выслали опального историка и философа Афанасия Щапова (1831-1876), и тогда сочувствовавший ему Якушкин явился к обер-полицмейстеру и громко объявил:
– Вот и я готов в какую угодно Палестину. Я, братцы, – заговорил он, обращаясь к жандармам, – человек весёлый, и вы со мной не соскучитесь, да и мне с вами весело будет.
Когда осведомились, где его поклажа, Якушкин показал на свой маленький узелок: его бессребреничество вошло в пословицу.
И Михаил Хмыров своим патриотизмом мог вполне поспорить с Якушкиным. Он был страстно увлечён историей России, древней и новой, и особенно известен трудами по генеалогии дворянства, а также биографиями русских писательниц. Штабс-капитан в отставке, человек непрактичный, доведённый к концу жизни буквально до нищеты, Хмыров все свои сбережения тратил на свою поистине уникальную библиотеку – из 12 тысяч изданий. Как отмечает Никитин, для того чтобы только обозреть все эти книги, потребен двухмесячный труд, причём… полутора десятка человек (ныне его библиотека хранится в Государственном историческом музее, Москва). Хмыров лелеял мечту создать универсальную «Энциклопедию Отчизноведения», а именно – подробный словарь того, что писалось о России, всевозможные сведения о её истории, географии, статистике, этнографии, торговле, промышленности и т. д. Может статься, он делился этими (увы! – не осуществлёнными) планами и с Виктором. Несомненно одно – эти два самобытных русских таланта «очень интересовали» Никитина и помогли в его литературном становлении…
В Канцелярии Министерства государственных имуществ Виктор служил под началом Александра Порецкого (1819-1879), «замечательно кроткого, доброго человека, честного труженика», к тому же видного литератора, прославившегося прелестным, положенным на музыку детским стихотворением «Пойманная птичка» (1864):
Ах, попалась птичка, стой!
Не уйдёшь из сети,
Не расстанемся с тобой
Ни за что на свете…
Порецкий был не только детским писателем, но и переводчиком (романов Ж. Санд, например), редактором популярного журнала «Воскресный досуг»; он писал художественную прозу, а также статьи по педагогике для журналов Фёдора и Михаила Достоевских «Эпоха» и «Время», вёл библиографический отдел в журнале «Гражданин». Он сказал Виктору:
– Мне приятно знать, что вы употребляете свой досуг на литературные занятия.
Но тут же не преминул дать Виктору важное наставление, требуя от него, русского литератора, художественной правды и народного языка.
– Советую вам писать более простым разговорным языком, периоды делать – короче, чтобы легче было читать, брать сюжеты также из знакомой вам среды, произведения ваши и явятся правдивыми, а это всего важнее: народ не любит вымыслов. Лучше всех удаётся писать народною речью Н. Успенскому, Левитову.
– Продолжайте, продолжайте писать, – горячо ободрил Порецкий Никитина, – в Вас есть способность и наблюдательность, а стиль выработается прилежанием и внимательностью.
Никитин послал в «Отечественные записки» рассказ «С одного вола семь шкур», и когда увидел его напечатанным (1871, № 3), поборов робость, решился отправиться прямо к редактору Некрасову, столь им почитаемому.
– Ах, хорош, хорош ваш рассказец, потому скоро помещён, а не залежался, – приветил его поэт. – Описываемый вами мир мрачен, очень мрачен, потому освещать его полезно… Молодец, молодец! Я рад, очень рад, что вы сумели проторить себе дорожку и сделаться полезным деятелем. Народ помаленьку выдвигает своих представителей, а в числе их вот и вы, ну и стойте за его процветание.
Когда же Некрасов узнал, что рукопись повести о кантонистах, переданная Чернышевскому, уцелела, он искренне обрадовался:
– Принесите её: она, припоминаю со слов Чернышевского, очень интересна, и мы её поместим, и ваш труд вознаградим. (Некрасов сдержал слово: «Многострадальные» были напечатаны в № 8–10 журнала за 1871 г.).
– По понедельникам от часа дня сюда приходят наши близкие сотрудники потолковать между собою, – продолжал Николай Алексеевич. – Вы мне нравитесь тем, что упорным трудом проложили себе дорогу, потому приходите запросто и вы: познакомитесь с ними, они с вами, услышите их суждения, узнаете взгляды на разные предметы, словом, многое такое, что вам неизвестно, приобретёте больше знаний, а они вам пригодятся, очень пригодятся при писательских занятиях.
И Никитин с благоговением вспоминал об этих редакционных понедельниках, о горячих спорах их непременных участников – Михаила Салтыкова-Щедрина (1826-1889), Алексея Плещеева, Александра Скабичевского (1838-1902), Глеба Успенского (1843-1902), Николая Михайловского (1842-1902), Александра Островского, Николая Курочкина (1830-1884), Петра Вейнберга, Евгения Карновича (1823-1885) и др. Речь вели преимущественно о литературе – о прочитанных журналах, книжных новинках, статьях, о цензурных гонениях. Тон всему задавал Некрасов, который неизменно вёл беседу в деликатной, но наставнической форме. А Виктор, чтобы не сконфузиться, больше молчал или же кратко отвечал на обращённые к нему вопросы…
Отдавая дань Некрасову, Никитин в своих «Воспоминаниях» умолчал о том, что тот открыл ему широкое литературное поприще не только на ниве собственно русской словесности. Дело в том, что Николай Алексеевич, с его «умением прозреть и поддержать таланты» обратил «лестное внимание» и на еврейского писателя Григория Богрова (1825-1885), чей полубиографический роман «Записки еврея», подготовленный к публикации Михаилом Салтыковым-Щедриным, напечатал в «Отечественных записках» (1871-1873). Знакомство с Богровым стало, по-видимому, судьбоносным для Никитина, поскольку помогло ему обратиться к своим забытым национальным корням. Писатель вновь возвращается к выстраданной им теме кантонистов, чтобы рассмотреть её уже непосредственно с еврейской точки зрения. Так, мотив «приневоливания еврейчиков креститься», намеченный в «Многострадальных», получает новое сюжетное развитие. При этом, в отличие от предшественников, так или иначе затрагивавших тему еврейских кантонистов [Григорий Богров, Осип Рабинович в рассказе «Штрафной» (1859), Николай Лесков (1831-1895) в рассказе «Овцебык» (1863), Израиль Аксенфельд (1787-1866) в драме «Der ershter idisher rekrut» (1862) и др.], только Никитин мог опираться на собственный армейский опыт.
Его повесть «Век пережить – не поле перейти» с подзаголовком «Записки отставного солдата» была опубликована в журнале «Еврейская библиотека» (1873, №IV) (вместе с «былью» Григория Богрова «Пойманник», тоже, кстати, посвящённой теме еврейского рекрутства). Главным героем предстаёт здесь своего рода alter ego Никитина – Лёва Кугель, кантонист, который, в отличие от него, не отрёкся от веры предков, несмотря на все понуждения и издевательства. Надо сказать, что сама эта фамилия – говорящая, и она подчёркнуто полемична. Кугель – традиционное блюдо восточноеворопейских евреев (печёная лапша или картофельная запеканка), символизировало вообще всё еврейское: о человеке, похожем на еврея, говорили на идиш: «у него на лице кугель написан». Показательно, что Богров, полемизируя с ревнителями иудейской традиции, называл их «кугельными патриотами» (по аналогии с «квасными патриотами»).