В последнем слове на суде он напирает на то, что совершил преступление, «чтоб избавиться от бесчисленных притеснений, какие выносят евреи, эти, точно прокажённые, судьбою гонимые, вечные скитальцы, бобыли». Судья, однако, начисто отверг эту национальную подоплёку и согласился с мнением прокурора, что мотивом к совершению преступления стала безудержная жажда наживы. Осужденный был приговорён к двум с половиной годам гражданских арестантских рот.
Похоже, что и автор вполне удовлетворён таким приговором суда: ведь поражение в правах и дискриминация – весьма жалкое оправдание для еврея, вставшего на путь жульничества и уголовщины. Он на стороне честных тружеников-евреев, а корыстолюбцы и гешефтмахеры ему явно антипатичны. Когда этот несостоявшийся «миллионщик» аттестует себя человеком, «тщетно искавшим счастья, но не нашедшим его нигде и ни в чём», он, конечно, лукавит, поскольку его счастье заключено исключительно в богатстве. Это о таких, как алчный Абрам, говорят здесь русские арестанты с их простонародными предрассудками:
– Сейчас еврей везде виден: везде с деньгами. Евреи, слышал я, и в могилу кладут покойникам деньги, чтоб на том свете от ада, от чертей откупиться. Правда, ребята?
– Вестимо, правда, на то жиды и хитрость эдакую чертовскую имеют.
Никитин, с его богатым опытом исследования арестантских рот, похоже, с документальной точностью приводит слова начальника такой роты, какими он встретил вновь прибывших евреев:
– Шабашовать не позволяется, а гуляй вместе с прочими по воскресеньям… по воскресеньям же молитесь хоть до тошноты в камере, покуда народ в церкви. Все свои тфилен-шпилен, цицес-мицес и другие там молельные ваши штуки – к чёрту до выхода отсюда, а то могут ими удавиться, чего доброго. Жидов, что они из трусости перед розгами не курят, не пьянствуют и не дерутся – одобряю, а за то, что канючат лёгкой работы, фискалят, разводят переписку о каких-то своих правах – ненавижу!..
Существует мнение, что этими рассказами национальная тема в творчестве Никитина и исчерпывается, и «к еврейским сюжетам и мотивам он в дальнейшем не возвращался». На деле же еврейские темы и сюжеты мы находим во многих «русских» произведениях писателя, где даются живые зарисовки, а также характеристики лиц, с которыми автор соприкасался преимущественно по служебной надобности. Специфика этого разнородного, не учтённого ещё исследователями материала в том, что речь ведётся здесь от лица российского чиновника, радеющего о государственных интересах. Здесь нет и намёка на чувство национальной солидарности. Никитин пишет о евреях отстранённо, что предполагает тем более объективную оценку.
Выделяются характеры и обстоятельства, способные вызвать любопытство, удивление у русского читателя. Между прочим, он живописует такую курьёзную сцену. В Никольском соборе в присутствии генералитета и многочисленной публики отпевали управляющего делами Военного совета тайного советника Алексея Котомина (1812-1865). И вот последним на катафалк для прощания с покойным взобрался старик-иудей и при общей тишине произнёс ошеломляющую речь. Он говорил о том, что тридцать лет назад был богачом, но из-за военных подрядов постепенно разорился, а ведя по сему предмету тяжбу с военным ведомством, вовсе впал в нищету. Покойный же в продолжение десятков лет не удосужился рассмотреть его дело, потому теперь еврей просит его хоть на том свете заняться им, и когда он сам вскоре явится туда, – объявить о своём решении. Кончив говорить и положив на грудь покойника памятную записку об этом своём деле, оратор в изнеможении упал навзничь, его подняли, вывели из церкви и отвезли в полицию. А через несколько дней, по особому повелению, старику до решения его дела выдали 10 тысяч рублей и отправили из северной столицы домой.
В другом месте автор предлагает вниманию рассказ о сколь бедных, столь и благочестивых и набожных иудеях Брест-Литовска. Несмотря на все уговоры, еврей-извозчик в божественную субботу не соглашается никого везти даже за 5 рублей (хотя «деньги эти для него, нищего, – целый капитал!»), тем не менее «ни за какие земные блага он не нарушит правила святой веры». И далее следует разъяснительная реплика, причём, что характерно, не самого Никитина, а русака-офицера, сопровождавшего его в походе:
– Все почти здешние и окружные евреи – голытьба, – молвил Бобров. – В будни они чрезвычайно трудолюбивы, оборотливы, изворотливы, делают всё что угодно за гроши, а наступит шабаш – хоть озолоти их – пальцем не шевельнут; фанатики по религии, несмотря на то, что народ вообще умный. И не только в доме, но и в дороге, где бы их ни застал пятничный вечер, – с места не стронутся до субботнего вечера. Их религиозности и семейным добродетелям всем можно позавидовать.
