И. С. Сальников (умер ок. 1830)
Вовсе не обязательно быть умным, чтобы остаться в истории, иногда достаточно быть и дураком. Впрочем, дурак дураку — рознь. В Москве первой трети XIX века пользовался широкою популярностью дурак, то есть шут, Иван Савельевич Сальников, крепостной князя Хованского. Водевилист Кони даже сочинил водевиль-шутку о нем.
«Иван Савельевич Сальников, — пишет в своих „Записках“ Илья Васильевич Селиванов, — был последним могиканом или представителем того поколения шутов, которые составляли почти необходимую принадлежность всякого богатого барского дома или даже дворца в старину». «Папа был очень весел, — писал А. Я. Булгаков — знаменитый московский сплетник и впоследствии почтдиректор Москвы — своему брату К. Я. Булгакову — Петербургскому почтдиректору и не меньшему сплетнику, нежели он сам. — Был тут Иванушка, дурачок Хованских. Папа заставил его плясать и бросил под ноги хлопушки. Он прошелся по ним и, как только раздался выстрел, дурак бросился наземь, начал делать крестные знамения и кричать, как будто ему перерезали горло».
Этот непритязательный юмор весьма забавлял московских бар и вельмож. В летнее время Иван Савельевич отправлялся на гулянье под Новинским в особой одноколке, специально сделанной для него, — лошадь вся в бантах, в шорах, с перьями, а сам Савельич во французском кафтане, в чулках и башмаках, напудренный, с пучком и кошельком, в розовом венке, сидит в своем экипаже, разъезжает между рядами карет и во все горло поет: «Выйду ль я на реченьку» или «По улице мостовой шла девица за водой».
Однако, по воспоминаниям Елизаветы Петровны Яньковой, дурак Иван Савельич «был на самом деле преумный: он иногда так умно шутил, что не всякому остроумному человеку удалось бы придумать такие забавные и смешные шутки». «Он был маленького роста, — пишет о Савельиче декабрист Беляев, — плотный, совершенно лысый, походка его была очень странная, как будто он подкрадывался к чему-нибудь, вся фигура его была вполне шутовская… Он знал много французских слов и в искаженном виде перемешивал их с русскими, всегда шутовски и остро: тершись в большом свете, он понимал французский разговор, был умен и остер в своих шутках».
Савельич сумел сделаться любимцем светского общества и особенно дам. «Они так избаловали его, — пишет князь Голицын, — что без него не обходилось ни одно собрание в высшем обществе, и он позволял себе, как с мужчинами так и с дамами и даже девицами, невероятные шутовства в речах и словах… кажется, что при этих шутовствах своих он не прочь был служить и посредником в любовных делах».
Савельич был любимцем старухи Толстой, которую звал запросто Пердовной, и многих московских бар и барынь 20–40-х годов XIX века. Впрочем, фамильярности Ивана Савельича нравились не всем, были люди, которых поведение его явно раздражало и возмущало. Поэтесса Каролина Павлова в своих воспоминаниях пишет: «Иван Савельич, этот последний московский шут, был вхож во все аристократические дома. Он часто навещал графиню Строганову, которую он называл Катькой, — и она всегда принимала его, как желанного гостя. Я не могла постигнуть, почему с ним обращались так ласково и находили так забавным то, что он говорил. Мне он казался несносным, и я глядела на него с непреодолимым отвращением, неясно и безотчетно понимая жалкое ремесло этих шутов, которых деспотические вельможи прежних времен, в надменном издевании над идеею народных прав, делали карикатурой независимого человека и забавлялись такой пародией равенства, им ненавистного».
Тем не менее шутовские выходки составили Савельичу не только популярность, но и состояние. «Он занимался разноскою по домам чая, сахара, табаку и разных мелочей и продажею винограда: всякий покупал у него охотно за его прибаутки и присказки, — писал Дмитрий Александрович Ровинский. Он отличался особенным искусством по части легкого пороха и исполнял при его посредстве марши и целые пьесы, а однажды, побившись об заклад, что за одним проходом произведет известный звук сто раз сряду — он выиграл двухэтажный каменный дом».
«Ты спрашиваешь, жив ли Савельич, — писал А. Я. Булгаков брату, — жив, но более не шутит. Он разбогател своими шутками, приятели построили ему дом, всем мастеровым заплатил он шутками. Теперь торгует чаем и всякою всячиною. У нас бывает очень редко».
Н. А. Самойлов (умер 1841)
Второй сын екатерининского генерал-прокурора, капитан лейб-гвардии Преображенского полка граф Николай Александрович Самойлов в 1817 году участвовал в Персидском посольстве генерала Ермолова, затем состоял при нем адъютантом на Кавказе и жил в Тифлисе, где сблизился с Грибоедовым, а в 1821 году был назначен флигель-адъютантом при государе. По общему отзыву современников, Самойлов был щедро одарен природою во всех отношениях. При высоком росте он обладал необыкновенною красотою, ловкостью и силою; по характеру и наружности называли его русским Алкивиадом. Даже скупой на похвалы Николай Назарьевич Муравьев в 1826 году отметил в своих «Записках»: «Прибыл в Тифлис граф Самойлов, тот же отличный человек, каков был прежде, и соединяет в себе все качества нравственные и чувственные».
