я ни в игре в карты, ни в кутеже и не был страстным охотником до танцевальных вечеров», но отнюдь не из-за робости или расчетливости.
В 1828–1829 годы Вельтман принимал участие в русско-турецкой войне, за отвагу был награжден орденом Владимира IV степени, представлен к чину капитана. В отставку в 1831 году он выходит подполковником. Поселяется в Москве, сотрудничает с «Московским телеграфом», «Галатеей», печатает романы «Странник» (столь ценимый Пушкиным!), «Кощей Бессмертный», «Новый Емеля или Превращения» и др., в которых в полной мере проявилась любовь Вельтмана к сказочному, фантастическому.
Благодаря ходатайству М. Н. Загоскина, Вельтман становится заместителем директора, а затем директором Оружейной палаты, пишет исторические работы: «Варяги», «Индо-германы или сайване», однако и здесь нередко писатель берет верх над историком, и фантазия вытесняет историческую объективность. «Колонновожатый в молодости, — писал Погодин, — указывавший полкам их позиции… он остался тем же колонновожатым и в старости. Гуннами, вестготами и остготами… помыкал он гораздо решительнее, чем Бородинскими и Тарутинскими полками».
«А. Ф. Вельтман, — вспоминал Яков Полонский, — был уже пожилым человеком с небольшой лысиной и проседью в волосах: настолько же умный, насколько и добрый, он занимал место директора Оружейной палаты. Как знаток и любитель редких древностей и как человек образованный, он знал все славянские языки, изучил историю Богемии, но едва ли был славянофилом. Я во всякое время мог заходить к нему, и, если он был занят за своим письменным столом, я с книгою в руках садился на диван и безмолвствовал».
На протяжении четырех десятилетий дом Вельтмана был одним из самых известных в Москве. На вельтмановские «Четверги» приходили М. П. Погодин, Щепкин, Одоевский, Даль, Гоголь, Данилевский, Забелин и многие другие. Центром кружка была Елена Ивановна Вельтман (урожденная Кубе) — вторая жена писателя. Достоинства Александра Фомича для современников были безусловны. «Добр, прост, — писал о нем Срезневский, — окружен книгами, беспрерывно работает, чем и живет».
Д. В. Веневитинов (1805–1827)
«Это был красавец в полном смысле этого слова. Высокого роста, словно изваяние из мрамора. Лицо его имело кроме красоты какую-то еще прелесть неизъяснимую. Громадные глаза голубые, опушенные очень длинными ресницами, сияли умом. Голос его был музыкальным, в нем чувствовалось, что он очень хорошо поет, что потом и оказалось», — таким описывала Дмитрия Владимировича Веневитинова Полина Николаевна Лаврентьева. Уже в этом портрете видно то особое отношение, которое внушал Веневитинов своим современникам. Если искать образ идеального человека в русской культуре XIX века, то Веневитинов, в первую очередь, может считаться таковым. В нем удивительно сочетались физическая красота и красота душевная, обширная эрудиция и разносторонняя одаренность. «Он обещал в себе то блаженное соединение света и теплоты, ту гармонию красоты и истины, которая одна составляет печать истинной поэзии», — писал Н. И. Надеждин.
К нему испытывали какую-то изумленную любовь: «Дмитрий Веневитинов был любимцем, сокровищем всего нашего кружка, — вспоминал Погодин. — Все мы любили его горячо, один другого больше».
Д. В. Веневитинов
1827 год
Художник П. Ф. Соколов
Для современников он был как будто воплощением идеального человека. С удивительным единодушием о нем восхищенно отзывались как его друзья, так и люди, не разделявшие его убеждений (Ф. Булгарин, например). Он представлялся неземным существом, и ранняя смерть лишь усилила это впечатление. Казалось, что свет смерти озарял Веневитинова еще при жизни. «Ему нельзя было долго жить, — писал один из современников Веневитинова, — ибо духовная сила перевесила в нем телесную и существо его потеряло равновесие»…
Д. В. Веневитинов родился в Москве в Кривоколенном переулке, в доме, сохранившемся и по сей день. В 1826 году здесь читал «Бориса Годунова» А. С. Пушкин, а столетие спустя в этом же доме, в комнате, где находился кабинет Веневитинова, жил Александр Галич…
Отец Веневитинова скончался, когда Дмитрию Владимировичу было восемь лет. Воспитанием его занималась мать, Анна Николаевна Оболенская, приходившаяся, кстати, родственницей Пушкину. Дом Анны Николаевны был известен в Москве и составлял даже нечто вроде салона артистов. Веневитинов получил блестящее образование, занимаясь с очень известными в ту пору учителями. Французской и древне-римской литературе его обучал француз Дорер, греческому языку — грек Байло, немецкому языку и литературе — немец Герке, музыке — композитор Геништа. Таланты Веневитинова проявились в равной степени в литературе, живописи, музыке, недаром В. Ф. Одоевский писал, что в нем «чудно соединялись все три искусства».
