Положение иудеев в заключении очень точно охарактеризовал один сиделец – старожил: «Нам, русским, в арестантах жить, впрочем, ещё можно, а вот евреям – точно беда: […] пищи нашей не едят: вера запрещает, к строгостям не привычны, к работам тоже… ну, и тают, бедняжки, точно воск».
Никитин вводит в текст живые монологи (своего рода интервью) арестантов-евреев, имитируя при этом их характерный местечковый говор. В этом он был не одинок: тогда уже вошли в моду «Сцены из еврейского быта» Павла Вейнберга (1-е изд. – 1870), где комический эффект достигался как раз пародированием еврейского акцента. При этом критики, как известно, сравнивали такой его приём с бездумным «хрюканьем» и упрекали Вейнберга за бессодержательность сценок и даже за разжигание юдофобии. У Никитина, однако, такая имитация вовсе лишена негативного оттенка (к слову, он имитирует также кавказский и татарский акценты), скорее в духе натуральной школы он лишь передаёт тем самым характерную особенность своих героев.
Тем более, что их бесхитростные рассказы о жизни вызывают доверие и сочувствие. Трагична судьба одного пожилого иудея, который поплатился за своё… законопослушание. Он «23 года отслузил верой и правдой горнистом в полку, зил аккуратно, скопил 1000 рублей, вышел бессрочный, вернулся на родину в Варшавскую губернию и занялся торговлей». Однако здесь торговца стал притеснять «земский стразник» и добился того, чтобы с него ни за что ни про что взыскали штраф. А поскольку тот отказался платить, посчитав это незаконным, стражник явился к нему домой, при этом обругал и толкнул беременную жену еврея, после чего та родила раньше срока и тяжело заболела. Тот самоотверженно вступился за супругу и прилюдно «хорошо укусил» обидчика. Накануне суда взятки от него домогался писарь, но еврей опять захотел быть честным. В результате его осудили и посадили на полтора года, а жена, получившая 4 месяца тюрьмы, «хлопотала, подала 80 жалоб и просудила весь капитал».
А вот другой иудей, «сильно заморенный, совершенно одичалый, низенького роста» двадцатилетний арестант Юдилевич, не выдержав тюремных порядков, был доведён до умопомешательства. Его незаконно сдали в солдаты в возрасте 15 лет, потому что «кагальные заплатили доктору 30 рублей. и обставили 19 годов». От отчаяния и тяжести службы он бежал из полка и оказался в арестантских ротах. Говорит он сбивчиво и бессвязно: «За сто зе я риштант? Не хочу быть риштантом… Как зе это мозно такой порадок?.. Ползу никому нет, сто я 3 года буду зить здесь, а мине оцень цизало. По заповедям, обизать людей – грех, а риштанты обизену; по заповедям, луди надо на воле жить, а не в риштантах. Зацем зе не исполняют заповеди?.. Я цалвек деликатный, сердце горацее имею, всё изнил. Здесь много риштантов затосковали… Ви только поглядите, народ залко».
– Все говорят, что свихнулся маленько с панталыку, – пояснил его товарищ-сокамерник. – Мы все его жалеем: он добряк и простяк, одно слово, дурашный парнишка… Он изведётся беспременно.
Судьба этого еврея, как видно, живо интересовала Никитина. «Судя по рассказанному и другим сведениям, – сообщает он, – Юдилевич с год бродил полупомешанным, пользовался в госпитале и недавно умер, наконец». Гвоздь здесь в этом «наконец», ибо нежизнеспособность в условиях тюрьмы такого «деликатного цалвека» вполне закономерна.
А вот об отщепенцах своего народа, людях аморальных и безнравственных, Никитин говорит с нескрываемой издёвкой. В пересыльной тюрьме внимание автора привлекла «очень миловидная, франтовато одетая женщина, лет 18-ти», присланная для отправки по этапу, в Ковно, за просрочку паспорта.
– И зацим зе мине в Ковну, коли я не хочу больше бить еврейкой? – закартавила она, всхлипывая. – Там мине скорей втонают, цим крестят… Мине и паспорт не прислали нарочно: нихай я еду туда, а там… они мине убьют, верно убьют… Я теперь желаю криститься.
Оказалось, что это проститутка, и она пожелала принять православие, чтобы избежать высылку на родину и остаться в Петербурге и продолжать амурное ремесло.
– А вот погоди! Тронемся в путь, так мы сами тебя и окрестим, – сурово отрезал один арестант. – Вспороть бы тебя, анафему этакую, чтоб не таскалась в таких малых годах. Нашего брата портить ведь только!
Понятно, что Никитину чуждо «сентиментальное представление» о проститутках как о жертвах, возобладавшее потом в русской, да и в русско-еврейской литературе (господствовало убеждение, что девочки и молодые женщины вынуждены торговать собой, чтобы не умереть с голоду). Для него это именно хищницы, чья порочность усиливается их своекорыстным ренегатством.
В книге «Общественные и законодательные погрешности» (1872) Никитин сосредотачивается на деятельности ходатаев в суде, защищавших своих доверителей «часто самыми нелепыми, грубыми и лишёнными всякого смысла аргументами». И приводит пример откровенной в своём цинизме адвокатуры такого витии-охотнорядца, силящегося оправдать торговца, который избил в кровь женщину-еврейку. Этот новоявленный Цицерон разглагольствует о том, что «жиды недостойны уважения, и бить их, будто бы, не преступление; наказывать же за это христианина, напротив, грешно, тем более, что жиды, вероятно, стоят того, если их издавна били и унижали; теперь это делается, по его мнению, для того, чтоб они не перебирались, куда им не следует – в столицу, а жили бы в западных губерниях; что им напрасно дана слишком большая свобода селиться, где пожелают, что они теперь запрудили Петербург, один за другого стоят горой, а не так, как русские, которые, будто бы, сами добровольно душат, грабят друг друга». Едва ли суд внял сему ходатаю, но пышущие злобой юдофобские филиппики слушались со вниманием и находили отзвук в обществе, даже в те относительно «вегетарианские» для российских евреев времена.
