Но при этом, по свидетельству современников, Карин отличался удивительной добротой и мягкосердечием. Рассказывают, что он усыновил сирот своего однофамильца, выкупил из крепостной зависимости композитора Д. Н. Кашина. От доброты ли или от беспечности, состояние дел его сильно ухудшилось к концу жизни, и над Кариным была установлена опека.
Страстью, еще более сильной чем охота, был для Карина театр, для которого он много переводил и, в первую очередь, Расина. Расин был его кумиром, Карин жил его трагедиями и перевел «Медею» и «Ифигению», причем последнюю переводил несколько раз.
Знакомый со многими литераторами, сам Карин, может быть, трезво оценивая свой поэтический дар, сторонился литературной славы. Однажды на пиру у Княжнина князь Потемкин за бокалом шампанского обратился к Карину со стихами:
Ты Карин,
Милый Карин,
И лилеи,
Мне милее, —
на что Федор Григорьевич отвечал властителю Тавриды: цветы скоро вянут, а вот его лавры — бессмертны. Как замечает биограф Карина, «он боялся имени сочинителя, и особенно стихотворца, и для того мало вверял произведения своего пера печати. Неприступный страж красот и правил языка, он был ценитель строгий, но справедливый и весьма полезный для друзей своих, с музами знакомства ищущих».
П. А. Катенин (1792–1853)
«Многие (в том числе и я) много тебе обязаны; ты отучил меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли», — писал Пушкин П. А. Катенину Грибоедов, находивший в Катенине «ум превосходный, высокие дарования, пламенную душу», признавался в одном из писем к нему: «Тебе обязан я зрелостью, объемом и даже оригинальностью дарования, если оно есть во мне». Батюшков, всегда строгий в оценке, говорил, что у «маленького Катенина» «большое дарование». Восторженно отзывались о его поэтическом таланте В. Кюхельбекер и П. Языков.
Офицер гвардейского Преображенского полка, участник походов и сражений войны 1812 года (он был при Бородине и Кульме, вместе с русской армией вступил в Париж) Павел Александрович Катенин по праву считался одним из образованнейших людей пушкинской эпохи, хотя и получил лишь домашнее образование. Он обладал абсолютной памятью, много читал, а разнообразие его талантов и дарований действительно ошеломляет. Двадцатилетним молодым человеком Катенин свободно владел французским, немецким, итальянским языками, понимал хорошо английский и немного греческий, превосходно знал историю: «…можно было положительно сказать, что не было ни одного исторического события, которого он бы не мог изложить со всеми подробностями. Это была живая энциклопедия», — вспоминал артист Петр Каратыгин. Не менее энциклопедичны были и его познания в области литературы. Практически все выдающиеся памятники французской, немецкой, английской, итальянской, испанской и классических литератур были им прочитаны в подлиннике. Более того, его знания включали философию, богословие, естествознание и даже высшую математику.
Стоит ли удивляться, что Пушкин, по словам Анненкова, пришел к Катенину и, подавая ему свою трость, сказал: «Я пришел к тебе, как Диоген к Антисфену: побей — но выучи», «Ученого учить — портить!» — отвечал Катенин.
«Он мог вести диспуты с кем угодно и о чем угодно, — писал Каратыгин, — и своей неотразимой диалектикой сбить с толку, обезоружить своего противника и доказать все, что бы ему ни хотелось доказать. Декламировать, рассказывать увлекательно, острить, спорить, опровергать, доказывать — вот сфера, в которой он не имел соперников».
«Если б согласился ты сложить разговоры твои на бумагу, то великую пользу принес бы ты русской словесности», — обращался к Катенину Пушкин в 1826 году.
Еще в 1814 году в Париже Катенин познакомился с игрой знаменитых актеров французского театра: Тальма, Марс и других и впоследствии очень много сделал для русской сцены. Помимо того, что он был великолепным чтецом и декламатором, выдающимся актером-любителем, он подготовил к сцене Каратыгина и Колосову, знаменитостей Петербургского театра, переводил пьесы, в том числе корнелевского «Сида», сочинил трагедию «Андромаха», вместе с Грибоедовым написал комедию «Студент». Вообще театр сыграл решающую роль в его судьбе…
В 1820 году блестяще начатая военная карьера Катенина прервалась, а два года спустя за шиканье в театре актрисе Азаричевой (протеже Семеновой, которой, в свою очередь, покровительствовал влиятельный князь Гагарин) Катенин, по предписанию государя, был выслан из столицы в свою деревню, в глушь, поскольку, как писал адъютант царя, «уже прежде замечен был неоднократно с невыгодной стороны». Три года провел Катенин в ссылке, потом получил разрешение вернуться в Петербург, но года через два опять уехал в деревню, уже добровольно. С конца 30-х годов его имя постепенно забывается, он ведет замкнутую жизнь в своем имении Шаёве Костромской губернии, где и умирает в 1853 году.