Семнадцати лет Веневитинов становится вольнослушателем Московского университета, увлекается философией, посещает кружок Раича, членом которого был и Ф. И. Тютчев, знакомится с Киреевским, Кошелевым, Одоевским, Шевыревым. По окончании университета он поступает на службу в Московский архив коллегии иностранных дел. Впрочем, Веневитинова и других «архивных юношей» привлекает не столько переписывание столбцов древних рукописей (чем они и должны были заниматься), сколько литература и философия. Вскоре под председательством В. Ф. Одоевского образовался кружок «любомудров», первейшей задачей которого, как явствует из названия, и было изучение философии. Здесь царили Шеллинг и немецкий идеализм, здесь философия считалась наукой наук или наукой о познании, — «познанием самого познания», по словам Веневитинова, и ею поверялись литература и искусство. Совсем юному Дмитрию Владимировичу Веневитинову в кружке принадлежала отнюдь не последняя роль.
«Веневитинов создан был действовать сильно на просвещение своего отечества, — писал впоследствии И. В. Киреевский, — быть украшением его поэзии и, может быть, создателем его философии».
К этому времени двадцатилетний Веневитинов уже хорошо известен в Москве. Он посещает салон З. А. Волконской, встречается в 1826 году с Пушкиным, который возвращается из Михайловской ссылки, принимает самое деятельное участие в издании журнала «Московский вестник», пишет стихи, критические и философские статьи.
В конце 1826 года Веневитинов отправляется в Петербург — его переводят в Азиатский департамент Министерства иностранных дел. Эти последние месяцы его жизни чрезвычайно насыщены. По воспоминаниям Федора Хомякова, Веневитинов работает чуть ли не 24 часа в сутки. Но тень смерти уже стояла за ним. Когда министр иностранных дел Нессельроде пожелал узнать мнение директора Азиатского департамента Родофиникина о Веневитинове, тот отозвался о нем, как о человеке, подающем большие надежды, и прибавил: «Но он не долго пробудет с нами. У него смерть в глазах. Он скоро умрет». Разговор случился за два месяца до смерти Веневитинова.
Ф. Ф. Вигель (1786–1856)
Имя Филиппа Филипповича Вигеля обычно упоминают не иначе как с эпитетами язвительный и злой. Трудно, наверное, найти другого человека в истории XIX века, к которому бы относились отрицательно с таким удивительным единодушием. Применительно к Вигелю проблема состояла не в поиске недостатков — его мизантропия, болезненное самолюбие, мелочная придирчивость и развращенность («дурные наклонности», как обычно говорят) были столь очевидны, что споров не вызывали. Гораздо труднее было оценить его достоинства. И надо отдать должное современникам: несмотря на всю сложность объективной оценки этого замечательного человека, они неизменно отмечали его ум, знание людей и знание истории, которые в полной мере отразились в его скандально-неприятных, но тем не менее весьма интересных «Записках».
«С первого взгляда он не поражал благородством осанки и тою изящною образованностью, которою отличались русские дворяне, — писал о Вигеле Ипполит Оже, — круглое лицо с выдающимися скулами заканчивалось острым неприятным подбородком: рот маленький, с ярко-красными губами, которые имели привычку стягиваться в улыбку и тогда становились похожи на круглую вишенку. Это случалось при всяком выражении удовольствия, он как будто хотел скрыть улыбку, словно скупой, который бережет свои золотые слова и довольствуется только их звуком. Речь его отличалась особенным характером: она обильно пересыпалась удачными выражениями, легкими стишками, анекдотами, и все это, с утонченностью выражения и щеголеватостью языка, придавало невыразимую прелесть его разговору. Его слова были точно мелкая, отчетливо отчеканенная монета; она принималась охотно во всех конторах. Но иногда его заостренные словечки больно кололись: очень остроумным нельзя быть без некоторой злости».
Недоброжелательное, мягко говоря, отношение к людям стало формироваться в Вигеле в детские и отроческие годы, когда особенно сильно страдало его самолюбие. Отец его принадлежал к финскому роду Вигелиусов, служил комендантом в Киеве, потом губернатором в Пензе, мать происходила из небогатой русской дворянской семьи. По воле отца Вигель жил в роли приживальщика в богатых и знатных семействах, что, впрочем, не слишком способствовало его аристократическому воспитанию, скорее напротив, дурно сказывалось на его характере и наклонностях.
Однако благодаря знакомствам и протекциям служебная карьера Вигеля складывалась весьма удачно. Он служил в Московском архиве Министерства иностранных дел, был чиновником в администрации Новороссийской губернии и Бессарабской области, бессарабским вице-губернатором, градоначальником города Керчь. В 1829 году он был определен на службу в Петербург в Департамент иностранных вероисповеданий, дослужился до начальника этого учреждения и чина тайного советника, мечтал стать обер-прокурором Синода. «Ревнитель православия, чести и славы России, — писал о нем Липранди, — и зная историю, как, может быть, ни один из его предшественников и последователей не знал ее, он мог бороться на положительных данных с ненавистными ему католицизмом и лютеранизмом». Действительно, служил Вигель ревностно, порой даже излишне демонстрируя свое рвение, за что, впрочем, заслуживал не только неодобрение современников, но и награды. «Вигель получил звезду и очень ею доволен, — записал Пушкин в дневнике 7 января 1824 года. — Вчера был он у меня — я люблю его разговор — он занимателен и делен, но всегда кончается толками о мужеложестве».