И даже, казалось бы, обыкновенно ходульная фигура еврея-ростовщика, служившая в русской литературе мишенью для самой едкой и беспощадной сатиры, под пером Никитина обретает известную многомерность. Речь идёт о такой, по его словам, «оригинальной личности», как директор Тюремного комитета Пинхус Хаймович Розенберг (1810-1881). (Не о нём ли говорит Аркадий Аверченко в своём рассказе «Пинхус Розенберг»?) И опять-таки сближение их происходит никак не на национальной почве, но исключительно «по комитетским делам». Розенберг, оказывается, обладал инстинктивным чувством справедливости, а потому «спорные речи» Никитина, рвение, с которым тот на заседаниях Комитета отстаивал права сирых и убогих, как добивался правды, даже если на пути к ней стояли самые сильные, чиновные супостаты, вызвали его симпатию и уважение. Никитин продолжает: «Протянулись годы, в течение которых я изучал его из любопытства и вызывал его на откровенность». А путь к почестям и богатству этого нувориша был весьма тернист: «Смолоду прослужив 25 лет солдатом мастеровой команды и закройщиком Преображенского полка в качестве портного, обшивал офицеров. Выйдя в отставку, умом и ловкостью открыл и быстро расширил свою мастерскую до значительных размеров и одновременно ссужал заказчиков деньгами под проценты, а когда разжился – продал мастерскую, приписался в купцы и в члены благотворительных организаций, по ним за пожертвования пробрался в почётные граждане, поселился в бельэтаже на Невском [в доме № 4], обставил шикарно квартиру, женился на молоденькой красавице-еврейке и ежедневно катался с ней по Невскому в щёгольском экипаже. Она обращала на себя особое внимание светских франтов, но ревнивый муж ни на шаг одну её от себя не отпускал, а потому франты поневоле знакомились с ним посредством займов у него денег. Мало-помалу он сделался светским ростовщиком и узнал всю высшую аристократию, посредством наживы от неё. Короче, его знало всё столичное общество».
Однако при всём его корыстолюбии, Розенберг «в Комитете считался в числе полезнейших членов: за право называться Директором и сидеть между известными лицами он щедро платился». Его благотворительность не знала границ. Задумали, например, устроить в пересыльной тюрьме водопровод. Архитекторы составили смету на 2500 рублей. В заседании начались прения о размере стоимости. Он прислушался и спокойно сказал, что даёт всю сумму, лишь бы спорить перестали. Понадобились для Николаевского детского приюта железные кровати и новые матрацы, и Розенберг незамедлительно прислал тех и других по 25 штук. Содержал он и специальную кухмистерскую, доставлявшую кошерную пищу арестантам-евреям.
При этом Пинхус был религиозен и, пригласив однажды в гости Никитина, похвалялся сделанным на заказ серебряным макетом иерусалимской синагоги величиной с полкомнаты. Он был преисполнен собственной значимости и, казалось, по-детски счастлив.
– Кто в Петербурге первый человек? – лукаво вопрошал он Никитина.
– Государь, – ответил тот.
– Нет, а кроме царской фамилии? – не унимался ростовщик.
– Не знаю.
– Так я вам скажу: я, да, я.
– Почему вы?
– Потому что вся аристократия мне должна, и векселями её наполнен вот этот железный шкаф; она меня любит за то, что я её выручаю, и уважает за то, что я ей услуживаю, а некоторых и обогащаю.
Заключительная сцена застаёт Розенберга уже во время тяжелой болезни. Тот настойчиво просит жену послать за графом Г., а когда граф является, приказывает Никитину поднести его к тому самому железному шкафу, что и было исполнено. Еврей отпирает шкаф и вручает графу толстый пакет со словами: «Вот ваши деньги!» Когда граф откланялся, Пинхус подзывает к себе Никитина: «В пакете было графских 20 000 рублей, находившихся у меня без расписки; теперь я рад, что отдал их ему; я сильно сомневался, чтобы жена возвратила их в случае моей смерти, потому что она жадная на деньги, а я не хочу умирать бесчестным». Так и на смертном одре Розенберг остаётся верен честному купеческому слову…
Историк литературы Абрам Рейтблат отмечал: «Как общественной, так и литературной деятельностью Никитин стремился облегчить положение представителей неполноправных, униженных слоёв и групп населения». Неудивительно, что в поле зрения писателя оказались те иудеи, кто волею судеб стали маргиналами и подверглись тюремному заключению. О таких узниках «тёмного мира человеческих страданий» рассказывается в его книгах «Жизнь заключённых» (1871), «Быт военных арестантов в крепостях» (1873) и «Тюрьма и ссылка» (1880). И важно то, что Никитин говорит о причинах, вынуждавших иных евреев обходить закон, иными словами, вскрывает социально-экономическую подоплёку совершённых ими правонарушений. Вот какой диалог с извозчиком-евреем приводит он в бытность в Брест-Литовске (где находилась военно-арестантская рота с 40 узниками-евреями):
– Чем здесь евреи занимаются?
– Плютуют.
– Зачем же они так недобросовестно поступают?
– Нузда, – ну и хоцели назить более гросей.
Далее следует развёрнутый комментарий автора: «Едва мы поместились в сквернейшем номере корчмы, как нас осадила толпа факторов с предложениями: кто разведать о чём угодно, кто посредничать при покупке, продажи чего бы то ни было, а кто с вопросами: «цаво пан хоцет?» На вопросы, кто побуждает их именно факторствовать – все отвечали одно и то же: «более зить нецем». Впоследствии мы убедились, что они правы: производительности никакой нет, и масса евреев целый день бегает из города в крепость и обратно за какие-нибудь 5-10 копеек, на которые содержат семейства из 6-8 членов».