П. М. Языков (1798–1851)
Старший брат поэта Николая Михайловича Языкова, Петр Михайлович Языков получил образование в Петербурге в Горном кадетском корпусе и предполагал посвятить себя ученой деятельности, имея специальные познания в области геологии и палеонтологии. Однако после смерти отца в 1819 году как старший из его сыновей Петр Михайлович должен был заняться доставшимися ему в наследство имениями и надолго поселился в Симбирске.
«Петра Языкова, — пишет близко знавший его Дмитрий Николаевич Свербеев, — как отличного воспитанника, в котором Министерство финансов хотело иметь дельного чиновника, причислили к департаменту, обещали ему видное штатное место, но он выпросился в отпуск в Симбирское свое имение, совсем позабыл про свою службу, и, что всего курьезнее, его служба забыла про него на целые десять лет. По приезде в Симбирск его женили, — кто и как вряд ли и сам он про то знал, — в семье генерала Ивашева, на сестре декабриста этой фамилии, девушке образованной и решительной (имеется в виду Елизавета Петровна Ивашева. — Н.А.). Будучи еще очень молодою, не помню, еще в девицах или уже замужем, ездила она повидаться с сосланным братом в самую глушь Сибири и это путешествие совершила без позволения правительства, тайком и под чужим именем. Петр Языков проснулся к жизни лишь тогда, когда поехал с истощенным болезнью братом Николаем за границу. Там, на минеральных водах, в Гаштейне, встретился он с единственным ученым нашим министром финансов, графом Канкрином, и обратил на себя внимание этого замечательного государственного человека своими основательными познаниями в горных науках. Министр выразил ему сожаление, что он не служит по этой части. Тут только Петр Языков вспомнил, что он, служа именно по этой части, находится в таком продолжительном отпуску, и озадачил министра своей беззаботностью и бездействием в отношении к нему самого Министерства финансов, к которому принадлежал горный департамент. Поездка за границу, которую он повторил, совсем переродила Петра Языкова. Из увальня и лежебока сделался он прелюбезным, презабавным человеком, холодным и насмешливым».
Возвратясь в имение, Языков решил изучать геологическую историю своего края и сделал очень много и как этнограф, и, главным образом, как геолог. К числу заслуг его относится участие в создании в 1838 году «Симбирского губернского музеума» и постоянная забота о пополнении музея нужными экспонатами. Он поддержал мысль об устройстве в Симбирске библиотеки в память Н. М. Карамзина, в которую вошла затем пожертвованная Н. М. Языковым библиотека в 2 тысячи томов. Кроме того, Петр Михайлович Языков составил карту почв Симбирской губернии и написал краткую историю ее городов.
А. С. Яковлев (1773–1817)
«Талант огромный, одаренный всеми духовными и телесными средствами, но увы, шедший по ложной дороге. Он вышел из купеческого звания, не имел никакого образования и, что хуже всего, имел сильную наклонность к веселым компаниям», — писал С. Т. Аксаков об одном из самых известных актеров Петербурга начала XIX века Алексее Семеновиче Яковлеве.
Отец Яковлева имел лавку в Гостином дворе и разорился после пожара 1771 года, который истребил все имущество Гостиного двора. Алексей Яковлев вскоре остался сиротой и был отдан под опеку купца Шапошникова. Учился в приходской школе, торговал в лавке Шапошникова, а затем завел собственную, в которой, впрочем, не столько занимался торговлей, сколько предавался чтению, чем безусловно обращал на себя внимание покупателей и просто случайных прохожих. Одним из таких оказался директор банка Николай Иванович Перепечин. Поговорив с Яковлевым и поразившись его интересу к литературе и театру, он познакомил его с знаменитым в ту пору актером Дмитриевским. Это и решило судьбу Яковлева. Вскоре состоялся его дебют в Петербургском театре. Публика восторженно приняла молодого актера. Его слава постепенно возрастала, расширявшаяся сфера действий доставляла ему множество знакомств с самыми просвещенными людьми того времени. Так, он был знаком с Гавриилом Романовичем Державиным, часто навещал его и, по воспоминаниям современников, блестяще читал его стихотворения. Но популярность имела и обратную сторону. «Тогдашние знакомства и вечеринки, — пишет биограф Яковлева, — заключались в попойках… Яковлева наперерыв звали из дома в дом, и усердное угощение было везде первой обязанностью, а как Яковлев должен был первенствовать во всех этих собраниях, то и вся честь угощения обращалась к нему». К этому прибавилась вскоре и несчастная любовь. Яковлева все чаще охватывали приступы меланхолии В 1814 году во время одного из таких приступов Яковлев попытался покончить жизнь самоубийством.
Он остался жив, но прожил после этого совсем недолго, всего лишь три года.