Приехав Москву в 1821 году, Самойлов влюбился в Александру Римскую-Корсакову, которую, по свидетельству Вяземского, воспел Пушкин в 7 главе «Евгения Онегина». Роман был бурным и коротким. Богач, красавец и кутила, Самойлов отличался мягкостью характера, в противоположность матери своей, женщине энергичной и жесткой. Она требовала от сына, чтобы он женился на знаменитой графине Юлии Павловне фон-дер Пален, фрейлине, наследнице громадного состояния графа Литта, по отзыву историка, женщине «красивой, умной, прелестной, обворожительно любезной, но и столь же легкомысленной». Воле матери Самойлов противостоять не мог.
В 1825 году он женился на Пален. Их благословляли к венцу Александр I и императрица Мария Федоровна, устроившая для молодых блестящий бал в Павловске, в Розовом павильоне. Молодые прожили вместе год и затем навсегда расстались. «Молодой граф Самойлов разлучается с женою, — сообщал К. Я. Булгаков брату. — Возвратил все приданое, едет к Ермолову в армию… Вот тебе и богатство, не делает оно счастливыми». «Весь Петербург и вся Москва наполнены разрывом Самойловых, — писал Вяземский Тургеневу и Жуковскому. — Он нашел у жены переписку ее с молодым Лафероне, отослал жену к Литте, — они ее не приняли, теперь везет он ее отцу ее Палену, и живут они в Москве в том же трактире, видаются и разыгрывают роли Adolphe et Clara; но, говорят, развязки той не будет, и муж твердо решил развестись с нею».
В 1841 году граф Самойлов умер, детей у него не было, и с ним угас род Самойловых. Графиня фон Пален надолго пережила его и еще дважды была замужем. Через три месяца после смерти мужа она вышла за итальянского певца Пери. В третьем же браке была за графом Карлом де Морнэ.
Н. Н. Сандунов (1768–1832)
«Сандунов!.. Это был человек-практик, — вспоминал Федор Лукич Морошкин о профессоре Николае Николаевиче Сандунове, — все видел и знал! От него никуда не спрячешься. Бывало, вызовет да спросит, так у всякого поджилки трясутся. Попробуй не знать у него или отвечать не дело, так он тебя в бараний рог свернет, с грязью смешает! Вот какой был человек! Голосище здоровенный, говорит — так окна дрожат… ну, просто Юпитер-громовержец… Сандунов — это просто было урожденное превосходительство!»
Николай Николаевич Сандунов, брат известного актера Силы Сандунова, происходил из благородной грузинской фамилии. Окончив курс в Московском университете, он сначала преподавал в гимназии, а затем вновь пришел в университет уже в качестве профессора и возглавил кафедру гражданского и уголовного судопроизводства. «Московский университет взял этого профессора из сената, — вспоминал Дмитрий Николаевич Свербеев, — где он был обер-секретарем и откуда старались выжить его, как доку и знатока и в то же время человека неподкупного никакими взятками, независимого характера и не слишком уклончивого перед начальством… Сам профессор не имел никакого научного образования и, вероятно, вследствие крайнего незнания науки права, вообще отвергал самую науку и при всяком удобном случае выражал к ней свое презрение. Он был человек необыкновенной остроты ума, резкий, энергичный, не подчиняющийся никаким приличиям (впрочем, до известной черты осторожного благоразумия), бесцеремонный и иногда бранчливый со студентами, которые, однако, все его любили и уважали».
Конечно, дело не в презрении к науке. Сандунов не терпел «фантасмагории и всякого пустолюбия», «широковещательных теорий», «мечтательности» и прочих абстрактных вещей. Для него важна была практика. Свою аудиторию Сандунов обратил в судебное присутственное место, распределив между слушателями должности, начиная с писца до губернаторов и обер-секретарей, а сам был председателем. Занятия состояли в разборе и решении дел, подготовленных заранее слушателями-канцеляристами. При этом он учил не одному делопроизводству, но основным началам правосудия. Не ограничиваясь проповедью этих начал в аудитории, Сандунов открыл двери своей квартиры для всех ищущих справедливого суда и стал «оракулом Москвы», помогая советом и разъяснениями.
Он безусловно был артистической натурой, и в самом характере преподавания его видна страсть к театру. И он действительно писал и переводил для театра. Ему принадлежат слезная комедия «Солдатская школа», трагедия «Игрок» и другие пьесы. При жизни Сандунова его оригинальные произведения были менее известны, чем переводы. В частности, он перевел «Разбойников» и «Коварство и любовь» Шиллера, что нисколько не мешало Сандунову на литературное творчество смотреть свысока, в особенности на поэзию. «Ты здесь не годишься, — говорил он велеречивым студентам, — шел бы ты, батенька, в стихотворцы».
Н. М. Сатин (1814–1873)
Юноша с «благородными стремлениями и полудетскими мечтаниями… это была натура Владимира Ленского, натура Веневитинова», — таким представлялся Герцену один из друзей его юности — поэт Николай Михайлович Сатин.