К его творчеству относились тоже весьма неровно. Он пробовал себя почти во всех лирических жанрах: сочинял апологи, эпиграммы, русские песни, послания, мадригалы; его стихотворение «Ермак» (1794) прозвучало как откровение, а басни многие считали образцовыми. «Крылова уважаю и люблю, как остроумного писателя, но в эстетическом, литературном отношении всегда поставлю выше его Дмитриева», — писал П. А. Вяземский Бестужеву. «И что такое Дмитриев? — обращался в это же время Пушкин к Вяземскому, — все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова; все его сатиры — одного из твоих посланий; а все прочее — первого стихотворения Жуковского. Ты его когда-то назвал: le poète de notre civilisation[1]. Быть так, хороша наша civilisation». Пушкин оказался более прозорлив: муза Дмитриева, затянутая в мундир приличия и осторожной правильности, суха и скучна по большей части.
Бык с плугом на покой тащился по трудах,
А Муха у него сидела на рогах,
И Муху же они дорогой повстречали.
«Откуда ты, сестра?» — от этой был вопрос.
А та, поднявши нос,
В ответ ей говорит: «Откуда? — мы пахали!»
Пожалуй, лишь эта басня да песня «Стонет сизый голубочек…» пережили свой век. Принесшие ему славу стихотворения «Модная жена», «Чужой толк» довольно бесцветны и невыразительны. Дмитриеву не доставало не мастерства и учености, а раскованной силы и непринужденности, которые очень редко встречаются в его стихах, но все же встречаются.
В черной мантии волнистой,
С цветом маковым в руках
И в короне серебристой —
В тонких белых облаках —
Потихоньку к нам спустилась
Тишины подруга, ночь,
Вечера и теней дочь.
М. А. Дмитриев (1796–1866)
Михаил Александрович Дмитриев указывал, что происходит от Рюрика в 28-м колене и от Мономаха в 21-м, и далее, говоря о родословной своей, писал: «Мой пращур — прапрадед Дмитриев Семен Константинович; в дарованной ему грамоте отмечались его заслуги в защите юных детей царя Ивана, а также Петра, в 1689 году укрывшегося в Троице-Сергиевом монастыре при известии об узурпаторских замыслах царевны Софьи. Мой дед — Иван Дмитриев, городничий города Сызрани Симбирской губернии. Отец мой — Александр Дмитриев, будучи офицером Семеновского полка, отличился в русско-шведской войне 1788–1790 годов. Мой дядя — Иван Иванович Дмитриев, поэт, министр юстиции».
Сам же Михаил Александрович Дмитриев был поэтом и чиновником с прочной репутацией ретрограда, сложившейся еще при жизни его.
Он учился в Московском благородном пансионе и в Московском университете, штудировал эстетику, изучал немецкий и латынь, совершенствовался во французском, с увлечением читал Державина и Жуковского, Флориана и Парни, Клопштока и Шиллера. В 1815 году переехавший в Москву Иван Иванович Дмитриев поселил племянника в своем доме. Через дядю Михаил Александрович знакомится с Жуковским, Вяземским, Давыдовым. В подражание «Арзамасу» вместе со своими друзьями Раичем, Писаревым, Курбатовым учреждает в конце 20-х годов «Общество любителей громкого смеха», на заседаниях которого читались пародии на литературных староверов и шутливые стихи на нелепые замашки педантов-профессоров. Он как будто шел в ногу со временем, но вскоре все изменилось.
В 1824 году Дмитриев опубликовал язвительную рецензию на действительно несколько туманные и вялые размышления П. А. Вяземского о романтизме, составившие его предисловие к «Бахчисарайскому фонтану» Пушкина. Началась полемика, с обеих сторон посыпались эпиграммы. Наконец, как рассказывает Логинов, Вяземский, которому эта перепалка надоела, «повез показывать эпиграммы Дмитриева дяде его Ивану Ивановичу, а свои от него скрыл. Дядя ужасно рассердился на племянника, так что даже перестал принимать его».
В следующем 1825 году благодаря Михаилу Александровичу Дмитриеву развернулась шумная полемика вокруг «Горя от ума» Грибоедова — отрывки из пьесы были опубликованы в альманахе «Русская Талия». Для современников литературный облик Дмитриева выяснился окончательно. Вяземский окрестил его Лжедмитриевым, как недостойного преемника дяди, Соболевский в эпиграмме-эпитафии назвал «камердинером на Парнасе», репутацию бездарного и кичливого стихотворца окончательно закрепил за ним Белинский.
Сочинительство, однако, Дмитриев не оставил, за год до смерти, в 1865 году, вышло двухтомное собрание его стихотворений. М. А. Дмитриева-поэта к тому времени уже не существовало.
