Литературного признания Раич не получил, его стихи и переводы так и остались во втором ряду русской словесности, а вот его литературно-общественная и преподавательская деятельность оставили память о себе. Он преподавал словесность в университетском Благородном пансионе — имя Раича упомянуто в пансионской тетради Лермонтова, — служил в Александровском институте и других учебных заведениях Москвы и не расставался с поприщем педагога до конца своей жизни. Доходы его были так незначительны, что их едва хватало на содержание семьи. «Не много нужно было ему, — вспоминал М. П. Погодин, — при его умеренных желаниях, хотя он жил и не без нужды. Единственное излишество, которое он себе позволил в своем приюте, — это установленная им на окне Эолова арфа, к унылым звукам которой любил он прислушиваться, когда в отворенное окно играл на ней ветер».
Е. Ф. Розен (1800–1860)
Остзейский барон Егор Федорович Розен почти не знал русского языка, когда начал служить в Елизаветградском гусарском полку. Впрочем, он был человеком серьезного образования и большой начитанности. По свидетельству Юрия Арнольда, барон «имел глубоко-основательные познания в истории, в этнографии, в науке о древностях и был знаком с философскими учениями не только древнего мира, но и более новых и новейших эпох, от Декарта и Спинозы до Канта и Фихте включительно. А что касалось начитанности его в сфере европейской литературы, <…> то она была изумительна, как и память его». Он великолепно знал древние языки, а латынью владел настолько, что мог писать на ней стихи.
«Моими первыми любимейшими поэтами, — пишет Розен в своей автобиографии, — были Вергилий и Гораций; они жили со мною на берегах Дона и Волги, когда я начал служить в гусарах».
Российская глушь, отдаленные степные деревни, где часто приходилось стоять Елизаветградскому полку, несмотря на общение эстляндского барона с почтенными латинскими авторами, оказали на него сильное влияние. Участвуя в играх деревенской молодежи, слушая старинные сказки, народные песни, Розен, по собственному выражению, «неприметным образом всей душою обжился с духом национальным. Могу сказать положительно, — прибавляет он, — что в действительной жизни моей я ничего не встречал привлекательнее русской народной жизни, как мы находим ее вдали от столбовой дороги, в природном состоянии».
В 1835 году по рекомендации В. А. Жуковского барон Розен был назначен личным секретарем наследника престола — великого князя Александра Николаевича, в 1838–1839 годы барон сопровождал великого князя в его заграничном путешествии. Однако он отказался от легкой карьеры во имя любви к литературе, в 1840 году вышел в отставку, поселился в Петербурге, где и провел последние 20 лет жизни, занимаясь чтением и сочинительством.
Он печатался в «Дамском журнале» князя Шаликова, в «Московском телеграфе» Полевого, в «Отечественных записках» Краевского; писал стихи, трагедии, поэмы, повести, критические статьи. Сочинения его не имели особенного успеха, однако сам барон Розен был весьма высокого мнения о своих произведениях, в особенности ценя в себе талант драматурга. «Он, — пишет Иван Панаев, — очень наивно говаривал нараспев и с резким немецким акцентом: „Из всего немецкого репертуара, без сомнения, самая замечательная вещь, это „Ифигения“ Гете. Ее мог бы перевести только Жуковский и то только под моим руководством“. Раздраженный неуспехом на сцене своих драм и успехом Кукольника, барон Розен горячился, выходил из себя, доказывал, что он настоящий драматический поэт и что Кукольник не имеет ни малейшего понятия о драматическом искусстве…»
Из всех произведений барона Розена наибольший успех имело составленное им либретто к опере Глинки «Жизнь за царя», работу над которым передал Розену Жуковский. «Ему предстояло не мало труда, — пишет М. И. Глинка, — большая часть не только тем, но и разработки пьесы была сделана, и ему надлежало подделывать слова под музыку, требовавшую иногда самых странных размеров. Барон Розен был на это молодец: закажешь, бывало, столько-то стихов такого-то размера. 2-х, 3-х сложного и даже небывалого, — ему все равно, придешь через день, уж и готово…»
Из современников, пожалуй, лишь Пушкин снисходительно-благосклонно относился к поэтическому дарованию Розена, при этом действительно серьезно ценил познания барона в области искусства. Не случайно Пушкин думал написать теоретическое введение ко 2-му изданию «Бориса Годунова» в форме письма к Розену. «Горю нетерпением, — писал Александр Сергеевич барону, — прочитать вам предисловие к Борису; думаю для второго издания написать к вам письмо, если позволите, и в нем изложить свои мысли и правила, коими руководствовался я, сочиняя сию трагедию».
Великий князь М. П. Романов (1798–1849)
Великий князь Михаил Павлович, брат императора Николая I, рос и воспитывался под руководством сурового и требовательного генерала Ламсдорфа. Так же, как и у брата, в нем с ранних лет проявилось тяготение к военному делу, унаследованное от отца пристрастие к строевым занятиям и парадам. Его действительная служба началась в 1816 году. Впрочем, для довершения образования, в 1817–1819 годы, он совершил поездку по России и Западной Европе, причем по Италии его сопровождал знаменитый воспитатель Александра I Лагарп.
