ть нечувствительно все плоды цивилизации, для удобнейшего их потом соединения в одно целое, общее – могут служить намёками будущей участи Евреев для историка». Всё это к тому, что поиск самобытности славянства вовсе не соседствовал с презрением и враждебностью к иным культурам и традициям. И те, у кого сегодня всплеск национального чувства плавно переходит в демонстрацию антисемитизма, только порочат русскую идею.
Фругу были понятны «муки, гнев и печаль» Некрасова, с поэзией которого его роднит идейность и подчёркнутая гражданственность. Можно указать на близость тем и мотивов стихотворений «Сеятелям» и «Пророк» Некрасова и «В поле» и «Мой Бог» Фруга, на сходство женских образов в поэмах «Мороз Красный нос» и «Дочь Иефая». В этом свете кажутся нам совершенно необоснованными утверждения современного литературоведа Елены Бескровной о том, что Некрасов был знаком с Талмудом и «делал попытку отойти от христианства».
Творчество Фруга и Семёна Надсона развивались параллельно, они были почти сверстниками и знали друг друга лично. Их имена часто ставили рядом и критики-антисемиты (Виктор Буренин и др.), и литераторы еврейского происхождения. А филолог Юлий Айхенвальд (1872-1928) даже назвал Фруга «еврейским Надсоном». И действительно, по своей тональности, стилю и настроению многие его стихи близки надсоновским. Надсон, как отмечалось, пришёл к трагедии еврейства через своеобычно осмысленные им христианские догматы и посвятил иудеям только одно стихотворение, правда, весьма пронзительное: «Я рос тебе чужим, отверженный народ…»; Фруг же, в отличие от него, был еврейским поэтом и правоверным иудеем. Интересно, что художественным образам, которые у Надсона универсальны и наднациональны, Фруг придаёт еврейское звучание. Так, в стихотворении «Грёзы» Надсон говорит об «огненном слове», которое необходимо поэту для борьбы с неправдой и злом:
О, если б огненное слово
Я в дар от музы получил,
Как беспощадно б, как сурово
Позор и злобу я клеймил.
Лирическому герою Фруга вечное слово даровано Творцом (это Божье слово!), и от гонений, неправды и зла оно защищает еврейский народ:
Для защиты от гоненья,
Для борьбы со злом и ложью
Я иное спас оружье –
Спас я – слово Божье…
Не слабеет и не вянет
И не ржавеет то слово
Вечно живо, вечно юно,
Вечно, вечно ново.
На дсон взывает к поэту-единомышленнику, Фруг – ко всему народу израильскому. А потому даже слово «вперёд» получает у них разное смысловое наполнение. У Надсона читаем:
Вперёд, забудь свои страданья,
Не отступай перед грозой, –
Борись за дальнее сиянье
Зари, блеснувшей в тьме ночной!
Трудись, покуда сильны руки,
Надежды ясной не теряй,
Во имя света и науки
Свой честный светоч подымай!
Не то Фруг:
Ты к сонму будущих столетий,
Чрез бездну мук, чрез цепь невзгод
Ступай вперёд!..
Вперёд – под звуки старой песни…
Смелей, седой старик-народ,
Вперёд! Вперёд!
В лирике Афанасия Фета (1820-1892), в его «звёздных песнях» Фруг видел торжество добра и красоты. «Тихая» поэзия вызывала у него возвышенно-приподнятое настроение:
Светлой полная отрады,
Жизнь и радость льют мечты
На угасшие лампады,
На увядшие цветы.
Вслед за Фетом он переводил немецкого поэта Фридриха Рюккерта (1788-1866), что говорит об известной близости их литературных пристрастий. И на смерть Фета в 1892 году он отозвался полными горечи стихами с обращенным в Вечность риторическим вопросом:
О, зачем Вы нас лишили
Этих милых грёз и снов!
Близок Фругу по мелодичности стиха и Яков Полонский (1819-1898). Интересно его стихотворное посвящение этому русскому поэту:
В голубые ночи майские,
В золотые лета дни
Петь он начал гимны райские,
Песни нежные свои…
Волос сед, но сердце молодо,
Неслабеющий талант
Напрягая вместо молота,
Всё куёт, куёт из золота
Наш «Кузнечик-музыкант».
Здесь явственно обозначено музыкальное, певческое начало поэзии Полонского. И действительно, 75 его стихотворений в сотворчестве с Петром Чайковским (1840-1893), Александром Даргомыжским, Сергеем Рахманиновым, Сергеем Танеевым (1856-1915), Антоном Рубинштейном и другими могут быть названы не иначе как «гимны райские», а знаменитые «Песнь цыганки» и «Затворница» стали подлинно народными. Благозвучие отличало и стихи Фруга, которые тоже перекладывались на музыку и пелись (он говорил о них: «Аккорд за аккордом, волна за волною // Катились ликующим строем»).