Катенин в последние годы жизни описан в романе Писемского «Люди сороковых годов», где он выведен в образе Коптева. Есть любопытные свидетельства о нем и других современников, в частности, Макарова. В своей книге «Мои 70-летние воспоминания» Макаров рассказывает, что среди мирных окрестных помещиков и духовенства генерал в отставке Катенин считался якобинцем и безбожником. Он любил вышучивать представителей православного духовенства и вместе со своим братом Петром нередко издевался над ними. Брат его Петр, например, напаивал их допьяна и потом припечатывал им бороды к столу сургучом. Один раз, в последние годы жизни, когда он много пил, Павел Александрович разыграл даже кощунственную пародию на «вход Господень в Иерусалим», приказав «всех крестьян расставить по дороге и, по проезде его на лошади, устилать ему путь ветками верб».
В Катенине вообще сильно сказывался вольтерианский дух, свойственный веку просвещения: «Он опоздал родиться, — писал о нем Пушкин, — и своим характером, и образом мыслей весь принадлежит 18 столетию». Может быть, потому, несмотря на свою разностороннюю одаренность, Катенин так и не сумел воплотить себя в творчестве, хотя безусловно многие произведения Катенина заслуживают внимания. Его «русские баллады» — «Ольга», «Леший», «Убийца» — не уступают балладам Жуковского, а в чем-то даже колоритнее их, стихотворение Катенина «Мир поэта» Кюхельбекер считал «одним из лучших лирических творений, какие только есть на русском языке», а аналогов катенинской поэме «Мстислав Мстиславович», в которой размер меняется 12 раз, вообще нет в русской литературе. Впрочем, ровных стихов у Катенина мало, но иногда ему удавалось писать строки удивительные по силе и выразительности, как, например, следующие стихи из поэмы «Сафо» — заключительный монолог героини перед самоубийством:
Приморье бурного Левкада!
Приветствую тебя; давно
Надежд и дум моих отрада
Твое невидимое дно.
Еще в пределах Митилины
Твой пленный брег, твои пучины
Манили взор в предвещих снах.
И несся в слух, как вызов дальний,
Сей рев глухой и погребальный
В твоих дробящихся волнах.
Ф. Ф. Кокошкин (1773–1838)
Федор Федорович Кокошкин был более любитель литературы, нежели литератор. По словам современников, право его числить себя по рангу литературы, кажется, основывалось на том, что он общался с словесниками. Впрочем, сам Кокошкин писал и стихи, и драмы, а его перевод «Мизантропа» Мольера даже имел успех. Кстати, именно из этого перевода А. С. Грибоедов, судя по всему, заимствовал словесную формулу «пойду искать по свету».
Однако более всего Федор Федорович Кокошкин прославился на театральном поприще. В 1823 году он возглавил Московский императорский театр и, надо сказать, многое сделал, находясь на этой должности. Он пригласил лучших актеров: Щепкина, Львову-Синецкую, в балет выписал из Франции Ришар и г-жу Гюллень. Он занимался воспитанием молодых актеров, заботясь о театральном училище, в котором и сам преподавал. По рассказам воспитанников, Кокошкин учил их с голоса, как учат птиц, и потому некоторые из них произносили роли нараспев, подражая учителю.
Кокошкин сам был хороший чтец и большой охотник до чтения вслух и декламации. Один из приятелей Кокошкина, Александр Иванович Писарев, говаривал даже, что Кокошкин любит и литературу как средство громко читать. Голос его отличался звучностью, интонация обдуманностью, но грешила некоторым однообразием. Особенностью его голоса была необыкновенная гибкость: так что, когда он играл на сцене, то были слышны даже его тихие стоны. Но игре Кокошкина очень вредила какая-то необыкновенная торжественность, которая ощущалась в нем постоянно, даже в обыкновенном обращении. Он был небольшого роста, с большой головой и нарумяненными щеками. Носил рыжий парик, длинные чулки в башмаках с пряжками и атласные короткие панталоны, черного, а иногда розового цвета. Он казался олицетворением важности, пафоса и самодовольства. Может быть, поэтому Иван Иванович Дмитриев в бытность свою министром юстиции предложил Кокошкину место московского губернского прокурора. Однако Кокошкин не показал стойкости на этом важном месте и не долго занимал его.
Несмотря на свою внешнюю амбициозность, принимал у себя Кокошкин запросто. В дом его на Воздвиженке против церкви Бориса и Глеба приходили артисты, литераторы, люди высшего общества. Для усвоения воспитанниками театрального училища манер хорошего тона у него давались вечера, в которых принимали участие и уже известные актеры.
«Как русский барин, — писал один из современников Федора Федоровича, — Кокошкин жил пышно, открыто, привлекая к себе хлебосольством, привязывая радушием. Старики актеры долго помнили его блистательные и очаровательные праздники, которые он давал в селе Бедрине, где великолепие природы смешивалось с роскошью вымысла, где плавучие острова Бедринского озера… оглашались игрою искусства, где простой холм над заливом переносил нас в древнюю Элладу, где звучал меч Ахиллеса и сожигался троянский флот и где тяжелый александрийский стих сменялся веселыми песнями».