Нет возможности привести все высказывания Виктора Никитина о своих соплеменниках. Но и из сказанного понятно: как ни дистанцируется от них писатель, как ни рядится в одежды бесстрастного и беспристрастного наблюдателя, его симпатии к гонимому народу всё равно выходят наружу.
Знаменательно, что к 50-летию служебной и общественной деятельности Никитина еврейский еженедельник «Будущность» (1904, № 118, 7 мая) посвятил ему специальную статью, где отметил его кантонистское прошлое, а также «неутомимую энергию», благодаря чему тот «выбился на широкую дорогу». Обращалось внимание на то, что, добившись высокого положения, юбиляр «остался добрым отзывчивым человеком, готовым всё сделать для блага ближнего, будь то знакомый или незнакомый». Говорилось и о неутомимой благотворительности Никитина и его заслугах в деле улучшения «мира отверженных» – российских тюрем. А среди прочих его произведений упоминались «Многострадальные», «Жизнь пережить – не поле перейти», труды по истории еврейских земледельческих колоний. Здесь же сообщалось, что многие его сочинения «хорошо известны еврейской публике». Так бывший кантонист Виктор Никитич Никитин оставил свой неповторимый след и в русской, и в русско-еврейской литературах. Он стал видным писателем, признанным самой широкой читательской аудиторией многонациональной России.
«Со славою и именем бойца». Семён Надсон
Он вошёл в историю культуры как автор одного только стихотворения на еврейскую тему, и хотя стяжал громкую славу русского поэта, в эпоху реакции считал необходимым бороться с антисемитизмом и племенной враждой.
Когда в 1884 году литературовед и библиограф Семён Венгеров попросил Семёна Яковлевича Надсона (1862-1887) написать свою автобиографию для издания книги «История новейшей русской литературы», тот о своем происхождении изъяснился весьма туманно: «Подозреваю, что мой прадед или прапрадед был еврей. Деда и отца помню очень мало». В этой декларации своей удалённости от еврейского племени поэт не вполне логичен: ведь менее чем через год он напишет свое знаменитое стихотворение «Я рос тебе чужим, отверженный народ…», где будет прямо отождествлять себя с гонимыми иудеями. Текст сей признают со временем поэтическим шедевром и новым словом русско-еврейской литературы, а имя его автора увековечат все еврейские энциклопедии и биографические справочники. А ещё через год, в 1886 году, Надсон сблизится с еврейским ученым-просветителем, юристом и историком Михаилом Кулишером (1847-1919) и знаменитым адвокатом и публицистом Львом Куперником (1845-1905), издававшими в Киеве либеральную газету «Заря» – одно из лучших изданий того времени. Они разоблачали беспочвенную жестокость гонений на евреев, и Надсон, сделавшись энергичным сотрудником «Зари» (он станет еженедельно писать туда газетные фельетоны), помимо «подозрительного» происхождения, будет олицетворять собой еще и «иудейские органы печати» в глазах российских антисемитов.
С. Я. Надсон
В автобиографии Семён Яковлевич несколько слукавил, ибо о собственных иудейских корнях не только подозревал, но знал вполне твёрдо и определённо. Достоверно известно: евреем-выкрестом был его дед, а отец был крещён при рождении [интересно, что подруга Надсона Мария Ватсон (1848-1932) и о брате его отца говорит как о «принявшем православие», а это значит, что он, по терминологии той эпохи, был также «рождённым в еврействе»]. И хотя отца наш герой действительно мог не помнить (отставной надворный советник Яков Надсон в 1864 году умер в клинике для душевнобольных, когда мальчику едва минуло два года), он общался с родственниками по отцовской линии сначала в Киеве, где они имели недвижимость, а затем и на Кавказе, где один из них (некто Юрский) служил под Тифлисом в армии. Кроме того, о еврействе Семёну постоянно напоминали дядя и тетя по материнской линии (русские дворяне Мамантовы), на чьих хлебах он, оставшийся в одиннадцать лет круглым сиротой (мать, Антонина Степановна, скончалась в 1873 году в возрасте 31 года), рос и воспитывался.
«Когда во мне, ребёнке, страдало оскорблённое чувство справедливости, – записал он в дневнике в 1880 году, – и я, один, беззащитный в чужой семье, горько и беспомощно плакал, мне говорили: “Опять начинается жидовская комедия”, – с нечеловеческой жестокостью оскорбляя во мне память отца». Эти слова особенно остро уязвляли мальчика «с чуткой, болезненно чуткой душой», у него «сердце рвалось от муки», и он намеревался даже свести счёты с жизнью. «Я брошу вам в глаза то, что накипело у меня в больной душе, – взывал он к своим кормильцам, – и если в вас есть искра совести и справедливости… вы поймёте, что дело пахнет уже не комедией, не жидовской комедией, а тяжёлой, невыносимо тяжёлой драмой!.. Не денег проклятых мне нужно – мне нужно чувства, поддержки, доверия ко мне, уважения памяти моих покойных родных!»