Примечательно, что Фруг аттестует этого маститого поэта – «Кузнечик-музыкант». Так называлась «шутка в виде поэмы» Полонского, имевшая шумный читательский успех. Написанная лёгким виртуозным стихом, поэма в лирико-ироническом духе изображала незавидное положение «артиста» в светском обществе. При этом Полонский вовсе не идеализировал своего героя Кузнечика, ибо музыкантом тот слыл только среди насекомых. Его стрекотание было отнюдь не пленительным: «Этот свист трескучий, этот звон безбрежный, // Разлитой повсюду, и сухой, и нежный…// Это всё былые, вечные созданья моего героя». Поэтому (так в поэме) у Кузнечика нашёлся счастливый соперник – Соловей сладкозвучный, который тут же «увёл» у него легкомысленную Бабочку-кокетку («бобошку»), навеки разбив сердце влюблённого. Фруг осмысливает образ совершенно в ином ключе, у него Кузнечик – признанный мастер, поэт милостью Божьей.
Исследователь Светлана Бойко в статье «О Кузнечиках» («Вопросы литературы», 1998, № 2) говорит о мнении на сей предмет Гаврилы Державина, но оно, на наш взгляд, полностью совпадает с позицией Фруга. Читаем: Кузнечик «всеми музами любим» и одновременно «на земле знаменит», он «Аполлона нежный сын», и люди говорят ему: «Удивление ты нам». Признание соединяется с темой поэтического бессмертия: Кузнечика «чтут живые и потомки». Показательно, что Державин называл Кузнечика «песнопевец тепла лета» (а в посвящении Полонскому как раз варьируется этот мотив). Непосредственное влияние Державина на нашего поэта безусловно: Фруг был человеком, осведомлённым в истории русской поэзии.
Объединяет Полонского и Фруга и трепетная преданность своей «малой родине». Образ её неразрывно слит в их творчестве с образами «простора», «степи». А потому слова критика «чувствуешь в поэтическом порыве ту землю, от которой он оттолкнулся» можно отнести к творчеству обоих поэтов.
Российские антисемиты лгут, когда говорят, что родная природа – область заповедная и постичь ее нутряную суть, пропустить через душу может только человек истинно русский, православный. А «Золотая осень» некрещёного Исаака Левитана (1860-1900)? Говорил же мечтательно Чехов о своём благоговении перед красотами среднерусской полосы: «В молодости я был такой левитанистый». Ранние стихотворения Фруга оставляют ощущение глубокой укоренённости поэта в земле «родимой» (он часто употребляет это слово!) Новороссии. Поэт, родившийся в земледельческом поселении, оживает, когда перед ним встаёт «цветущий уголок, любимый и родной», «широкая привольная степь», а урожай – «что солнышко для сада: облитый теплом и ярким сиянием, стоит, просвечивая каждым листиком своим, светлый, свежий и радостный». Самые краски в стихах поэта молодеют, сверкают и загораются всеми цветами радуги:
Весь в цвету, душист и бел,
Облит утренней росою,
Зашумел, зашелестел
Сад вишнёвый надо мною.
С зеленеющих полей
Вея миром, жизнью, силой,
Шлёт мне отзвук детских дней
Уголок родной и милый
Новороссии моей…
В вечерней синей мгле возникают и «тополь серебряный, грёзою скованный», и старая ива, склонившаяся над поросшим осокой прудом:
Молятся оба, объяты восторгом одним,
Каждым листочком своим…
Каждою струйкою сока в изгибах ветвей,
Каждою жилкой корней.
Поэт внимает звону тёплого весеннего дождя, брызги которого летят «над зеленью полей в просторе благовонном». Его захватывают вестники весны. Просторы родных полей радуют сердце и греют душу:
Какая ширь и сколько света!
Да, здесь и только здесь, друзья,
Опять свежа, опять согрета,
Опять жива душа моя.
От степного приволья веет свободой:
«…я хочу глядеть, не уставая,
На степь зелёную, на эту ширь без края, –
И людям рассказать, как люба, как мила,
Как сладостна она, святая воля эта,
Где взору нет границ, где сердцу нет запрета,
Как быстрому крылу нагорного орла».
И Фруг провозглашает:
Хочу царём быть, властелином
Меня питающей земли!
Но слова внука и сына пахаря тонут в оглушительном гомоне «истинных ценителей» российской природы. Их разглагольствования крепко запали ему в душу и неотвязно преследовали еврейского поэта. Юные и не очень юные натуралисты, называвшие себя «патриотами России», вдохновенно витийствовали. Семён Григорьевич вспоминает:
«Поднялся оратор. Сжимая всей пятернёй огромный бокал, наполненный шампанским пополам с квасом, он начал свою речь. Говорил он о беспредельной шири родных степей, но, боже мой, сколько фальшивого ухарства, сколько бесшабашной хвастливости звучало в его словах! Он ораторствовал о том, как обильны не токмо грибами и ягодами, но ещё неисчерпаемыми естественными богатствами не только леса, горы и курганы, но даже болота его родины, эти топкие, засасывающие болота, в которых есть что-то такое особенное, глубоко лежащее под глухим липким слоем вековой тины, но несомненно очень хорошее… А потому (о, это “потому” было верх совершенства!), а потому, – говорил оратор, – пуще всего одно: не пущай жида! Жида, говорю, не пущай!