Служебная карьера Дмитриева вроде бы складывалась более удачно. Начав со скромной должности надворного судьи, он дослужился до обер-прокурора московского отделения Сената, позже заведовал делами общего собрания московских департаментов Сената и носил звание камергера. Но в 1847 году он был уволен за строптивость министром юстиции графом Паниным. И в службе Дмитриев имел свою точку зрения, очень часто не совпадавшую с мнением официальных властей. «Везде правительство, — писал он в одной из своих конспиративных заметок, — установлено для народа, а у нас весь народ живет для правительства. Это такое уродство, какого не представляет история… Одно правительство имеет слово, одна казна владыка, одна казна вольна придумать себе, что к лучшему, и совершать беспрепятственно, хотя бы в ущерб интересам и частным и народным. За казну стоит власть и сила; за частного человека никто… Казна не признает никакой истины: для нее истина только то, что ей самой полезно и выгодно. И потому истина в России не существует».
М. А. Дмитриев-Мамонов (1790–1863)
В 1789 году генерал-адъютант граф Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов, фаворит Екатерины II, чье могущество при дворе императрицы могло сравниться, пожалуй, лишь с могуществом Потемкина, за тайную связь с фрейлиной Дарьей Щербатовой был выслан из Петербурга. Он поселился в своем имении Дубровицы неподалеку от Подольска. От брака с Дарьей Федоровной Щербатовой у него было двое детей: дочь Мария и сын Матвей. В 1801 году скончалась Дарья Федоровна, а два года спустя умер и граф Александр Матвеевич. Его сыну Матвею Александровичу исполнилось в то время 13 лет…
Воспитанием Матвея Александровича Дмитриева-Мамонова занимался его дед, а затем Матвей Александрович обучался в пансионе аббата Николя. Уже в юности дарования и таланты выделяли его среди сверстников, и казалось, его ждала блестящая карьера. Впрочем, помогали в этом и родственные связи. Когда Матвею Александровичу исполнилось 20 лет, его родственник сенатор И. И. Дмитриев, который всегда отличал молодых людей со способностями и любил давать им ход, назначил молодого графа обер-прокурором Сената. Служба Дмитриева-Мамонова шла успешно, но наряду с талантами граф очень рано обнаружил и невероятную гордость, нередко вел себя с излишней горячностью, даже дерзостью. По словам современника, «граф собой был красивый мужчина, высокий, стройный и большой щеголь. Характера он был доброго, но важного, сосредоточенного и, видно, по наследству, гордого, в особенности перед знатными».
В войну 1812 года Матвей Александрович на свои средства сформировал конный полк, в котором, кстати, служили П. А. Вяземский и В. А. Жуковский. Мамоновский полк принял участие в Бородинском сражении, а затем в боях под Тарутином и Малоярославцем. Впрочем, полководческих талантов Михаил Александрович, видимо, не имел. «Он всегда был тщеславен, — писал П. А. Вяземский, — а эти отличия перепитали гордость его. К тому же он никогда не готовился к военному делу и не имел способностей, потребных для командования полком».
Во время заграничной кампании 1813–1814 годов, когда полк находился в Германии, Мамоновские казаки подрались с австрийскими офицерами. Дело дошло до императора. Александр I взял сторону австрияков. «Полк переформирован, — писал П. А. Вяземский, — мамоновские казаки зачислены в какой-то гусарский полк. Таким образом патриотический подвиг Мамонова затерян. Жаль!»
В 1816 году Мамонов подает в отставку и поселяется в своем имении Дубровины, где живет затворником. По отданному им раз и навсегда приказу в определенные часы ему подавали чай, завтрак, обед и ужин. Граф садился за стол всегда в одиночестве. Также в определенное время ему подавали платье и белье, и все это убиралось и переменялось, когда Матвей Александрович покидал комнаты.
Граф явно не желал появляться на людях и даже имением управлял, давая распоряжения письменно. Однажды новый камердинер, наслышавшись о странностях графа, решил посмотреть на него и спрятался в столовой. Но Мамонов заметил его и страшно отколотил. Ходили слухи, что камердинер пожаловался на Дмитриева-Мамонова московскому генерал-губернатору князю Голицыну. Голицын отправил в Дубровицы своего адъютанта с письмом графу. Адъютант явился к Мамонову и вручил графу пакет, тот пробежал глазами послание Голицына, разорвал его и бросил клочки в чашу с супом. «Граф писал к Голицыну, — сообщал А. Я. Булгаков брату, — и вызвал его на пистолеты, не получая же ответа, наделал копии с письма и разослал оныя всем своим знакомым».
В июле 1825 года графа Дмитриева-Мамонова арестовали в его имении и связанного доставили в Москву. Была составлена медицинская комиссия и учреждена опека. Мамонова поместили в большом доме с портиком на Покровском бульваре вблизи Покровских казарм. «Видно, что он сумасшедший, — писал А. Я. Булгаков. — Глаза впали и худ в лице, огромные усы и бакенбарды дают ему страшный вид, говорит ужасным басом. Мне кажется, ему не выздороветь». Действительно, из-под опеки Мамонов так и не вышел, хотя прожил долго, до 73-х лет, и скончался в 1863 году. «Какое странное явление судьбы, — писал Вяземский. — Все, кажется, улыбалось ему в жизни, но со всем счастием мчали его к бездне неукротимое, неограниченное самолюбие и бедственность положения нашего. Ни частный ум его, ни ум государственный, или гений России не могли управить им: он должен был с колесницею своею разбиться о камни».