Естественно, что сам характер личности Яковлева заставлял по-разному относиться и к его актёрскому дарованию, и к его игре, да и просто к его человеческим качествам. «Чад похвал и вина охватил его молодую голову, — писал С. Т. Аксаков, — он счел себя за актера, за мастера, а не за ученика в искусстве. Стоило Яковлеву пустить в дело свой могучий орган — кстати или некстати, это все равно, — и театр гремел и ревел от рукоплесканий и „браво“. Стих Озерова в „Дмитрии Донском“: „Мечи булатные и стрелы каленые“, в котором слово стрелы произносилось Бог знает почему с протяжным, оглушительным треском, — приводил зрителей в неистовый восторг, от которого даже останавливался ход пьесы. Я бесился и перед этими стихами заранее выбегал в театральный коридор, чтоб пощадить свои уши от безумного крика, топанья и хлопанья. Яковлев до того забывался, что иногда являлся на сцене в нетрезвом виде. Но публика не замечала или не хотела замечать — и хлопала по обыкновению». Эти справедливые упреки Аксакова все же не вполне справедливы. Разгулом и удалью не исчерпывался ни Яковлев актер, ни Яковлев человек.
«Мы не имеем права входить в частную жизнь актера, следить за его поступками и разбирать их вне театральной залы, — писал С. П. Жихарев, долгое время близко знавший Яковлева. — Но если уж мы решились на такой подвиг, то будем разбирать его как человека всего, стараясь указывать не на одни только слабости и недостатки, без которых не родятся люди, но и на добрые качества, которые также более или менее свойственны всем людям. Еще простительно быть неосторожным в суждениях о писателях, потому что они в своих творениях имеют сильных за себя защитников перед потомством, но есть ли другая защита актеру, который сорок лет назад исчез из глаз публики, кроме справедливых о нем отголосков его современников».
Действительно, Яковлев помимо чисто внешних прекрасных данных, столь важных для актерского мастерства: высокого роста, выразительного лица, прекрасного и глубокого голоса, помимо ума и воображения был одарен еще замечательно чуткой душой, необыкновенной щедростью и имел сердце благородное и возвышенное. «Отдать последний грош нуждающемуся человеку, — писал Жихарев, — пристроить бедного сироту, похоронить на свой счет беднягу, взять на попечение подкидыша и обеспечить существование несчастного ребенка, защитить в известном обществе приятеля от клеветы в предосуждение своим выгодам, и все это стараться делать по Писанию, втайне — вот весь Яковлев!»…
А. И. Якубович (1792–1845)
Питомец Московского университетского Благородного пансиона (где имя его как отличнейшего воспитанника было занесено на золотую доску) Александр Иванович Якубович начал службу свою в лейб-гвардии Уланском полку и жил в Петербурге, принимая деятельное участие в театральных шалостях, интригах и других удальских похождениях тогдашней золотой молодежи, в кругу которой был известен как «отчаянный кутила и дуэлист».
В конце 1817 года Якубович пострадал за участие в дуэли между кавалергардом Василием Васильевичем Шереметьевым и камер-юнкером графом Александром Петровичем Завадским. Шереметьев жил с известной балериной Истоминой, за которой безнадежно ухаживал Завадский. Спустя некоторое время Шереметьев и Истомина поссорились, чем решил воспользоваться Завадский. А. С. Грибоедов привез Истомину на квартиру к Завадскому. Это оскорбило Шереметьева, который вызвал Завадского на дуэль, а Якубович послал вызов Грибоедову. Противники сошлись 12 ноября на Волковом поле. Первым стрелял Шереметьев, но пуля лишь задела сюртук Завадского. Впрочем, не оставалось никаких сомнений, что Шереметьев намеревался убить своего противника. Ответным выстрелом Завадский смертельно ранил Шереметьева в живот. «Что, Вася, репка?» — воскликнул он, произведя выстрел. В этот день Грибоедов и Якубович драться уже не могли.
Они встретились два года спустя на Кавказе, куда сослан был Якубович. Пуля Якубовича раздробила кисть правой руки Грибоедова, Грибоедов же промахнулся. После этого, кстати, враги примирились и затем были в добрых отношениях.
На Кавказе Якубович, человек пылкий и смелый, постоянно участвовал в боевых действиях с горцами, отличаясь отчаянной храбростью, о которой ходили легендарные рассказы. В одной из стычек с черкесами он был ранен пулею в лоб, почему и должен был затем всегда носить на голове черную повязку, придававшую его внешности особенно воинственный и лихой вид. «Он был высокого роста, — писал, вспоминая Якубовича в Петербурге 1825 года актер Петр Каратыгин, — смуглое лицо его имело какое-то свирепое выражение: большие черные на выкате глаза, словно налитые кровью, сросшиеся густые брови, огромные усы, коротко остриженные волосы, черная повязка на лбу придавали его физиономии какое-то мрачное и вместе с тем поэтическое выражение. Когда он сардонически улыбался, белые, как слоновая кость, зубы блестели из-под усов его, и две глубокие, резкие черты появлялись на щеках — и тогда эта улыбка принимала какое-то зверское выражение. Любили мы слушать его любопытные рассказы о Кавказской жизни и молодецкой боевой удали. Эти рассказы были его коньком, запас их был у него неистощим. Он вполне мог назваться Демосфеном военного красноречия. Действительно, дар слова был у него необыкновенный, речь его лила