В действующей армии великий князь побывал еще в 1814 году, правда, к тому времени война завершилась и русские войска вошли в Париж. В 1828–1829 годы он участвовал в войне с турками, принимал участие в Польской кампании 1831 года, однако выдающихся военных способностей не проявил, да и не любил войны, как ни странно. Ему, в частности, приписывали знаменитый афоризм «война портит солдата». Великий князь Михаил Павлович предпочитал учения, парады и внешний блеск военного ремесла. Здесь он бывал строг и педантичен. При помощи «служебного террора» наводил порядок и дисциплину, карая малейшее формальное упущение. «К смотрам Государя и великого князя Михаила Павловича, — вспоминает граф Милютин, — готовились, как на страшный суд; все храброе воинство, от простого рядового до высшего начальника, находилось постоянно в напряженном состоянии духа, ожидая день и ночь со страхом и трепетом грозы».
О том ужасе, который внушал великий князь своим подчиненным, красноречиво свидетельствует эпизод, приведенный Григоровичем в его «Воспоминаниях». Будучи воспитанником инженерного училища, Григорович пропустил однажды на улице великого князя, не ставши перед ним во фронт. На его грозный окрик он сломя голову бросился бежать и спасся в первом попавшемся магазине. Хотя этот эпизод кончился для Григоровича сравнительно благополучно, он так подействовал на его настроение, что Григорович уговорил мать подать прошение об его увольнении из училища.
Впрочем, как характеризует в своих «Записках» великого князя граф Бутурлин, Михаил Павлович скорее старался выглядеть грозным в глазах подчиненных, «он силился казаться зверем и достиг своей цели». «Верно вполне, — пишет граф, — что великий князь был добрейшей души человек», «в нем было две личности, противоречащие одна другой».
«Великий князь Михаил Павлович, — пишет граф Сологуб, — гроза гвардии и всего, что в Петербурге носило мундир, был в семейном быту и с приближенными к себе лицами не только добр и обходителен, по даже весел до малости». Многие современники вспоминают, как особенную черту характера великого князя, его склонность к остроумным выходкам, к каламбурам и бонмо. Он умел ценить эту способность в других и сам обладал завидным комическим талантом и остроумием. «Он, — пишет П. А. Вяземский, — свободно и часто с особою живостью и меткостью выражался на русском языке и на французском, пересыпая речи свои каламбурами не только французскими, но и русскими, и часто весьма удачными. Особенно был он мастер рассказывать. Память его была неистощима. Он обладал необыкновенным даром и искусством мимики. Выражение лица его, голос, ужимки, все в рассказе его олицетворяло личность». По свидетельству Вяземского, однажды великий князь с таким искусством представил в лицах известного своими чудачествами баварского короля, что только что приехавший из Мюнхена Тютчев почувствовал себя как бы вновь перенесенным в баварскую столицу.
Е. П. Ростопчина (1812–1858)
«Она имела черты правильные и тонкие, смугловатый цвет лица, прекрасные и выразительные карие глаза, <…> рост ее был средний, стан не отличался стройностью форм. Она никогда не поражала своею красотою, но была привлекательна, симпатична и нравилась не столько своею наружностью, сколько приятностью умственных качеств. Одаренная щедро от природы поэтическим воображением, веселым остроумием, необыкновенной памятью, при обширной начитанности на пяти языках, <…> замечательным даром блестящего разговора и простосердечною прямотою характера при полном отсутствии хитрости и притворства, она естественно нравилась всем людям интеллигентным», — писал о Евдокии Ростопчиной ее брат Сергей Петрович Сушков.
Е. П. Ростопчина (в девичестве Сушкова) родилась в 1812 году в Москве, на Чистых прудах близ Покровки, в доме своего деда с материнской стороны Ивана Александровича Пашкова. Здесь и прошли ее детские годы. В 1833 году Евдокия Петровна вышла замуж за графа Андрея Федоровича Ростопчина. Она живет в Петербурге, в своем имении в Воронежской губернии вместе с семьей, путешествует за границей, а по возвращении поселяется в Москве. В те годы она — уже известная поэтесса. Ее хорошо знают и она сама коротко знакома с очень многими писателями, поэтами, музыкантами.
Она встречалась с Пушкиным: в 1831 году в Москве; спустя шесть лет, в Петербурге, он был у нее накануне дуэли с Дантесом. После смерти Пушкина Жуковский прислал ей тетрадь поэта, предназначенную для черновиков, но так и оставшуюся незаполненной. Брат Ростопчиной учился в пансионе Московского университета вместе с Лермонтовым, и, естественно, Евдокия Петровна была знакома с поэтом. В 1840–1841 году, в последний год своей жизни, Лермонтов часто бывал у нее в доме. Перед отъездом на Кавказ он написал ей в альбом стихотворение: