врейства Ицхак-Бер Левинзон (1788-1860) (по предположению исследователей, Зон – усечённая форма той же фамилии «Левинзон») и Илья Оршанский, а любимые литературные корифеи – Жорж Санд (1804-1846), Виктор Гюго и И. В. Гёте. Он наделён «умом сердца», чуткостью и подкупающей всех «духовной простотой». Этот «энциклопедист-самоучка – любопытный обломок целого типа, который в таком неожиданном изобилии выделило еврейское захолустье в конце 50-х годов».
Р. М. Хин. Мечтатель // Под гору. М., 1900.
В холостяцкой московской квартире Бориса Моисеевича столовались нищие студенты, несостоявшиеся артисты, бомжи, а хозяин-хлебосол и рад был внимать ежечасно «молодому шуму», привечать всех – и эллина, и иудея. Однако шли годы, эпоха надежд Александра II Освободителя (1818-1881) канула в Лету, на троне прочно обосновался «тучный фельдфебель» – Александр III (1845-1894). «Дух времени был слишком силён, и старый мечтатель растерялся, – пишет Хин. – Пришли степенные молодые люди с пакостной усмешечкой, иронизирующие над “именинами сердца”, пришли журналисты, прославляющие розги, юдофобство на “научной” почве с передержкой, гаерством, гика ньем».
Борис Зон наблюдает досадные метаморфозы: вот его любимый ученик, еврей Лидман, так тесно сживается с окружающей бездуховностью и настолько нравственно черствеет, что «из благоразумия» принимает у себя в доме некоего Воронова, автора мерзких юдофобских брошюр. – Ох, Лидман, не нравится мне твоё равнодушие, моральный индифферентизм – это, брат, последнее дело.
– Один в поле не воин, Борис Моисеевич, – возразил Лидман. – Я и то плачусь за мираж, именуемый иудейством. Передо мной карьера, а у меня на ногах кандалы.
«Бывают такие случаи, когда быть благоразумным – значит быть низким», – парировал Лидману Зон. Дальше – больше: Лидман решает креститься, о чём с помпой объявляет Зону и тщится подыскать сему поступку разумные и высоконравственные аргументы. Происходит знаменательный диалог:
Лидман: Даже с философской точки зрения я становлюсь на сторону исторической силы…
Зон: Даже если эта сила топит ваших братьев?
Лидман: Ну, это, знаете, индивидуальное чувство… как кто смотрит. Вам угодно считать братьями 4 миллиона человек, а я считаю братьями всех людей.
Зон (с горечью): Ах, скажите лучше прямо, что вам хочется выйти в присяжные поверенные…
Лидман (прищурившись): А хотя бы и так. Надеюсь, я никому не обязан давать отчёта в своих поступках. Вот я не мешаю вам быть страдальцем и героем!
Лидман как в воду смотрел: «страдальца» Зона, не пожелавшего пойти на сделку с совестью, высылают из Москвы (предварительно в полицейском участке его аттестовали «натуральным жидовским» именем – Беркой Мордковичем – и не без удовольствия напомнили, что в России «для жида нет закона»! Надо заметить, что здесь Хин переданы подлинные слова московского обер-полицмейстера Александра Власовского (1842-1899). Последние дни наш «мечтатель» проводит в одном заштатном городке черты оседлости, где и кончает жизнь самоубийством.
В сочинении Хин «Одиночество» привлекают внимание два национальных типа, поразительных по своей полярности. Представитель первого – весьма отталкивающий, «крошечного роста, худенький, черномазый… невежествен баснословно» выкрест Беленький. Противостоит ему выпускница университета Белла Григорьевна Грогсгоф. Тонкая и интеллигентная, она даёт частные уроки, готовит учеников к поступлению в гимназию. Но её семью, как и семьи тысяч иудеев, высылают из Москвы, хотя родители «живут здесь чуть ли не 20 лет, и вдруг оказывается, что они не имеют права тут жить и должны уехать на родину, а они и забыли давно, где их родина». Белле с её обострённым чувством национального достоинства стыдно и унизительно просить о том, что должно принадлежать ей по праву.
Влиятельный юрист Юрий Павлович, к заступничеству которого прибегает Белла, предлагает ей отказаться от своих принципов. Диалог этого циничного «законника» и образованной еврейки воссоздан писательницей мастерски, с блеском и присущей только ей тонкой и уничтожающей иронией. Первый вполне оправдывает «виды высшей администрации», говоря, что «у евреев действительно много несимпатичных черт»; впрочем, он вполне уверен, что просительница «составляет блестящее исключение из этого, увы! – печального правила». Белла не понимает, как можно допустить такой суровый приговор целому народому. Тут Юрий Павлович даёт девушке «добрый совет»: – Берите меня в крёстные отцы, и дело с концом! Белла с негодованием отвергает это предложение.
В драме Хин «из эпохи освободительного движения» – «Ледоход» (М, 1906) – выведен тип еврея – социал-демократа и интернационалиста Павла Львовича Брауна. Хин характеризует его как «одного из лучших людей», который «юношей вступил в армию борцов за российскую свободу». Знаменательно, что один из персонажей пьесы, сановник Иван Бутюгин, по его словам, к Брауну «в крёстные отцы набивался», а тот на такое «выгодное» предложение только рассмеялся ему в лицо.
Справедливости ради надо указать и на одно исключение из общего правила. В драме «Наследники» (СПб., 1911) представлен чрезвычайно привлекательный персонаж еврея-выкреста. Это престарелый мультимиллионер Роман Ильич Волькенберг. Существенно, однако, что сам он не только подчёркивает своё еврейство, но и окружающими воспринимается именно как «старый жид» – и по своей психологии, и по образу мышления. Хотя обстоятельства крещения Волькенберга – «романического» свойства: он влюбился в дочь русского аристократа из Рюриковичей.
Иудейская вера рассматривалась писательницей как органическая часть еврейской идентичности, а крещение равносильно для нее отщепенству от своего народа. Правда, подобное предательство осознаётся далёкой от иудаизма Хин не столько как религиозное, сколько как социально-правовое и политическое. Отступничество воспринимается как отказ от высокого мученичества дискриминируемого меньшинства, как продажа души за «чечевичную похлёбку». Симпатичны и притягательны у неё, как правило, те евреи, которые тверды в своих убеждениях и не желают быть ренегатами. И хотя в жизни писательница мирилась с таковыми, она настойчиво и целенаправленно развенчивала их в своём творчестве.
Когда известный критик Аркадий Горнфельд (1867-1941) прочитал в русском журнале «Вестник Европы» (1896, сентябрь) произведение Хин «Устроились», он посчитал, что «не там этому рассказу место», что «там его не поймут, т. е. поймут грубо, в общих чертах, но не в тех тонких частностях, которые мог бы оценить и понять только еврейский читатель».
Что же специфически еврейского содержал в себе этот текст? Речь идёт здесь о бывших университетских однокашниках, русском и еврее, встретившихся через 12 лет после выпуска на Пироговском съезде врачей, причём первый принимает второго в своём роскошном московском особняке. Их судьбы сложились по-разному: хозяин особняка Игнатий Львович Дымкин стал «столичной знаменитостью»; второй же, Семён (Симха) Михайлович Воробейчик, живёт и практикует в захолустном Загнанске, на речке Гнилушке. Но роднит их то, что оба несчастливы и обманулись в браке. Дымкин поведал товарищу, как стал деталью модного интерьера – «базара» жены, а всё потому, что, ещё будучи молодым, «свою душу продал» ей за 50 тысяч. «А я свою даром отдал», – вторит ему доктор Воробейчик. Оказывается, нечаянно женившись на большом приданом, он не только такового не получил, но и вконец исковеркал свою жизнь. Писательница художественно точно рисует еврейские типы, проникая в самую суть характера. Каждый штрих, каждая чёрточка обретают яркость, значительность и типичность. «Вот – подлинные “плоть от плоти и кость от кости нашей”, – говорит Горнфельд о персонажах Хин. – Такая литература с её объективным художественным наблюдением выгодно отличается от прочей тенденциозной еврейской беллетристики и пишет не манекенов, но “живого еврея”».
Ещё одно произведение Хин о «живом еврее» напечатано в журнале «Мир Божий» (1903, № 1). Это рассказ «Феномен». Некая Мадам Пинкус привозит из Кишинёва в Москву своего сына, малолетнего Яшу, обладающего феноменальными вокальными способностями («Бог даёт еврейским детям ум и талант назло их врагам», – говорит она). Учительница музыки, к которой она обратилась за помощью, разглядела в ребёнке «на тоненьких ножках, тщедушном, бледном, с длинной, как у аиста, шеей, с большой курчавой головой и огромными, недетскими чёрными глазами» недюжинный талант. Пользуясь своими связями и знакомствами, она организует концерты мальчика-феномена, имевшие оглушительный успех. Но когда речь зашла о возможности для семьи Яши остаться в Москве, охотников помочь не нашлось. Хин мастерски рисует это воинствующее равнодушие столичного бомонда. Одна из его светских львиц, генеральша Стоцкая, отговаривается: «А что от евреев покою нет… Противный народ. Терпеть не могу вечно несчастных людей. Порядочный человек молчит о своих несчастьях, а евреи кричат на весь мир, что их обижают. Отвратительная манера».
«Одеревенели сердца у людей; ни талантов, ни души, ничего не нужно», – сетует учительница. И Мадам Пинкус повезла своего Яшу назад в Кишинёв. Критик Григорий Адмони-Красный под впечатлением «Феномена» Хин писал: «Тема, затронутая ею, несомненно, интересна, но она до того полна различных моментов, что в небольшом рассказе очень трудно охватить их все. Г-же Хин под силу и большой роман; жизнь же, затронутая ею, настолько интересна, что доставила бы богатый материал именно для романа или обширной повести».
Примечательно, что именно в год опубликования рассказа в журнале «Мир Божий» (1903), при полном попустительстве властей и духовенства, случится страшный Кишинёвский погром. Причём рассказ был опубликован за три месяца до этого ужасного события. Вот что писала Рашель Хин в своём дневнике от 19 апреля 1903 года: «В Кишинёве произошёл чудовищный погром. В течение трёх суток – на Пасху – грабили и убивали евреев. По официальным сообщениям, людей выкидывали из верхних этажей на мостовую, насиловали женщин, “наносили удары, как по каменным стенам”. Полиция бездействовала…. Газета “Бессарабец” каждый день разжигала ненависть и науськивала чернь на евреев. Во время погрома христиане, “интеллигенты” в праздничных нарядах расхаживали и разъезжали по городу и смотрели, как бьют жидов. Никто не заступился. Всем было всё равно. По газетам, убитых 45 человек, по частным [письмам] – больше трёхсот… Какой срам!» Вот что ждало Яшу и его маму, точнее, их прототипов, на родине, в черте оседлости. Уцелели ли они в этой человеческой бойне?